Официальная арестная процедура в Руанде соблюдалась редко, и порой достаточно было, чтобы кто-то указал пальцем и сказал: «Геноцид!» Но, по словам Люка Коте, адвоката из Монреаля, который заведовал ооновским правозащитным офисом в Бутаре, «большинство арестов были основаны на тех или иных уликах, и нередко таких улик было хоть отбавляй». Это означало, что, хотя с технической точки зрения аресты могли быть некорректными, это не обязательно свидетельствовало об их произвольности. И даже если процедуре следовали до последней буквы, было не очень понятно, на что это влияет, поскольку руандийские суды были закрыты, и за более чем 2,5 года никто не был привлечен к суду.
Правительство относило юридический паралич страны на счет отсутствия финансовых и человеческих ресурсов. Полицейских инспекторов, ответственных за сбор досье на обвиняемых, постоянно рекрутировали и обучали, но, несмотря на это, большинство из них оставались дилетантами, у которых на руках оказывались сотни сложных дел при отсутствии транспорта и вспомогательного персонала, а нередко на них еще и сыпались угрозы со стороны как обвинителей, так и обвиняемых. Руанда просила у иностранных благотворителей велосипеды, мотоциклы, карандаши и ручки, но на эти предметы первой необходимости международное сообщество было куда скупее, чем на выражения «обеспокоенности», которых было явно недостаточно, чтобы защитить права обвиняемых.
НИКТО НИКОГДА НЕ ГОВОРИЛ ВСЕРЬЕЗ О ПРОВЕДЕНИИ В РУАНДЕ ДЕСЯТКОВ ТЫСЯЧ СУДОВ ПО ОБВИНЕНИЯМ В УБИЙСТВЕ. Западные юристы-эксперты любили замечать, что даже переполненные адвокатами Соединенные Штаты не смогли бы справедливо и быстро разобраться с руандийским изобилием судебных дел.
— Физически невозможно судить всех тех, кто участвовал в массовых убийствах, да и с политической точки зрения от этого никакого толку, пусть это и справедливо, — говорил мне Тито Рутеремара из РПФ. — Это был настоящий геноцид, и единственный правильный ответ на него — настоящее правосудие. Но в Руанде существует смертный приговор, и… ну, это означало бы еще большее число убийств.
Иными словами, настоящий геноцид и настоящее правосудие несовместимы. Новые лидеры Руанды пытались понять, как им действовать в связи с этой проблемой, описывая геноцид как преступление, совершенное «мозгами» — хозяевами и «телами» — рабами. Ни тех ни других нельзя было рассматривать как невинных, но если это преступление было политическим, а правосудие должно было служить политическому благу, то наказанию следовало провести черту между криминальным «мозгом» и криминальным «телом».
— С теми, что были вдохновителями геноцида, все ясно, — говорил мне генерал Кагаме. — Они должны непосредственно предстать перед правосудием. Меня не так беспокоят обычные крестьяне, которые взяли мачете и пошли резать людей на куски, точно животных.
Он пояснил, что «давным-давно» руандийское правосудие вершилось на деревенских сходах, где предпочитаемым видом наказания были штрафы.
— Парень, который совершил преступление, мог отдать выкуп солью или чем-то другим, и после этого люди примирялись, — рассказывал Кагаме.
Соль за спонсированное государством массовое убийство?! Деревенское правосудие в том виде, каким схематично обрисовал его Кагаме, казалось безнадежно неадекватным ситуации. Но, как объяснил юрист Франсуа-Ксавье Нкурунзиза, «когда разговариваешь с нашими крестьянами о правосудии, главная идея — это компенсация. СКОТОВОД ИЛИ ЗЕМЛЕДЕЛЕЦ, КОТОРЫЙ ЛИШИЛСЯ ВСЕЙ СВОЕЙ СЕМЬИ, ЛИШИЛСЯ И ВСЕЙ СВОЕЙ СИСТЕМЫ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ПОДДЕРЖКИ. МОЖНО УБИТЬ ЧЕЛОВЕКА, КОТОРЫЙ ВЕРШИЛ ГЕНОЦИД, НО ЭТО НЕ КОМПЕНСАЦИЯ — ЭТО ТОЛЬКО СТРАХ И ГНЕВ. Вот как мыслят наши крестьяне». Проблема, как намекнул Кагаме, говоря о соли, заключалась в том, что после геноцида компенсация могла быть в лучшем случае символической.
Правительство обсуждало вариант облегчения бремени, ложащегося на суды, ранжированием степеней преступности génocidaires, в соответствии с которым менее виновные приговаривались бы к общественным работам или прохождению программ перевоспитания. С политической точки зрения РПФ был больше озабочен тем, что в послевоенной Германии называли «денацификацией», чем привлечением к ответственности каждого из тех, кто совершил во время геноцида какое-либо преступление.
— На самом деле мы пытаемся понять, как «снять с крючка» как можно большее число обычных людей, — объяснял Джеральд Гахима, политрук РПФ, который стал заместителем министра юстиции. — Но ведь это не правосудие, верно? Это не то правосудие, которое обеспечивает закон. Это не то правосудие, которого хочет большинство людей. Это всего лишь оптимальное правосудие, которое мы можем вершить при данных обстоятельствах.
Но если виновных никак нельзя справедливо наказать, а выжившим невозможно дать полную компенсацию, то и прощение РПФ рассматривал как невозможное — если только участники геноцида хотя бы признают, что поступали неправильно. Со временем стремление к правосудию в значительной мере стало стремлением к раскаянию. Если некогда министры и парламентарии проповедовали как гражданскую добродетель убийство ближних, то члены нового правительства теперь ездили по стране, чтобы проповедовать евангелие примирения путем принятия ответственности.
Любимым средством информации для этого нового проповедничества стали церемонии массовых перезахоронений жертв геноцида. Я присутствовал на таком перезахоронении летом 1995 г., на вершине холма посреди роскошных, подернутых легкой дымкой чайных плантаций в Гисеньи. На этом фоне поразительной умиротворенности пласты дерна с молодой травой отвалили в сторону, обнажив массовую могилу. Изломанные тела из нее эксгумировали и выложили в ряд на длинных козлах. По распоряжению деревенских лидеров местные крестьяне подходили к ним, чтобы смотреть на трупы и ощущать запах смерти. Приехал президент Бизимунгу с пятью-шестью министрами и множеством других чиновников. Солдаты раздали деревенским жителям прозрачные пластиковые перчатки и приставили их к работе — укладывать фрагменты тел в гробы и заворачивать остальное в зеленые пластиковые полотнища. Были речи и молитвы. Один солдат объяснил мне, что президент в своей речи задал крестьянам вопрос, где они были, когда этих людей убивали в их деревне, и призвал их совершить покаяние. Затем мертвых поместили в новые братские могилы и снова засыпали землей.
Когда руандийцы говорят о восстановлении и примирении, они говорят о необходимости преодоления или освобождения от «старого менталитета» колониализма и диктатуры, от идеального иерархического порядка запугивания и покорности, который служил двигателем геноцида. Системы, посредством которых укоренялся прежний менталитет, имеют свои имена — безнаказанность, кумовство, этничность, феодализм, хамитизм, — но сам этот менталитет глубоко засел в каждом руандийце, усвоенный в рефлексивных привычках всю жизнь ощущать на себе жестокость и ожидать ее: «мы или они», «убей или будешь убит». Когда Кагаме говорил, что людей можно сделать плохими, а можно научить быть хорошими, он добавил: «В обществе есть механизмы — обучение, некая форма участия. Чего-то можно добиться». Этот взгляд широко разделяли — с разной степенью уверенности и скептицизма — не только в РПФ, но и в среде многих выживших лидеров хуту — противников Хабьяриманы, а также значительная часть руандийского общества (по крайней мере, под настроение).
НО НА КОГО БЫЛО РУАНДЕ ОБЕРНУТЬСЯ В ПОИСКАХ ПРИМЕРА? Обязанность вершить правосудие в Нюрнберге любезно взяли на себя иностранные завоеватели, а денацификация в Германии проводилась в таком контексте, где группе, подвергнутой геноциду, больше не пришлось бы жить бок о бок с убийцами. В Южной Африке вооруженная борьба завершилась, и созданная после апартеида Комиссия правды и примирения могла исходить из того, что побежденные белые хозяева страны согласились с легитимностью нового порядка. Руанда не давала возможности такого «чистого» решения. Партизанские вылазки сил «Власти хуту» из Заира неуклонно нарастали весь 1995 г., как и нападения на выживших в ходе геноцида и его свидетелей.
— В данный момент объявить общую амнистию — значит спровоцировать хаос, — говорил Шарль Муриганде, председатель руандийской президентской комиссии по ответственности за геноцид. — Но если бы мы могли добраться до лидеров, то даже амнистия была бы принята хорошо.
Это было очень большое «если». Гибель Хабьяриманы сделала его мучеником для «Власти хуту», а заодно гарантировала, что убийства, которые преднамеренно совершались ради «защиты» его имени, никогда не имели знаковой подписи: никакого местного Гитлера, Пол Пота или Сталина. Список «самых разыскиваемых» Руанды был мешаниной из членов аказу, военных офицеров, журналистов, политиков, бизнесменов, мэров, гражданских функционеров, духовенства, школьных учителей, водителей такси, лавочников и вовсе безвестных «мясников». От попытки разобраться в нем голова шла кругом, а восстановить точную командную иерархию было невозможно. По слухам, одни из них отдавали приказы, во всеуслышание или исподтишка, а другие передавали приказы или исполняли их, но сам план и его реализация были изобретательно обставлены так, чтобы казаться незапланированными.
И все же руандийские следователи сумели составить список из примерно 400 высших génocidaires — главных вдохновителей и исполнителей. Однако все они были в эмиграции, вне досягаемости для руандийцев. Почти сразу же после своего формирования в 1994 г. новое правительство попросило ООН о помощи в задержании беглых лидеров «Власти хуту», чтобы они могли предстать перед судом на глазах у всего народа. Вместо удовлетворения этой просьбы ООН создала Международный криминальный трибунал для Руанды, который, по сути, был филиалом трибунала, учрежденного для отвратительной Балканской войны 1990‑х. «Мы просили помощи в поимке этих людей, которые сбежали, и проведении надлежащего процесса над ними в наших собственных судах, — рассказывал мне один руандийский дипломат. — Но Совет Безопасности просто начал повсюду писать название «Руанда» вместо названия «Югославия».