— Мне становится крайне трудно представить, что весь мир настолько наивен, чтобы не видеть, что это была реальная проблема, — говорил он. И добавил: — НАПРАШИВАЕТСЯ ВЫВОД, ЧТО «НА ВЫСШЕМ УРОВНЕ СУЩЕСТВОВАЛ НЕКИЙ ЗАГОВОР» МЕЖДУНАРОДНОГО СООБЩЕСТВА С ЦЕЛЬЮ ЗАЩИТЫ УБИЙЦ И, ВОЗМОЖНО, ПОМОЩИ ИМ В ДОСТИЖЕНИИ КОНЕЧНОЙ ПОБЕДЫ.
— Но зачем какой-либо из великих держав вести такую безумную политику?
— Чтобы побороть собственное чувство вины после геноцида, — ответил Кагаме. — В них сильно́ чувство вины.
Это был тот же разговор, в самом начале которого Кагаме сказал мне, что у Руанды нет войск в Конго, как он и говорил всем на протяжении восьми месяцев, — и который он закончил признанием, что на самом деле это он инициировал всю кампанию и его войска были там все это время. Этот решительный поворот удивил меня больше, чем сама информация, и мне осталось только гадать, почему один из самых проницательных политических и военных стратегов нашего времени взял на себя развязывание этой войны как раз в тот момент, когда на него дружно сыпались обвинения в военных преступлениях.
Посматривая записи нашей беседы, я осознал, что резоны Кагаме были прозрачны. Он не отрицал, что многие руандийские хуту были убиты в Конго; он сказал, что, когда мотивом была месть, такие убийства следует наказывать. Но он считал génocidaires ответственными за смерть тех, кто шел вместе с ними.
— Это не настоящие беженцы, — подчеркнул он. — Это просто беглецы, люди, бегущие от правосудия после убийств людей в Руанде — после убийств.
И они продолжали убивать.
Краткий период покоя в Руанде, последовавший за массовым возвращением из ооновских лагерей в конце 1996 г., быстро закончился, и с февраля систематические убийства тутси снова стали стабильно нарастать. Бо́льшая часть северо-запада была в состоянии вялотекущей войны. Восточный Конго тоже пребывал в беспорядке, и значительные скопления боевиков-хуту, которые отказались от всех возможностей репатриации, продолжали действовать на всей этой территории. Кагаме особенно беспокоили десятки тысяч génocidaires, бежавших в Центрально-Африканскую Республику, Кон-го-Браззавиль и в удерживаемые мятежниками области Анголы.
— Даже сейчас эти люди, экс-РВС и ополченцы, пересекают наши границы, возможно смешавшись со своими родственниками, — говорил Кагаме. — Они вооружены гранатометами, автоматическим оружием, они убивают людей на своем пути, а для международного сообщества это ничто. Для него важно лишь то, что тутси убивали беженцев. В этом есть что-то крайне несправедливое. Вот почему я думаю, что ужасная вина лежит на некоторых людях, и они пытаются избавиться от нее, всегда рисуя такую картину, в которой тутси — плохие, а хуту — жертвы. Но никакое запугивание или искажение фактов не свернет нас с пути. Это создаст для нас проблемы, но мы не дадим себя победить!
Таким разгневанным я его еще не видел.
— Их много осталось, — сказал он, имея в виду génocidaires, — и нам придется продолжать разбираться с этой ситуацией столько, сколько она продлится. Мы совершенно не устали от того, что нам приходится иметь с этим дело, — это они устанут, не мы.
Мрачная перспектива. Но Кагаме пытался объяснить, почему война в Конго случилась так, как она случилась, — дабы, сказал он, «не дать стереть Руанду с лица земли». Вот как он видел свой выбор, и это объясняло ошеломительную холодность его речи. Но хотя его голос и манеры были, как всегда, сдержанны, он явно был возмущен тем, что его солдат обвиняют в уничтожении силы, которую он считал армией, намеренной уничтожить Руанду. Вызывающе дерзкое поведение Кагаме и ощущение обиды слились в гневе, достойном Ахава. Он не просто хотел, чтобы мир видел ситуацию его глазами; ОН, ПОХОЖЕ, ВЕРИЛ, ЧТО МИР ДОЛЖЕН ИЗВИНИТЬСЯ ПЕРЕД НИМ ЗА ТО, ЧТО ОКАЗАЛСЯ НЕ СПОСОБЕН ПРИНЯТЬ ЕГО ЛОГИКУ.
В идеале, сказал он мне, расследование было бы наилучшим способом прояснить историю с массовыми убийствами в Конго.
— Но, — сказал он, — из-за этой предыстории, которую я вам уже рассказал, из-за этого партизанского участия, из-за этих политически мотивированных голословных обвинений даже на высших уровнях международного сообщества, как видите, мы здесь имеем дело с судьями, которых нельзя судить. И все же они ужасно ошибаются. В этом заключается самое плохое во всей этой ситуации. Я утратил веру. Видите ли, опыт Руанды с 1994 г. не оставил мне веры в эти международные организации. Очень мало веры.
— В сущности, — продолжал Кагаме, — я думаю, нам следовало бы начать обвинять тех людей, которые на самом деле поддерживали эти лагеря, тратили по миллиону долларов в день в этих лагерях, обеспечивали поддержку этим группировкам, чтобы те восстановились и превратили себя в военную силу, в милитаризованных беженцев. Когда в конечном счете такие «беженцы» ввязываются в бой и гибнут, думаю, это имеет большее отношение к этим самым людям, чем к Руанде, чем к Конго, чем к Альянсу. И почему бы нам их не обвинять? Они же пытаются отделаться от своей вины. Это нечто такое, что они стараются отогнать от себя.
Действительно, победа панафриканского альянса, который сформировал Кагаме в Конго, значила поражение для международного сообщества. Ведущие державы и их гуманитарных представителей отодвинули в сторону — и, по словам Кагаме, «не они определяли исход, так что это им опять же не по нутру».
— Появляется Кабила, появляется Альянс, что-то меняется, Мобуту уходит: происходят события, весь регион рад происходящему, и у разных людей есть свои, разные способы поддерживать этот процесс. А они остались не у дел, и все для них как гром с ясного неба. Их это крайне раздражает, и они не могут так просто это принять, — пояснил он.
В понимании Кагаме, «африканский и западный мир разделяет целая вселенная». Однако он, похоже, признавал, что поражение международного сообщества не следует понимать как чью-то победу. Он провел жизнь в Центральной Африке, сражаясь не с тем, что прежде называлось «цивилизованным миром», а за возможность присоединиться к нему. Однако он сделал вывод, что этот мир пытается воспользоваться «вопросом беженцев», чтобы саботировать его прогресс.
— Это и есть на самом деле их цель, — говорил он. — Не столько забота о правах человека, сколько политика. «Давайте уничтожим это развитие, опасное развитие этих африканцев, которые пытаются делать все по-своему» — вот что это такое.
Глава 22
Первым в полетной развлекательной программе во время моей предпоследней поездки в Руанду в феврале 1997 г. был фильм «Время убивать». Он снят на Миссисипи, в атмосфере, которую Фолкнер окрестил «миазматической». Пара бездельников, так называемая «белая шваль», развлекаются, пьянствуя и гоняя на машине. Они похищают молодую негритянку, насилуют ее, мучают и бросают ее труп в поле. Их ловят и сажают в тюрьму. Отец девушки не верит, что местный суд свершит адекватное правосудие, поэтому поджидает, пока этих двоих не привезут в наручниках в здание суда, выходит из укрытия с карабином и убивает их. Его арестуют за убийство первой степени, и он предстает перед судом. В его виновности никто не сомневается, но умный молодой белый адвокат, рискуя своей репутацией, браком, жизнью — своей собственной и своих детей, взывает к чувствам присяжных, и отца девушки выпускают на свободу. Таков был этот фильм. Его рекламировали как повесть о расовом и социальном исцелении. Триумф протагонистов и катарсис для аудитории происходил в результате оправдания убийцы — «вигиланта», чьи поступки были поняты жюри присяжных, состоявшим из его сверстников, как достижение более высокой ступени правосудия, чем он мог бы ожидать от закона.
Вторым полетным фильмом были «Спящие». Этот фильм снят в Нью-Йорке, в неблагополучном районе Адской Кухни. Четверо пацанов устраивают розыгрыш, который приводит к случайной гибели прохожего. Мальчишек отправляют в воспитательную школу, где их систематически коллективно насилуют надзиратели. Потом они выходят на свободу. Проходят годы. Однажды двое из первоначальной четверки сталкиваются с тем надзирателем, который был их главным мучителем в интернате, тут же выхватывают пистолеты и убивают его на месте. Но в суде они все отрицают; они говорят, что во время убийства были в церкви. Это алиби требует свидетельства сообщника-священника, который тоже является выпускником этого ужасного интерната. Этот священник — человек великой честности. Прежде чем давать свидетельские показания, он клянется на Библии, что будет говорить правду. А потом лжет. Обвиняемых оправдывают и освобождают. Это была еще одна сказка о победе справедливости над законом; ложь священника понималась как акт служения высшей истине.
Оба фильма были довольно популярны в Америке — их смотрели миллионы граждан. Очевидно, вопросы, которые они поднимали, вызывали отклик в душе зрителей: А как насчет тебя? Сможешь скорбеть по тому дерьму, которое они убили? Возможно, на их месте ты поступил бы так же? Эти вопросы дают пищу для размышления. И все же меня тревожила общая для этих фильмов предпосылка: мол, законы и суды настолько неспособны справедливо рассудить дела, о которых шла речь, что не стоит и беспокоиться о них. Может быть, я слишком всерьез воспринял полетное развлечение, но думал я о Руанде.
За шесть недель до этого, в середине декабря 1996 г., вскоре после массового возвращения из приграничных лагерей, Руанда наконец начала проводить суды по делам, связанным с геноцидом. Это было историческое событие: НИКОГДА ПРЕЖДЕ НИКТО НА ЗЕМЛЕ НЕ БЫЛ ПРИВЛЕЧЕН К СУДУ ЗА ЭКСТРАОРДИНАРНОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ ГЕНОЦИДА. Однако эти процессы не были избалованы международным вниманием. Даже правительство, казалось, не испытывало желания трубить о них, поскольку суды были «сырыми», неопытными и вряд ли смогли бы соответствовать западным стандартам. На одном из первых судов, состоявшемся в восточной провинции Кибунго, свидетель со шрамами от мачете по всему скальпу обличил подсудимого как того человека, который напал на него. Подсудимый отрицал это обвинение как абсурдное, сказав, что если бы он поразил чело