Потом он по собственной инициативе заявил, что Синдикубвабо — невинный человек, и спросил, верю ли я в презумпцию невиновности. Я ответил, что мне лично неизвестно, чтобы Синдикубвабо был обвинен в каких-либо преступлениях в каких-либо судах, и мой собеседник поведал мне, что все руандийские беженцы ждут решения международного трибунала.
— Но кто они, эти судьи в трибунале? — вопросил он. — Кто оказывает на них влияние? Кому они служат? Заинтересованы они в истине — или лишь уклоняются от реальности?
Шеф протокола попросил меня немного подождать, и через некоторое время его место занял Андре Нкурунзиза, пресс-атташе Синдикубвабо. Нкурунзиза был не так импозантен — сломанные зубы, древний пиджак, — и разговаривал он обиженным, плаксивым тоном.
— Это правительство оскорблено заговором СМИ, которые заклеймили его как правительство геноцида, — сказал он. — Но эти люди никого не убивали. Мы слышали, их называют теми, кто все это планировал, но это только слухи, посеянные Кигали. Даже вы — когда вы поедете в Кигали, они могут дать вам денег, чтобы вы писали то, что хотят видеть они. — Он протянул руку, чтобы успокаивающим жестом коснуться моего плеча. — Я не говорю, что они действительно вам заплатили. Это просто пример.
Нкурунзиза рассказал мне, как в 1991 г. побывал в Вашингтоне.
— Они вообще не знали, что в Руанде была какая-то война, — сказал он. — Они не знали о Руанде. Я сказал: «Это маленькая страна рядом с Заиром». Они спросили: «А Заир — это где?» Так как же они могут говорить, будто знают, что случилось в моей стране в прошлом году?
Мы стояли на земле Заира, глядя на Руанду. Я спросил:
— А что случилось в прошлом году?
— Это долгая война, — ответил Нкурунзиза. — И будет еще одна война. Вот что мы здесь думаем. Будет еще одна война.
Под конец меня повели внутрь, к Синдикубвабо, которому было в то время около 65 лет — уже старик по руандийским стандартам. Он сидел в низком кресле в своей скромно обставленной гостиной. Говорили, что он болен, и с виду похоже было, что это так и есть: изможденный, с блеклыми глазами, затянутыми пленками катаракты, с поразительно костлявым, асимметричным лицом, пересеченным широким шрамом — результатом мотоциклетной аварии в юности, — который вздергивал его губы в косой усмешке. Он сказал мне, что, придерживаясь Арушских соглашений, он приветствовал бы «честный и откровенный диалог об управлении Руандой» с РПФ. Когда я спросил, с чего вдруг кому-то вести переговоры с человеком, который, как полагают, подстрекал людей к массовым убийствам в Бутаре, Синдикубвабо стал смеяться — сухим, скрипучим смешком, который длился, пока у него хватило дыхания.
— Не пришло еще время говорить, кто виновен, а кто невиновен, — сказал он. — Пусть РПФ выдвигает обвинения против кого угодно, пусть формулирует эти обвинения как угодно — перебирает, сшивает вместе, делает монтаж из улик. Это легко. Вы журналист — разве вы не знаете, как это делается? — Мышцы его лица вокруг шрама начали подергиваться. — Это становится чем-то вроде театральной пьесы (une comédie, сказал он), которую они ставят сейчас в Кигали, но с ней разберутся до трибунала. Я родом из Бутаре, и я знаю, что я говорил в Бутаре, и люди в Бутаре тоже знают, что я сказал.
Однако при мне он отказался повторить то, что говорил тогда. Даже если я найду запись той речи, внушал он мне, мне придется принести ее ему, чтобы он ее растолковал — «каждое слово, и что оно значит, каждую фразу, и что она значит, потому что растолковывать чужие идеи и мысли нелегко, и это нечестно». Впоследствии, когда я повторил эти его слова Одетте, она фыркнула:
— Нечего там было растолковывать! Он говорил вещи вроде: «Истребите тех, кто думает, что знает всё на свете. Работайте дальше без них». Меня в дрожь бросило, когда я это услышала.
Речь Синдикубвабо была одним из самых широко запомнившихся руандийцам моментов геноцида, потому что, как только в Бутаре начались убийства, стало ясно, что ни одного тутси в Руанде щадить не собираются. Но он настаивал, что его неверно поняли:
— Если бургомистры в Бутаре утверждают, что массовые убийства начались по моему приказу, — так это они ответственны, потому что их обязанностью было поддерживать порядок в своих коммунах. Если они истолковали мою идею как приказ, то они исполняли приказ, противоречивший моим словам.
Я поинтересовался, почему же он тогда не поправил их. Ведь он был образованным человеком, врачом, да еще и президентом в то время, когда сотни тысяч людей убивали в его стране. Он сказал, что, если придет время, он ответит на этот вопрос перед международным трибуналом.
Пока я сидел с Синдикубвабо и он излагал доводы, звучавшие как репетиция защиты методом запутывания, которую он готовил для трибунала, у меня сложилось впечатление, что он почти жаждал, чтобы его обвинили, даже предвкушал обвинение — чтобы еще хотя бы на час оказаться в центре сцены. Но, вероятно, Синдикубвабо знал, что в Заире он недосягаем для трибунала ООН. ОН УТВЕРЖДАЛ, ЧТО «ИСТИННО БЕСПРИСТРАСТНОЕ» РАССЛЕДОВАНИЕ МОЖЕТ ТОЛЬКО ОПРАВДАТЬ ЕГО. В качестве примера он вручил мне материал, который считал определяющим рассказом о недавней руандийской истории, — статью, вырезанную из выпуска Executive Intelligence Review, издания крипто-фашистского американского сторонника «теории заговоров» Линдона Ларуша. Я бегло просмотрел ее; статья, кажется, пыталась доказать, что британское королевское семейство через своих угандийских марионеток и в сговоре с другими теневыми организациями, включая Всемирный фонд защиты живой природы, спонсировало истребление руандийского хуту-большинства.
За креслом Синдикубвабо стоял портрет президента Хабьяриманы. Покойный лидер, наряженный в наглухо застегнутый и украшенный галуном военный мундир, выглядел намного радостнее, чем изгнанный, и мне казалось, что, будучи мертвецом, он и впрямь оказался в более удачном положении. Для своего народа Хабьяримана был истинным Президентом — так говорили мне многие в ооновских лагерях, — в то время как Синдикубвабо считали ничтожеством, который занял этот пост лишь на краткий и несчастливый период. «Он — президент пустого места», — сказали мне несколько разных беженцев. Для своих врагов Синдикубвабо тоже был никем: лидеры РПФ и выжившие после геноцида рассматривали его как выдернутого из низших эшелонов «Власти хуту» в момент кризиса — слугу на месте господина. Выдернутого именно потому, что Синдикубвабо был согласен играть марионетку. Собственный зять Синдикубвабо, министр сельского хозяйства в новом правительстве, во время церемонии массового перезахоронения в Бутаре отрекся от своего тестя как от убийцы и призывал руандийцев не обвинять невинных и не защищать виновных на основе одних только семейных связей.
Однако даже в своем презираемом и дискредитированном положении Синдикубвабо оставался полезным для машины «Власти хуту» — как козел отпущения. Со временем лидеры бывших РВС, которые устроили свою штаб-квартиру на северной оконечности озера Киву, в десяти милях к западу от Гомы, дистанцировались от правительства в изгнании и создали ряд новых политических ширм-организаций, чьи деятели не успели засветиться в геноциде и могли быть представлены миру как «чистые». Главным среди этих организаций было Демократическое объединение за возвращение (ДОВ), чья пропаганда, возлагая вину за беженский кризис на РПФ и призывая к полной амнистии как предварительному условию репатриации, завоевала для партии огромное число сторонников среди гуманитарных работников и журналистов. Старшие офицеры управления Верховного комиссара ООН по делам беженцев (УВКБ) нередко прикладывали особенные усилия, чтобы познакомить меня с лидерами ДОВ, когда я ездил по лагерям. Я не мог этого понять. Они говорили тем же языком, что и Синдикубвабо, и все же «гуманитарии», продвигавшие их, казалось, были убеждены, что они представляют разумные и легитимные голоса эмигрантов. Представителей Демократического объединения за возвращение в Заире, Кении и Брюсселе часто упоминали на радио Би-би-си как «ведущих представителей беженцев». Однако редко осмеливались говорить даже намеками о том, что у ДОВ может быть что-то общее с génocidaires, что на самом деле это движение было теневым режимом «Власти хуту», учрежденным бывшим командованием РВС в Гоме, и что агенты ДОВ контролировали лагеря во всем до последней мелочи, ежемесячно собирая налоги в виде наличных денег или части гуманитарных пайков с каждой беженской семьи в Заире и запугивая беженцев, которые хотели отправиться домой.
ЭТО БЫЛА ОДНА ИЗ ВЕЛИКИХ ТАЙН ВОЙНЫ ВОКРУГ ГЕНОЦИДА: ТО, КАК СНОВА И СНОВА МЕЖДУНАРОДНОЕ СООБЩЕСТВО С ГОТОВНОСТЬЮ ОТДАВАЛО СВОИ СИМПАТИИ ЛЖИ, РАСПРОСТРАНЯЕМОЙ «ВЛАСТЬЮ ХУТУ». Загадкой было уже то, что приграничным лагерям ООН позволили сформировать «охвостное» геноцидальное государство со своей армией, которая на глазах у всех регулярно получала большие партии вооружения и тысячами рекрутировала молодых людей для следующей истребительной кампании. И сердце разрывалось от того, что большинству из полутора миллионов людей, живших в этих лагерях, совершенно явно не грозило даже сесть в тюрьму, не то что оказаться убитыми в Руанде, но пропаганда и грубая сила аппарата «Власти хуту» эффективно удерживали их в заложниках — в качестве человеческого щита. Однако особенно невыносимо при посещении этих лагерей было видеть, что сотни «гуманитариев» откровенно эксплуатируются как обслуга единственного в своем роде крупнейшего сообщества беглых преступников, какое только собиралось в одной точке земли, — преступников, совершивших преступления против человечества.
Гуманитарные агентства обеспечивали транспорт, места для сборищ и офисные принадлежности для ДОВ и полувоенных группировок, которые маскировались под общественные агентства самопомощи; они набивали деньгами военную казну элиты «Власти хуту», беря у нее в аренду грузовики и автобусы, нанимая в качестве обслуги лагерей кандидатов, продвигаемых через внутреннюю систему кумовства, которой заправляли