бражать только в рамках навязанного извне, импортированного стиля, который тоже хочется отвергать и избегать. Это были шутки, которые, казалось, вполне подходили стране, проходящей через самый катастрофический деколонизационный процесс в Африке. Я, осторожно подбирая слова, сказал об этом полковнику, и он ответил:
— Может быть, потому-то у нас и нет юмористов. — В голосе его сквозило уныние.
— Но ведь эти анекдоты — смешные! — запротестовал я.
— Нет, — возразил он, — не смешные. Нам потребуется немало времени, чтобы преодолеть старый менталитет.
Иногда казалось, что место изящных искусств в Руанде занимает политика — искусство управления государством, в большом и в малом, в высших эшелонах правительства и в самых примитивных переговорах повседневной жизни. Чем таким в конечном счете была борьба между пропагандистами «нового порядка» и приверженцами «прежнего менталитета», если не столкновением двух фундаментально противоположных представлений о руандийской реальности? Спустя столетие, в течение которого руандийцы трудились под гнетом мистификации и обмана хамитского мифа, который в максимально извращенном виде принял форму геноцида — перевернутого с ног на голову мира, — РПФ и его союзники, противники «Власти хуту», описывали свою борьбу против тотального уничтожения как восстание реалистов. Слово «честность» входило в число их любимых, а основной предпосылкой была теория о том, что большая правдивость должна быть основой большей власти. При этих обстоятельствах последней надеждой для «Власти хуту» было утверждение (в обычной для нее одновременной стремительной атаке словом и действием), что честность и правда — всего лишь формы махинации, и ни в коем случае не источник власти, а только ее продукт, и что единственная мера добра и зла — это выродившийся принцип «правления большинства», основанного на физической мощи.
При обозначенных таким образом позициях война вокруг геноцида воистину была постмодернистской войной. Была битвой между теми, кто полагал, что реальности, в которых мы обитаем, есть лишь конструкты нашего воображения, поэтому все они одинаково истинны или ложны, валидны или невалидны, справедливы или несправедливы, — и теми, кто верил, что о конструктах реальности можно (на самом деле даже должно) судить как о праведных и неправедных, хороших или плохих. И хотя академические дебаты о возможности существования объективной истины и лжи часто оказываются размытыми до степени абсурдности, Руанда продемонстрировала, что это вопрос жизни и смерти.
Летом 1995 г. меня в Кигали отыскал один человек, сказав, что слышал, будто я интересуюсь проблемами его страны. Он долгое время был вхож в святая святых механизма руандийской политики — вначале как сторонник «Власти хуту», затем как оппозиционер — и теперь был прикреплен к новому правительству. Он сказал мне, что хочет быть абсолютно честным со мной в разговоре о делах его страны, но только при условии анонимности. «Если вы выдадите мое имя, — предупредил он, — я буду все отрицать».
Мой гость был хуту и передвигался по городу с солдатом «на буксире», вооруженным «Калашниковым».
— Послушайте, — сказал он, — в Руанде была диктатура, в Руанде был геноцид, а теперь у Руанды есть очень серьезная угроза на границах. Не нужно принадлежать к РПФ, чтобы понимать, что́ это означает. Не нужно впадать в прежнее мышление — мол, если ты не с этими, то ты с теми. — И он принялся подробно пояснять свою убежденность в том, что руандийцам никогда нельзя доверять. — Иностранцы не могут познать эту страну, — говорил он. — Мы обманываем. Мы повторяем вам одну и ту же ерунду снова и снова и не говорим ничего. ДАЖЕ МЕЖДУ СОБОЙ МЫ ЛЖЕМ. МЫ ПРИВЫКЛИ К СЕКРЕТНОСТИ И ПОДОЗРЕНИЯМ. ВЫ МОЖЕТЕ ПРОБЫТЬ ЗДЕСЬ ЦЕЛЫЙ ГОД — И НЕ ЗНАТЬ, ЧТО РУАНДИЙЦЫ ДУМАЮТ ИЛИ ЧТО ОНИ ДЕЛАЮТ.
Я сказал ему, что это меня не очень удивляет, поскольку у меня сложилось впечатление, что руандийцы часто разговаривают на двух языках — не просто на киньяруанде и французском или английском, но на одном языке между собой и на совершенно ином языке с посторонними. В качестве примера я привел свой разговор с руандийским юристом, который описывал трудности интеграции своих полученных в Европе знаний в руандийскую практику. Он обожал картезианскую наполеоновскую систему законодательства, по которой смоделировано правосудие Руанды, но, сказал он, она не всегда соответствует руандийской реальности: последняя для него является столь же завершенной системой мышления. Кроме того, говоря со мной о Руанде, этот юрист использовал совершенно иной язык, нежели в разговоре с собратом-руандийцем.
— Вот вы рассказываете об этом, — заметил мой гость, — и в то же время говорите: «Один адвокат сказал мне то-то и так-то». Руандиец никогда не передал бы вам, что говорил кто-то другой, и, как правило, когда вы говорите руандийцу то, что слышали от кого-то другого, он сразу же меняет ритм речи и закрывается от вас. Он будет думать, что вы можете потом передать его слова другим людям. Он будет настороже. — Мой собеседник поднял глаза и некоторое время изучающе смотрел на меня. — Вы, люди Запада, такие честные, — вздохнул он. Похоже, эта мысль его расстраивала. — Вы говорите то, что думаете, и рассказываете то, что видели. Вы говорите: «Один юрист мне сказал». Как вы думаете, много ли здесь юристов?
Я ответил, что знаком с несколькими и что тот, которого я упомянул, сказал мне, что я могу свободно называть его имя.
— Прекрасно, — отозвался мой гость. — Но, говорю вам, руандийцы — люди мелочные.
Я был не вполне уверен в значении французского слова, которым он обозначил понятие «мелочный», а именно — mesquin. Когда я попросил объяснить его смысл, мой гость описал человека, замечательно похожего на шекспировского Яго — мошенника, лжеца, предателя, изменника, который старается каждому говорить то, что собеседник, по его мнению, хочет слышать, чтобы вести собственную игру и добиваться своих целей. Полковник Жозеф Каремера, один из основателей и офицер РПФ, руандийский министр здравоохранения, сказал мне, что в киньяруанде есть особое слово для такого поведения. Описав наследие 34 лет этнической диктатуры хуту словом «очень скверный менталитет», Каремера сказал:
— Мы называем это икинамучо — когда, желая что-то сделать, человек обманывает и кривит душой. Например, вы приходите убить меня, — он схватил себя руками за горло, — и добиваетесь успеха, но потом плачете. Это и есть икинамучо.
Моему гостю нравилось слово mesquin. Он повторял его не один раз. Я заметил вслух, что он, похоже, не слишком высокого мнения о своем народе. «Я стараюсь рассказать вам о нем без вранья», — был его ответ.
Вскоре после нашей встречи я узнал, что он уехал из Руанды, чтобы присоединиться к лидерам «Власти хуту» в эмиграции. Я также узнал, что слово икинамучо означает «театр».
В последний год учебы в медицинской школе, в начале 1980‑х, преподавателем педиатрии у Одетты Ньирамилимо был врач по имени Теодор Синдикубвабо.
— Я была беременна, на последних месяцах, когда сдавала ему экзамен, и он видел, что я страдаю, — вспоминала Одетта. — Он отвел меня в свой кабинет, напоил «фантой», а потом отвез домой. Это были очень человеческие качества, искренние отеческие реакции. Но он был лживым человеком. Во время Первой республики, при президенте Кайибанде, он был министром здравоохранения. Когда он увидел, что Хабьяримана берет власть и сажает в тюрьмы всех министров, он отправился прямо в центральную больницу Кигали, взял стетоскоп и начал заниматься педиатрией. Ему нравилось быть важной персоной. Он родом с юга, у него был большой дом в Бутаре. Бутаре была провинцией, оппозиционной «Власти хуту», а он был человеком «Власти» в НРДР — и очень полезным. У него был менталитет хамелеона. Но я никогда не думала, что он может быть убийцей.
Через три дня после убийства Хабьяриманы кризисный комитет полковника Багасоры назначил Синдикубвабо на пост временного президента. В ту пору Бутаре была единственной провинцией с губернатором-тутси, и тогда как другие гражданские и политические лидеры вели своих избирателей на массовые убийства, этот губернатор, Жан-Батист Хабьялимана, призывал к сдержанности. В первые 12 дней резни Бутаре была чуть ли не тихой заводью, и тутси, бежавшие от вездесущих убийц, отовсюду стекались в этот регион. Затем, 19 апреля 1994 г., Теодор Синдикубвабо посетил Бутаре. Он уволил губернатора (тот впоследствии был убит) и устроил митинг, где произнес речь с призывом к оружию, которая транслировалась на всю страну. На следующий день после выступления Синдикубвабо солдаты президентской гвардии рекой хлынули в Бутаре, автобусы и грузовики привезли ополченцев и оружие, и началась бойня. В БУТАРЕ НАЧАЛИСЬ ОДНИ ИЗ САМЫХ ОБШИРНЫХ КРОВАВЫХ ПОБОИЩ ГЕНОЦИДА: ВСЕГО ЗА ДВЕ-ТРИ НЕДЕЛИ ПО МЕНЬШЕЙ МЕРЕ 20 ТЫСЯЧ ТУТСИ БЫЛИ УБИТЫ В ПРИХОДЕ СИАХИНДА И ЕЩЕ КАК МИНИМУМ 32 ТЫСЯЧИ — В ПРИХОДЕ КАРАМА.
Старая вилла Синдикубвабо была разрушена, превратившись в груду камня к тому времени, как я побывал там, но у него была прекрасная новая вилла в эксклюзивном анклаве в заирском городе Букаву, где он жил как президент правительства в изгнании. Это поместье располагалось сразу за особняком губернатора в Букаву, из него открывался захватывающий вид на холмы Руанды через южную оконечность озера Киву. Два черных «Мерседеса» — седана, принадлежащие правительству Руанды, стояли на подъездной дорожке, когда я в один из дней конца мая 1995 г. подъехал к вилле, и несколько молодых руандийцев слонялись возле ворот. Любезный мужчина в красной спортивной рубашке приветствовал меня и представился как шеф протокола Синдикубвабо. Он сказал, что прессе здесь всегда рады, потому что Руанду абсолютно неверно понимают в мире; да, эта страна пострадала от геноцида, но он совершался руками РПФ, а хуту были жертвами.
— Посмотрите на нас, изгнанников, — сказал он и добавил: — В эту минуту, когда мы с вами беседуем, Поль Кагаме систематически истребляет всех хуту в Руанде.