à bas les costumes, т. е. «долой костюмы»); заменил распятия собственным портретом, вычеркнул Рождество из праздничного календаря и подчистил все следы политической оппозиции. «Мы обращаемся к этой аутентичности, — как-то раз сказал он, — чтобы заново обрести свою душу, которую колонизация почти стерла из наших воспоминаний и которую мы ищем в традициях наших предков».
Следовательно, принципом Мобуту было двойное отрицание: стереть «испорченную» память, которая стерла истинную национальную память, и таким образом восстановить эту изначальную преемственность памяти. Эта идея была романтической, ностальгической и фундаментально бессвязной. То место, которое Мобуту именовал Заиром, никогда не было государством до той поры, когда бельгийский король Леопольд II нарисовал его карту, и даже само слово «аутентичность» — заимствование из французского экзистенциализма, который был моден во времена юности Мобуту, — откровенно противоречило его заявляемому во всеуслышание африканизму. Вспоминается Пол Пот, который вернулся в Камбоджу после обучения в Париже, сменил название своей страны на Кампучию, вывел из обращения календарь, объявил «нулевой год» и уничтожил миллион или больше своих соотечественников, чтобы искоренить западные влияния.
Мобуту, чтобы еще увеличить собственное величие, систематически доводил Заир до разложения. И (несмотря на дерзко решительный дух огромных масс заирцев, которые продолжали творить, учить, молиться, торговать и довольно красноречиво дебатировать о своих видах на политическую эмансипацию) большинство западных комментаторов пребывали в циничной убежденности, что такое положение дел почти так же аутентично, как сама Африка. Предоставьте туземцев самим себе, думали они, и — вуаля! — вот вам Заир. Мы словно бы хотели, чтобы Заир был Сердцем Тьмы; вероятно, это представление соответствовало нашему пониманию естественной иерархии наций.
Разумеется, Мобуту никогда не был ничем иным, как капризной марионеткой своих западных патронов, и в конечном счете даже идея аутентичности была оставлена плесневеть, когда он отбросил любые идеологические предлоги в пользу абсолютного гангстеризма. Заирцы — которые прежде были обязаны собираться и хором выкрикивать мобутистские лозунги типа «Лучше умереть от голода, чем быть богатым, но рабом колониализма!» — видели, что Мобуту становится все богаче, в то время как их все сильнее терзает голод. Со временем некоторые даже осмелились модифицировать любимую мантру Мобуту о «трех «3» — страна Заир, река Заир, валюта заир — добавляя к ней про себя четвертое «3»: Заир — зеро, или ноль без палочки.
ВСЕ, ЧТО ОСТАЛОСЬ ОТ ГОСУДАРСТВА, — ЭТО ВОЖДЬ, ЕГО ПРИХЛЕБАТЕЛИ И ЕГО ВОЙСКА — ВАМПИРСКАЯ ЭЛИТА, ПРАВЯЩАЯ ПОЧТИ МИЛЛИОНОМ КВАДРАТНЫХ МИЛЬ СПЛОШНОГО РАЗЛОЖЕНИЯ. Так называемая одиннадцатая заповедь мобутизма звучала так: «Кормите себя сами» (фр.: Débrouillez-vous) — и по крайней мере для одного поколения она стала единственным абсолютным законом этой земли. Иностранные гости Заира неизменно дивились, каким образом эта страна вообще ухитряется выживать. Как до сих пор держится ее центр? Возможно, правильнее было бы поставить вопрос так: а есть ли там центр? Позволяя своей стране разрушаться, Мобуту любил делать вид, что он один не дает ей окончательно развалиться, поэтому, когда война в Северном Киву пошла по нарастающей, многих заирцев и иностранных дипломатов сильнее беспокоила мысль не столько о Заире при Мобуту, сколько о Заире после Мобуту.
«Племенная война и катастрофа, — так сказал мой водитель, когда мы тащились в Гому, пробираясь по встречной полосе двустороннего бульвара, потому что это была сторона с менее глубокими рытвинами. — В конце концов все мы за это заплатим». Обход гуманитарных агентств не принес радостных новостей. Конвой из трех грузовиков, принадлежавших агентству CARE, был расстрелян на прошлой неделе из пулеметов и гранатометов на дороге недалеко от одного из лагерей ООН. Тринадцать заирцев были убиты, и я видел, что некоторые из западных гуманитарных работников, дома которых стояли у озера, проверяют состояние своих надувных лодок «зодиак» на случай эвакуации — или в надежде на нее.
У каждого находилась своя история о сражениях в горах, но конкретной информации было мало. В штаб-квартире УВКБ я нашел сотрудника по репатриации, который сидел за изумительно пустым столом. «Забудьте о репатриации!» — сказал он мне; он писал заявление о переводе на новую должность.
Через неделю после убийств в Мокото я въехал в зону военных действий в Северном Киву. Дорога бежала на запад от Гомы через лавовое поле, огибая гигантский лагерь беженцев Мугунга, где около 150 тысяч руандийцев жили в море хижин, задрапированных фирменным ооновским голубым пластиковым покрытием. В нескольких милях дальше располагался Лак Вер, штаб-квартира экс-РВС. Мощеная дорога заканчивалась в городке Саке, брошенном поселении, куда набилось около 30 тысяч человек из племени хунде, изгнанных с холмов боевиками хуту. Хунде, как и хуту, были в основном фермерами, прозябавшими на грани выживания, и соперничество этих двух групп было целиком экономическим и политическим. «Морфологически мы одинаковы», — заметил один заирский хуту, прибегнув к терминологии европейской «расовой науки», чтобы уверить, что в конфликте хуту и хунде нет этнической составляющей.
За Саке проселочная дорога резко поднималась в гору сквозь густую растительность на склонах вулканического массива, насквозь пропитавшегося дождями. Мы вскоре выбрались на прогалину, и водитель сообщил мне название деревни. Но деревни как таковой не было, были только клочки земли, на которой некогда стояла деревня, пара обугленных столбов, черепки разбитой глиняной посуды и порой несколько ярких цветов, выстроившихся рядком, как бы намекая на прикосновение человеческой руки. Мы ехали около часа, никого не встретив, — мимо заброшенных домов хунде и покинутых домов хуту, многие из которых, как говорили, нашли пристанище в лагерях вместе с руандийцами. Территория Масиси была прежде известна как житница Заира, зона настолько плодородная, умеренная и влажная, что некоторые культуры давали по четыре урожая в год. Теперь же запустение казалось полным, не считая попадавшихся временами тщательно возделанных огородов, чья зелень отливала радугой под низкими темными тучами, которые периодически проливались на пару минут бодрым дождем.
Вдоль крутых, изрытых колеями «американских горок» дорог неровные холмы кренились под странными углами, временами открывали между собой глубокие ущелья с низвергающимися водопадами, затем снова смыкались, прикрываясь эвкалиптовым лесом. ЭТО БЫЛ ЛАНДШАФТ, ЗА КОТОРЫЙ ОЧЕНЬ ДАЖЕ СТОИЛО СРАЖАТЬСЯ, НО Я НЕ МОГ ПОНЯТЬ ЭТОЙ НЕСКОНЧАЕМОЙ ВЕРЕНИЦЫ БЕЗЛЮДНЫХ ДЕРЕВЕНЬ. РАЗВЕ, ИЗГОНЯЯ ЖИТЕЛЕЙ И ЗАВОЕВЫВАЯ ТЕРРИТОРИЮ, ЕЕ НЕ ОККУПИРУЮТ? Разве этим холмам не положено кишмя кишеть хуту? Или эта земля просто подготавливалась к тому дню, когда в лагерях закончатся деньги? Когда мы наконец наткнулись на деревню, где были живые люди — хуту и заирские солдаты, — мой водитель решил, что не стоит останавливаться и расспрашивать, какова их долгосрочная стратегия.
На вершине откоса леса отстали, и перед нами, перекатываясь через купола холмов и складываясь в долины, открылись обширные альпийские пастбища пастухов-тутси. Но ни одного тутси здесь не было и никаких стад. Через четыре часа пути по безлюдной дороге мы покрыли почти 50 миль и достигли Китчанги, деревни, где нашли временное пристанище те тутси, которые бежали из монастыря Мокото. Вокруг одной хижины стояла большая толпа людей, желавших купить мясо только что забитой коровы. Корова тоже прибыла из Мокото — «спасенная», как говорили деревенские жители, с монастырской молочной фермы; в городке внезапно оказалось столько говядины, что за 10 долларов можно было купить почти 15 кг.
Однако десяти долларов было недостаточно, чтобы тутси мог выкупить свою жизнь: текущие расценки на транспорт до границы составляли что-то между 12 и 15 долларами. Восемьсот человек из тех тутси, на которых напали в Мокото, теперь ютились в промокшем и исходящем паром тростниковом здании школы в Китчанге. Они были слишком бедны, чтобы заплатить за свою собственную «этническую чистку».
За несколько дней до моего приезда в Китчангу команда спасателей из организации «Врачи без границ» доехала до монастыря Мокото и обнаружила, что дорога перекрыта двумя обгорелыми обнаженными трупами; кисти рук, ступни и гениталии были обрублены, грудные клетки вскрыты, а сердца вырезаны. Спасатели насчитали десять тел, а судя по запаху, трупов было намного больше; по их оценкам, число погибших составляло по меньшей мере сотню. Пока спасатели были в монастыре, несколько раненых тутси вышли из буша, где прятались все это время. Одним из них был обнаженный мальчик, которому удалось прикрыть только затылок. Когда он выпустил прикрывавший его обрывок ткани, они увидели, что скальп с его головы срублен почти наполовину, обнажая позвоночник и участок черепа. Один из врачей зашил мальчику спину, и я видел, как он неуверенно передвигался по полевому госпиталю в Китчанге.
Босой мужчина в потрепанном дождевике и шортах, встреченный у деревенской школы, который назвался «старостой мокотских беженцев», сказал, что многие из нападавших пришли из лагерей ООН. Их легко было узнать, сказал он, поскольку «они прекрасно говорили на киньяруанде и были хорошо одеты», в то время как «мы, заирцы, — горцы, и нам ближе суахили». Он пояснил, что некоторые из его людей смогли бежать в тот момент, когда «нападавшие, увидев, что другие занялись мародерством, забыли об убийствах ради грабежа и вернулись только после него». Выжившие из Мокото прибрели в Китчангу с пустыми руками, а на нескольких стариках из одежды были только одеяла, поскольку нападавшие раздевали их догола, намереваясь убить. Никто не мог рассчитывать, что ему снова так повезет. Староста сказал мне, что ополченцы «Власти хуту» в Мокото хором кричали «убей, убей, убей» и «вот так мы бежали из своей страны». В отличие от за