века таким ударом, то уж точно позаботился бы о том, чтобы его жертва не выжила, чтобы рассказать об этом. Он был признан виновным и приговорен к смертной казни. Так оно и продолжалось. Адвокаты были редкостью, и судебные заседания редко длились больше одного дня. Большинство заканчивалось смертными приговорами или пожизненным заключением, но были и более мягкие приговоры, и оправдания, которые свидетельствовали, что судебная власть проявляла какую-никакую независимость.
В конце января 1997 г. génocidaire высокого ранга, находившийся под стражей в Руанде, — Фродуальд Карамира, который был другом Бонавентуры Ньибизи в тюрьме до того, как стал экстремистом и подарил «Власти хуту» ее название, — предстал перед судом в Кигали. Карамира был арестован в Эфиопии; он был единственным подозреваемым, экстрадиции которого из-за границы Руанде удалось добиться. На заседании суда он появился в тюремной робе — розовых шортах и розовой рубашке с коротким рукавом, — и многие руандийцы потом говорили мне, что видеть столь безмерно могущественного человека настолько униженным уже само по себе было катарсисом. Процесс транслировался через колонки толпе, собравшейся вокруг здания суда, и по радио — завороженно внимающей национальной аудитории. Это дело было достаточно хорошо подготовлено: записи и расшифровки кровожадных пропагандистских речей Карамиры были представлены в качестве улик, а свидетели и выжившие после его многочисленных преступлений рассказывали, как он призывал массы убивать и отдавал приказы об убийстве своих ближайших соседей. Когда Карамире дали слово, он назвал свое дело фарсом, а правительство — нелегитимным, потому что «Власть хуту» была исключена из правящей коалиции, а также отрицал, что в 1994 г. тутси систематически истреблялись. «Меня обвиняют в геноциде, — сказал он, — но что это означает?» Он не терял вызывающего настроя, даже говоря: «Если моя смерть послужит примирению, если моя смерть сделает кого-то счастливым, тогда я не боюсь умереть».
Я хотел быть в Руанде во время суда над Карамирой, но дело было кончено в три дня, а я приехал только через две недели, вскоре после того, как он был приговорен к смертной казни. Разумеется, планировалось еще немало судов, но в Кигали — ни одного; а мне не советовали выезжать за пределы города. Примерно в то же время, когда начались эти суды, банды экс-РВС и интерахамве — многие из них только что вернулись из Заира — возобновили свою кампанию террора. Первоочередными жертвами их были тутси; но и хуту, известные своим гуманным отношением к тутси в 1994 г. или сотрудничавшие с новым правительством, тоже подвергались опасности. Настроение обманчивого облегчения после закрытия лагерей вскоре сошло на нет, и руандийцы начинали сомневаться, а не началось ли в самом деле вторжение в их страну.
В январе в северо-западной провинции Рухенгери были убиты выстрелами из огнестрельного оружия трое испанских гуманитарных работников и священник-канадец — это были первые убийства иностранцев со времен геноцида. Правительство обвинило в этих убийствах инсургентов-хуту, но никакого настоящего расследования проведено не было. Затем в начале февраля трое руандийцев и два международных гуманитарных работника из миссии ООН по правам человека погибли, попав в засаду, устроенную интерахамве в юго-западной провинции Сиангугу. Команда ООН ехала на встречу, организованную правительством, чтобы призвать деревенских жителей сопротивляться давлению и не сотрудничать с génocidaires. Один из убитых руандийцев был выжившим в геноциде, а среди международников был камбоджиец, выживший на «полях смерти» Пол Пота. Голова камбоджийца была полностью отделена от тела. И после этого бо́льшую часть Руанды стали считать запретной зоной для иностранцев.
Руандийцы не советовали и мне путешествовать. Даже когда я хотел еще раз съездить в Табу — это всего в получасе езды на юг от Кигали по хорошим дорогам, — чтобы узнать, что сталось с Лоренсией Ньирабезой и убийцей Жаном Гирумухатсе, мне сказали, что любой с полным на то основанием назовет меня глупцом, если меня убьют. Ночью накануне моего прилета в Кигали маршрутное такси-микроавтобус было остановлено с помощью дерева, поваленного поперек главного шоссе в 20 милях к северу от города. Машину быстро окружили вооруженные люди, которые заставили пассажиров выйти, разделили их — тутси в одну сторону, хуту в другую — и открыли огонь по тутси, убив многих из них. В баре в Кигали я слышал, как смешанная компания из хуту и тутси обсуждала этот инцидент. Казалось, БОЛЬШЕ ВСЕГО ИХ ТРЕВОЖИЛО ТО, ЧТО НИ ОДИН ИЗ ПАССАЖИРОВ-ХУТУ (ОНИ НЕ ПОСТРАДАЛИ) НЕ ЯВИЛСЯ ДОБРОВОЛЬНО В ПОЛИЦИЮ, ЧТОБЫ ЗАЯВИТЬ О НАПАДЕНИИ.
Похожие террористические акты продолжались почти ежедневно весь 1997 г. и первые месяцы 1998 г. В «хорошую» неделю могли убить «всего лишь» одного-двоих, но порой за неделю убитыми оказывались сотни. По крайней мере в полудюжине случаев банды, состоявшие из более чем тысячи хорошо организованных боевиков «Власти хуту», вовлекали РПФ в ожесточенные бои, длившиеся несколько дней, прежде чем отступить и снова раствориться в деревнях на северо-западе, где они обустроили свои базы. Как и в прежних ооновских приграничных лагерях, génocidaires жили, неразличимо смешиваясь с гражданскими лицами, и поэтому тысячи безоружных хуту оказывались убиты войсками РПФ. Причем РПФ достаточно щепетильно реагировал на эти обвинения, арестовывая сотни собственных солдат за совершение зверств против мирных граждан, в то время как политика «Власти хуту» заключалась в том, чтобы массово убивать этих самых граждан, которые не присоединялись к ней в совершении зверств.
Таков был выбор в новой-прежней войне Руанды. На своем пути génocidaires оставляли листовки, предупреждая, что те, кто будет сопротивляться им, лишатся головы. Другие листовки говорили тутси: «Вы все умрете» и «Прощайте! Ваши дни сочтены!». К хуту же, напротив, обращались с призывами — в духе хамитской гипотезы Джона Хеннинга Спика — гнать всех тутси назад в Абиссинию — и наставляли: «Всякий, кто сотрудничает с врагом, работает на врага или выдает врагу информацию, также является врагом. Мы будем систематически истреблять их».
Однажды я заехал в Министерство юстиции, чтобы повидать Джеральда Гахиму.
— Как поживает правосудие? — спросил я. Он только покачал головой. Месяц за месяцем правительственные служащие колесили по стране от тюрьмы к тюрьме, раздавая экземпляры особого закона о геноциде и объясняя предлагаемое в нем смягчение приговоров для широкого большинства заключенных, если те пожелают сознаться. Но заключенные отказывались идти с повинной.
— Это преднамеренный саботаж, — сказал Гахима. — Их вожаки промывают им мозги. Они по-прежнему желают утверждать, что никакого геноцида в этой стране не было, когда на самом деле то, что геноцид происходит до сих пор, — это факт.
Я поинтересовался, сожалеет ли правительство о том, что эти люди вернулись домой из лагерей.
— Ни в коем случае! — сказал мне Гахима. — Международное сообщество продолжало бы кормить их до тех пор, пока мы все не умерли бы. Так что теперь умирают только некоторые из нас. Мы не можем радоваться этому. Мы можем только бороться, чтобы жить в мире. — Он улыбнулся чуть устало и добавил: — Нам недоступна стратегия выхода[22].
Всего через пару дней в Кигали я уже испытывал чувство тотальной обессиленности, которому в предыдущие поездки требовались недели, иногда месяцы, чтобы одолеть меня. Я забронировал место на следующий авиарейс из страны и проводил дни на веранде у приятеля в окружении «райских птиц» (местной разновидности цветов), слушая певчих пташек, наблюдая, как кучевые облака над долиной сталкиваются и распадаются на клочья, и с головой уходил в столетней давности роман о зубном враче из Сан-Франциско. Это была книга «Мактиг» Фрэнка Норриса, и ее последние страницы повествовали о двух мужчинах, которые некогда были лучшими друзьями, почти братьями, а потом встретились и сражаются в солончаковом запустении безлюдной пустыни; один убивает другого, но в процессе борьбы тот успевает приковать убийцу к себе наручниками.
Я отложил книгу и пошел выпить пива с руандийским приятелем. Я рассказал ему историю, которую только что прочел, этот заключительный образ: один человек мертв, другой прикован к трупу — в пустыне.
— Но, Филипп, — возразил мой друг, — давай не будем идиотами. Где есть наручники, там есть и ключ.
Я напомнил ему, что не существовало ключа, отпирающего обширную пустыню, в ловушке которой оказался выживший мужчина. И воспользовался фразой Гахимы: «Нет стратегии выхода».
— Романы — это хорошо, — сказал мой друг. — Они заканчиваются. — Он помахал в воздухе пальцами, изображая символические кавычки. — Они говорят: «Конец». Очень хорошо. Чудесное изобретение. А ЗДЕСЬ У НАС ЕСТЬ ИСТОРИИ, НО СЛОВА «КОНЕЦ» НИКОГДА НЕТ. — Он отхлебнул пива. Потом сказал: — В последнее время я много думал о Джеке Потрошителе, потому что тутси теперь говорят: «Это работа Джека». Они не говорят об этом вслух, но так все думают с момента этого возвращения из Заира. Они не рассказывают, что не спят всю ночь, потому что им чудятся убийцы за стеной. Но представь, что происходит в сознании тутси, который ожидает прихода своего убийцы.
Я задумался об этом, и мне вспомнилось письмо, которое пастор Элизафан Нтакирутимана, бывший президент адвентистской церкви Кибуе, вручил мне в Ларедо, — письмо, которое он получил 15 апреля 1994 г. от семи пасторов-тутси, бывших среди беженцев в больнице Мугонеро, в котором они сообщали ему, что будут убиты следующим утром, со словами: «Ваше вмешательство будет высоко оценено, как и спасение иудеев Есфирью».
Есфирь была женой Артаксеркса, персидского царя, чьи владения простирались от Индии до Эфиопии. Было это за 2,5 тысячи лет до бойни в Мугонеро. Суть истории хорошо известна тем, кто читал Библию: Есфирь выходит замуж за Артаксеркса, не говоря ему, что она сирота-иудейка, воспитанная дядей Мардохеем; главный помощник Артаксеркса, Аман, презирает Мардохея, потому что иудей отказывается кланяться ему; Аман убеждает Артаксеркса издать указ, призывающий всех его подданных во всем царстве «убить, погубить и истребить всех иудеев, малого и старого, детей и женщин в один день… и имение их разграбить»; Есфирь открывает мужу свою национальность и умоляет пощадить ее народ; и коварного Амана в конечном счете вешают на той самой виселице, которую он готовил Мардохею. Но в этой обнадеживающей истории о предотвращенном геноциде есть еще заключительная, менее известная глава: когда Артаксеркс отзывает свой прежний указ об истреблении, Есфирь заставляет мужа добавить к нему приписку, позволяющую иудеям «собраться и стать на защиту жизни своей, истребить, убить и погубить всех сильных в народе и в области, которые во вражде с ними, детей и жен, и имение их разграбить». Всего, сообщает Библия, иудеи и их союзники убили около 75800 «врагов», прежде чем мир в царстве был восстановлен днем «пиршества и веселья».