Руандийское правительство восприняло решение ООН держать свои источники при себе как оскорбление. САМО УСТАНОВЛЕНИЕ СУДА ООН ПОДРАЗУМЕВАЛО, ЧТО РУАНДИЙСКАЯ ЮСТИЦИЯ НЕ СПОСОБНА ВЫНОСИТЬ СПРАВЕДЛИВЫЕ ВЕРДИКТЫ. Похоже, ООН заранее сбросила со счетов любые судебные слушания, которые могла провести Руанда, как недотягивающие до международных стандартов.
— Если международное сообщество действительно хотело бороться с безнаказанностью в Руанде, им следовало бы помочь Руанде наказать этих людей, — сказал мне Джеральд Гахима из Министерства юстиции. — Труднее прощать обычных людей, если у нас нет здесь лидеров, чтобы судить их в руандийских судах перед руандийским народом согласно руандийскому законодательству.
Но трибунал ООН даже не собирался заседать в Руанде, где были свидетели и заинтересованные слушатели; вместо этого его штаб-квартиру расположили на «нейтральной территории», в танзанийской Аруше.
— Этот трибунал, — говорил Шарль Муриганде, — был создан, по сути, чтобы улестить совесть международного сообщества, которое не смогло соответствовать собственным конвенциям о геноциде. Оно хочет сделать вид, будто что-то делает, а это временами бывает еще хуже, чем не делать вообще ничего.
И действительно, за два года своей работы трибунал ООН сделал не так уж много. Он постоянно страдал от нехватки кадров и неэффективности управления, а его обвинительная стратегия выглядела бесцельной и оппортунистической. Большинство обвинительных актов следовали за случайными арестами по иммиграционным обвинениям, предъявленным руандийским беглецам в разных африканских странах, а в некоторых громких делах, например в деле полковника Багасоры, который был пойман в Камеруне, ООН ответила отказом на требование экстрадиции, предъявленное Руандой, чтобы провести собственный процесс. Точно так же этот трибунал в конечном счете поступил с впечатляющей выборкой главарей «Власти хуту», содержавшихся под стражей. Но вскоре стало ясно, что у обвинителей нет ни малейшего намерения довести до суда более чем пару десятков дел. Это лишь усугубило в Кигали ощущение, что суд ООН не намерен служить национальным интересам Руанды, поскольку сложившаяся ситуация явно намекала широкому большинству беглых génocidaires, что им нечего бояться: международное сообщество не поможет Руанде добраться до них, равно как и само не станет их преследовать. «Это посмешище, — сказал мне советник Кагаме, Клод Дюсаиди. — Этот трибунал только все портит».
Самое большое число наиболее разыскиваемых в Руанде преступников осели в Заире и Кении — государствах, чьи скандально прославленные своей коррумпированностью президенты, Мобуту Сесе Секо и Даниэль арап Мои, были закадычными друзьями Хабьяриманы и привечали его вдову, мадам Агату, в своих дворцах. Мобуту звал Хабьяриману своим «младшим братом», и останки убитого руандийского президента, которые доставили через границу во время массового бегства в Гому, были захоронены в мавзолее на территории главного поместья Мобуту. Когда я спросил Оноре Ракотоманану, мадагаскарца, который возглавлял коллектив прокуроров ООН в Руанде, каким образом он рассчитывает выносить приговор любому из тех обвиняемых, которые находятся в Заире или Кении, он сказал: «Есть международные договоры, которые подписывали эти страны». Но за почти два года, которые прошли до его увольнения в 1997 г., Ракотоманана так и не удосужился послать хотя бы одного следователя в Заир. Тем временем в октябре 1995 г. президент Кении Мои резко высмеял этот трибунал как «бессистемный процесс» и объявил: «Я не позволю никому из них проникнуть в Кению, чтобы передавать повестки в суд и искать здесь людей. Ни в коем случае! Если кто-то из таких личностей сюда приедет, он будет арестован. Мы должны уважать себя. Мы не позволим себя изводить».
Наблюдая, как сообщество африканских «сильных мира сего», связанных давней дружбой, встает на защиту своих, Кагаме говорил об «ощущении предательства, даже со стороны наших африканских братьев», и зловеще добавлял:
— Мы напомним им, что то, что произошло здесь, может произойти и в другом месте — это может произойти и в других странах, — и тогда, я уверен, они прибегут к нам. Это может случиться завтра. Такое уже случалось, и это может случиться снова.
Даже когда лидеры геноцида в конце концов представали перед трибуналом, оставалась проблема: ООН запретила суду рекомендовать смертные приговоры. Нацистам в Нюрнберге и японским военным преступникам в Токио после Второй мировой войны выносили смертные приговоры. Неужели преступления, совершенные против человечества в Руанде, были меньшим проступком, чем те, что привели к созданию конвенции по геноциду? По словам Кагаме, когда Руанда высказала свое мнение, что трибуналу следовало бы выносить смертные приговоры из уважения к законодательству Руанды, ООН посоветовала Руанде отменить смертные приговоры у себя дома. Кагаме назвал этот ответ «циничным».
— Руандийский народ знает, что это — то же самое международное сообщество, которое стояло в сторонке и наблюдало, как их убивают, — говорил Джеральд Гахима.
А его коллега по РПФ Тито Рутеремара, отмечая, что руандийцы, осужденные трибуналом, должны были отбывать свои приговоры в Скандинавии, сказал мне:
— Это не вписывается в наше представление о правосудии — чтобы авторы руандийского геноцида сидели в шведской тюрьме с полным обслуживанием и смотрели телевизор.
Как выяснилось, даже те лидеры «Власти хуту», что оказались под стражей в Аруше, считали круассаны, которые им регулярно подавали к завтраку, слишком масляными. Спустя некоторое время пленники трибунала подали протест, требуя на завтрак привычное руандийское блюдо — жидкую кашу.
Глава 17
— Мне кажется, — сказал полковник РПФ, — в вашей стране много юмористов.
Мы сидели у него на веранде прохладным вечером с моросящим дождем, характерным для руандийского центрального холмистого плато, пили пиво и виски и закусывали вареным картофелем и шашлыками из козлятины. Полковник зубами стащил с шампура кусочек мяса. Некоторое время жевал его, потом сказал:
— Как я понимаю, многие из этих американских юмористов — чернокожие. Как вы думаете, почему бы это?
Я предположил, что это, должно быть, как-то связано с превратностями судьбы. Люди, которые с ними сталкиваются, иногда развивают своеобразный взгляд на то, как устроен мир — на его несовершенство, его абсурдность, — и порой, если они люди веселые, над ним потешаются.
— Эти черные парни действительно смешные, — подтвердил полковник.
Я уточнил:
— Те из них, которые смешные, — да.
Он выдавил короткий смешок, и другие парни на веранде, его приятели, рассмеялись, вторя ему. Через некоторое время полковник промолвил:
— В РУАНДЕ НЕТ ЮМОРИСТОВ. ЧЕРНОКОЖИХ ПОЛНО, ПРЕВРАТНОСТЕЙ СУДЬБЫ ПОЛНО, А ЮМОРИСТОВ НЕТ.
— У вас, должно быть, есть шутки, анекдоты, — предположил я.
Он ответил:
— Они не то чтобы очень смешные.
Я попросил его рассказать мне какой-нибудь анекдот.
— В другой раз, — отказался он. С нами была женщина, и полковник кивнул в ее сторону. — Руандийские анекдоты, — пояснил он, — неприличные.
Я огорчился. Я не рассчитывал на новую встречу с этим полковником, а затронутая им тема очень интересовала меня: не только анекдоты — вообще искусство любого рода. В соседних странах — в Конго, Танзании, Уганде — были великие художественные традиции: визуальные искусства и музыка преобладали, а в постколониальные времена начала развиваться литература. Даже в Бурунди были всемирно известные коллективы барабанщиков. А Руанда могла похвастаться парой-тройкой зрелищных костюмированных танцев, традиционными песнями и изустной литературой, состоявшей из стихов и легенд, которые следовали архаическим канонам с доколониальных времен, но не было никакого искусства, в котором она могла бы соперничать с соседями. Максимальное приближение Руанды к художествам наметилось в фашистском агитпропе газет и радио «Власти хуту», в погромном шике показных церемоний интерахамве и маршевых песнях. Новая музыка в основном импортировалась, и хотя некоторые руандийцы писали романы, почти никто их не читал.
Мне хотелось бы расспросить полковника о причинах бедности руандийского искусства, но я не хотел его оскорбить. Так что разговор потек дальше. Потом та женщина ушла, и полковник сказал:
— Ладно, расскажу я вам анекдот.
Завязка была простая: руандийский паренек вырос в горах, хорошо учился в школе, уехал, получив стипендию, в Париж и вернулся с совершенно новыми манерами — в модной одежде, с грандиозным словарным запасом, с жеманным акцентом; даже ходить стал по-другому — «как маленькая лошадка», по выражению полковника. Однажды его отец, простой старик-крестьянин, не выдержал: «Парень, да какой бес в тебя вселился? Ну, съездил ты во Францию. И что? Посмотри на меня. Я трахаю твою матушку вот уже сорок пять лет, но я же не разгуливаю по городу вот так», — ладони полковника взмыли вверх, обняв воздух перед ним, и он энергично заработал бедрами в вечном, как мир, движении.
Я рассмеялся. Но руандийцы на веранде, приятели полковника, лишь серьезно покивали.
— Вот видите, — продолжал полковник, — это на самом деле не смешной анекдот. Это просто логика. РУАНДИЙСКИЕ ШУТКИ ВСЕ ТАКИЕ, ВРОДЕ КАК ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЕ. Например, парень делает себе так называемую французскую стрижку — с боков подбрито, на макушке плоско, — и его друзья говорят: «Как ты можешь ходить с французской стрижкой? Ты даже по-французски не говоришь!»
На этот раз руандийцы рассмеялись, а я кивнул.
— Все дело в логике, — повторил полковник — В этом вся штука. Ты смеешься над парнем со стрижкой — и смеешься над его друзьями — и так, и сяк.
Мне показалось, что хотя в обоих анекдотах присутствует логика, как и должно быть в любом анекдоте, но на самом деле их мишенью были провинциальность и иностранное влияние. Это были анекдоты о стремлении к образам и дарам более просторного современного мира — и о противоположной ему силе традиционной руандийской обособленности и конформности; о застревании между прошлым, которое хочется отвергнуть или хотя бы убежать от него, — и будущим, которое можно воо