Если бы конголезская война происходила в Европе, ее, вероятно, назвали бы мировой войной, и для африканцев как раз мир и стоял на кону. Ибо это была война вокруг руандийского геноцида. Президент Уганды, Мусевени, вскоре после того, как Кабила принес присягу, говорил мне:
— Большой ошибкой Мобуту было вмешаться в дела Руанды. Так что на самом деле это Мобуту инициировал программу собственного свержения. Не полез бы он в Руанду, думаю, остался бы на своем месте, как в последние 32 года — просто ничего не делая для развития Заира, но оставаясь у власти, контролируя радиостанции и так далее.
Мобуту определенно получал предупреждения, и не только от тех, кто сбросил его с трона. В кабинете его покинутого дворца в Гоме я нашел меморандум о конфликте в Руанде, адресованный Мобуту одним из его советников. Из содержания документа было ясно, что он был составлен в 1991 г., вскоре после того, как РПФ впервые вторгся в Руанду, в то время, когда Мобуту председательствовал на переговорах о серии краткосрочных прекращений огня. Меморандум описывал внутренний круг Хабьяриманы как «составленный преимущественно из бескомпромиссных экстремистов и фанатиков» и предсказывал, что повстанцы РПФ «тем или иным образом добьются реализации своей конечной цели — взять власть в Руанде». Меморандум призывал Мобуту послужить «моральным прикрытием» и «Духовным Отцом процесса переговоров», не отлучая от них РПФ или президента Уганды Мусевени, и прежде всего защищать «имеющие первостепенную важность интересы Заира» независимо от того, кто одержит верх в Руанде.
Стоя там — право, как мародер! — в «освобожденном» кабинете Мобуту, читая этот банальный документ, который делала примечательным только огромность происходящих событий, я снова был поражен мыслью о том, насколько кардинально переменился мир после геноцида в Руанде. Всего за пару лет до геноцида (то есть миллион смертей назад) это был более приятный или добрый мир. Но в Центральной Африке это был мир, в котором самое худшее было еще неведомо.
В 1994 г., на пике истребительной кампании в Руанде, когда Париж самолетами доставлял посредникам Мобуту в Восточный Заир оружие для переправки его через границу, прямо в руки génocidaires, ФРАНЦУЗСКИЙ ПРЕЗИДЕНТ ФРАНСУА МИТТЕРАН, КАК ПОЗДНЕЕ СООБЩАЛА ГАЗЕТА «ЛЕ ФИГАРО», ОБМОЛВИЛСЯ: «В ТАКИХ СТРАНАХ ГЕНОЦИД НЕ ИМЕЕТ ОСОБОГО ЗНАЧЕНИЯ». Своими действиями и бездействием и в то время, и в последовавшие годы остальные великие державы показали, что согласны с ним. Очевидно, им не приходило в голову, что такая страна, как Руанда, может отказаться смириться с «незначительностью» своего уничтожения; и никто и вообразить не мог, что другие африканцы могут столь серьезно отнестись к гибели Руанды, чтобы начать действовать.
Память о геноциде вкупе со стараниями Мобуту возродить его в полном масштабе породила «глобальные отголоски — шире, чем Руанда», говорил мне Мусевени, «и здесь, в Африке, мы были полны решимости сопротивляться ему». Как Мобуту был, по выражению Мусевени, «агентом» своих западных кукловодов, так и руандийские génocidaires, которые снова грозили утопить весь регион в крови, обязаны были своим жизнеобеспечением бездумному расходованию западной благотворительной помощи. Пусть Запад потом заламывает руки над преступной безответственностью своей политики, но расплывчатая сущность под названием «международное сообщество» в конечном счете не отвечает ни перед кем. Снова и снова в Центральной Африке после лживых обещаний международной защиты сотни тысяч мирных жителей оказывались брошены один на один с экстремальным насилием. И на фоне такой пренебрежительной безнаказанности конголезское восстание предлагало Африке возможность объединиться против своего величайшего доморощенного политического зла и выжить Запад с его места арбитра политической судьбы африканцев.
Я не раз убеждался, что полезно сравнивать Центральную Африку середины 1990‑х с Европой эпохи позднего Средневековья — изнуренной бесконечными войнами, племенными и религиозными, испорченными деспотами, хищническими элитами и суеверным невежественным крестьянством, гноящейся болезнями, застоявшейся в нищете… и такой многообещающей. Разумеется, колониализм был ключевым процессом, который помог европейским народам прийти к процветанию и более разумному управлению: он позволил экспортировать свою агрессию и импортировать богатство. Однако бывшим колониям, когда они, спотыкаясь, вваливаются в семью современных наций-государств, такие возможности не светят; какие бы формы правления они ни придумали, все они, несмотря на старания создать устойчивые политические традиции, вероятно, будут преходящими.
Задолго до того, как Руанда стала социологическим портретом международной халатности, Мусевени как-то сказал: «Немного небрежения нам не повредило бы. Чем больше мы осиротеем, тем лучше для Африки. Нам придется полагаться на себя». И то, насколько конголезская революция захватила врасплох внешний мир, обличило упрямое непонимание, которое доминировало в подходах Запада к Африке в эпоху после «холодной войны», — что африканцы-де порождают гуманитарные катастрофы, но не занимаются сколько-нибудь значимой политикой.
Попустительство было неверной политикой по отношению к нацистской Германии; так же было и в Гоме. Однако сам вакуум ответственного международного участия в Гоме создал для африканцев беспрецедентную потребность и возможность разобраться со своими собственными проблемами. Хотя иностранные сторонники Кабилы открыто выражали скептицизм по поводу его способности служить чем-то большим, чем временный лидер Конго (и даже в этой роли он быстро их разочаровал), быстрое продвижение Альянса к победе вдохновило угандийского президента Мусевени заявить на инаугурации Кабилы, что эта война «освободила не только Конго, но также и всю Африку».
К Мусевени — этому политическому крестному отцу нового центральноафриканского руководства — внимательно прислушивались. Он призывал к национальной и международной солидарности, к экономическому порядку и физической защищенности как основе политического развития. Слушая его, можно было почти забыть о мрачных перспективах Центральной Африки. То, что осталось от этого региона, выглядело примерно таю
«Инфраструктура страны, особенно дороги, была почти полностью разрушена. Большая часть страны недоступна… Критическая нехватка грузового транспорта… Коммунальные службы, такие, как водоснабжение и электроснабжение, жестоко разрушены… Производственные предприятия либо закрыты, либо действуют с минимальной производительностью… Тотальная нехватка основных потребительских товаров, вроде сахара, мыла и парафина. Товары ввозились в страну и вывозились из нее контрабандой и продавались на параллельном («черном») рынке. Экономика стала полностью неофициальной и спекулятивной».
Приведенный отрывок из автобиографии Мусевени описывал Уганду в 1986 г., в тот год он провозгласил себя президентом после более чем десятилетия вооруженной борьбы. Когда я сказал ему, что мне кажется, будто я читаю о Конго — или, если уж на то пошло, о Руанде после 1994 г., — он ответил: «Та же ситуация — один в один».
Ежегодный экономический рост Уганды в начале 1990‑х приближался к 5%, а в 1996 г. превысил 8%. Страну кружевом оплели вполне достойные дороги. Появились хорошие государственные учебные заведения, улучшалось медицинское обслуживание, возникли независимая судебная власть, довольно склочный парламент, громкоголосая и часто оппозиционная пресса и небольшой, но растущий средний класс. Незащищенность осталась, особенно в охваченных мятежами северной и западной частях страны. Но Уганда спустя 10 лет после грабительского правления Иди Амина и Оботе задавала стандарт обещаний, которые заставляли хорошенько призадуматься любого, кто называл Конго или Руанду «безысходными» или «безнадежными».
Мусевени был правителем с «тяжелой рукой» — технократическим, прагматичным, привыкшим почти все поворачивать по-своему. Он был человеком невероятной энергии, не только как политик, но и как животновод, и обладал недюжей изобретательностью. В то утро, когда я встречался с ним, принадлежавшая государству газета «Новый взгляд» (New Vision) объявила: «Йовери Мусевени рассказал, что один из видов местной травы, с которым он недавно познакомил египетских исследователей, был переработан в крайне эффективную зубную пасту, получившую название Nile Toothpaste».
История с этой зубной пастой разворачивалась как классическая «мусевенийская» притча об африканской самодостаточности. Мусевени, детство которого прошло в буше, ребенком приучился жевать траву под названием мутете и обнаружил, что зубы после нее становятся абсолютно чистыми и гладкими. Потом в британской колониальной школе второй ступени он познакомился с «Колгейтом», который должен был избавить его от «деревенских» привычек. «Но, — говорил он, — когда пользуешься «Колгейтом», а потом проводишь языком по зубам, ощущаешь эти «заторы». Зубная паста, созданная белыми, не выдержала сравнения. Став президентом, Мусевени вспомнил о мутете, и современная наука подтвердила, что его воспоминания не лгут. Эта трава, сказал он, обладает «наилучшими чистящими качествами в мире». Nile Toothpaste вскоре появится на рынке, и Уганда будет собирать лицензионное вознаграждение. Мусевени призвал своих соотечественников проводить похожие рыночно ориентированные исследования. Он считал, что банановый сок может стать хитом индустрии безалкогольных напитков. Он отмечал, что угандийский цветочный экспорт в Европу стремительно растет, и экспортеры из других стран этим напуганы. НАМЕК БЫЛ ЯСЕН: ИЩИТЕ ЦЕННОСТИ В ОБЕСЦЕНЕННОЙ АФРИКЕ; ДЛЯ НАС НАЧАЛАСЬ СВЕТЛАЯ ПОЛОСА.
До столицы Уганды, Кампалы, расположенной на берегу озера Виктория, был всего час лету на север от Кигали. Однако она казалась совершенно иным миром: цветущий город, атмосфера которого была полна ожиданий. Разумеется, и здесь легко было найти людей, которые жаловались на правительство, но их больше всего занимала проблема, насколько быстро режим движется к становлению либеральной демократии или не движется вообще. Руандийцы, чьей главной заботой оставалось их физическое выживание, могли только мечтать обсуждать без страха проблему такого рода.