такой урожай, хлеба много собрали, а вот эти ченские, конечно, были тоже, пужали людей. А люди ж темные, может, кто и был грамотный, богатые были грамотные, так они убегли все. Остались темные, неграмотные. Ну, приспокоили. Вот так.
А то ж Кутяков был, этот вроде зоотехник. Свел лошадей. Энту убить, энту убить, перебил всех коней.
— За что же?
— Говорит, сапатые. От сапа убивал. Вывел всех коней, вот так было́. Ну, этого взяли, конечно.
— Значит, и такие были, и вредители были? Не выдумка это? А то говорят, что только невинных брали.
— Были вредители. Коней у нас поубивал, сапатые вроде. Были, а как же! Ну, работали мы тогда дюже хорошо. Не так, как счас. Счас не хочут работать.
— Почему же не хочут? Откуда вы взяли?
— Ну как же! Я ж на насосной дежурю, а там сеют. Приедут на этих «челябинцах» в десять часов, позавтракают, ага, а уж после пошли. Четырех еще нету, а они уже отсеялись, отпахались. Не-е. У нас так не работали. А почему? — спросил у себя Николай Петрович и постучал костяшками пальцев по столу — стук-стук-стук. — Вот почему, денежки. Если бы от этих тракторов получали все, и директор в том числе, другое дело было́ б.
— А сейчас от чего получают? — спросил Михал Михалыч заинтересованно.
— Счас? Хе-хе-хе… От пробега, кто больше горючего сожгет. Они завтракают, а трактор тарахтит, они обедают, а трактор тарахтит. Вот и жгут, кто больше.
— Нет, Николай Петрович, от урожая сейчас все получают, от него.
— Не знаю, может, и так. Я давно не работаю, не знаю. Счас же эта, гуртовая, на один наряд, хе-хе-хе. Кто и честно работает, а кто и филонит, так вот. Техники счас много всякой. Не то что было́ у нас. Я после войны в Сталинград четыре раза ездил, на поле боя. Разбирали танки, разбирали всевозможные машины, вытаскивали всевозможные подшипники. Какому — они ж нам нужны — верхнюю обойму точим, какому внутреннюю точим, МТС восстанавливали, ничего ж не было́. И заводы наши тогда еще не совершенствовали так, все восстанавливали…
— Ну что ж, Николай Петрович, спасибо вам за разговор, теперь мы познакомились, а «Муравья» поможем вам приобрести. До свидания. Заходите, если что.
— Спасибо вам, Михал Михалыч. Видать, вы неплохой мужчина, дело у вас пойдет.
— Будем надеяться.
Ушел Курносов Николай Петрович. Вот ведь из одной беседы, а сколько открылось. И прошлое, и давно прошлое, и нынешнее. Но старик немного поотстал, нынешний день больше по слухам знает. Но все же. Вот так бы с каждым, с молодым и старым. Да. Времени только много уходит. А другого пути нет. Надо беседовать. Так заключил Михал Михалыч. Он сидел и не просто слушал этого Курносова, он записывал кое-что, заносил в свою бухгалтерию, в свой кондуит. Телефоны молчали. Они знали, что произошла перемена. Старый ушел, новый, что он делает, чем занимается, никто еще не знал. Михал Михалыч закрыл кабинет, сказал секретаршам, что ушел пообедать и чтобы к трем часам вызвали всех главных специалистов. Надо с них начинать.
6. Старый директор
Планерка продолжалась час с небольшим. Михал Михалычу, сидевшему с тетрадочкой и что-то записывавшему перед каждой фамилией — а специалистов было около пятнадцати человек, — больше всего запомнился главный зоотехник, по нынешней структуре — начальник цеха животноводства, Али Магомед-Али, молодой черноволосый мужик с тонкими чертами лица, карими глазами и очень доброжелательным взглядом.
Михал Михалыч сразу заметил этот взгляд, как бы говоривший ему: давайте смелей, Михал Михалыч, мы с вами сработаемся, вы мне лично уже нравитесь, и я первый стану вашей опорой. Михал Михалыч, слушая выступавших, взглядом отвечал Али Магомеду: спасибо, я это понял уже и благодарю вас за это взаимопонимание. Близость между главным зоотехником и Михал Михалычем установилась на этой первой планерке еще и благодаря их возрасту. Оба они были молодые, тридцатилетние ребята, если можно так сказать о руководителях крупного хозяйства. Да, это были молодые, полные сил ребята, один здешний, томузловский, другой родился не так далеко отсюда, в горах Дагестана.
Конечно, он запомнил и других, кто составлял руководящий штаб хозяйства и с кем теперь предстояло Михал Михалычу жить и работать, может быть, долгие годы. Начальник цеха растениеводства Акимов Василий Николаевич, крепкий плечистый парень, тоже молодой, чуть ли не саженного роста, поражал при своем росте и богатырском сложении удивительным, чуть ли не детским добродушием открытого светлого лица. Запомнился председатель профкома Коваль Анатолий Васильевич. Он говорил торопливо и сбивчиво, как будто во время говорения катал во рту горячие горошины, обжигался, перекатывал их и старался при этом убедить слушателей своим быстрым говорением. Видно было кроме этого, что Коваль — живой, компанейский человек, который никогда и ничего не носит за пазухой.
Доверительно слушал Михал Михалыч и четырех начальников производственных участков. Каждый по-своему был приятен на первый взгляд — и Шевченко, и Токарев, и Федорченко, и Проститов. Один из них, совсем молоденький, но с хорошо обвисшими хохлацкими усами-подковой, был особенно деловит и краток в словах. Конечно, молодой, еще играет немного в деловитость. Это не так плохо.
Словом, все поголовно пришлись по душе Михал Михалычу, и он с добрым чувством распустил первую планерку, пожелал успехов на сегодняшний день, который еще не кончился, и для каждого впереди было еще много дел.
Когда люди разошлись, Михал Михалыч попросил Наташу связать его по телефону со старым директором, если он, разумеется, дома. Поднял трубку и сразу же услышал мягкий голос старого человека, уже заметно уставшего от долгой и многотрудной жизни.
— Савва Фотиевич, — сказал Михал Михалыч, чуть-чуть привстав в кресле, — ради бога, извините меня, это беспокоит вас… э… — Михал Михалыч затруднился сразу, как себя представить: директором — вроде обидно для старого директора, назвать свою фамилию, а тот, может, и не знает фамилии и пока не обязан знать, поэтому он неловко промычал, но Савва Фотиевич перебил его:
— Та шо ж, я нэ знаю, хто говорить? Я слушаю вас, Михал Михалыч.
Отлегло от души.
— Савва Фотиевич, мне очень хотелось бы встретиться, кое о чем потолковать, но как это сделать, не знаю. Может, вы подойдете, а то и я могу к вам, если не обременю?
— Та вы ж молодой, давайте вы до мэнэ. Договорились? Ну и добрэ.
Михал Михалыч вызвал Володю, цыгановатого парня, шофера своего, и покатили на «Волге» к старому директору.
Савва Фотиевич стоял у ворот, в проеме открытой калитки, держась рукой за стояк и облокотись на эту руку. Пропустил Михал Михалыча во двор и уже там поздоровался за руку. Приобнял его и повел в дом.
— Заодно уж и побачитэ, як живут пенсионеры.
Конечно, Михал Михалыч понимал, что сразу не сможет старый директор побороть в себе обиду, вот она и вылезает то в одном, то в другом месте. Ничего, привыкнет. Главное, самому не сбиться с верного тона, держаться поскромнее.
— Ото ж моя жинка, познакомьтесь. Граня, иды ж гостя привечай, новый директор прыйшов.
Полная женщина с хорошей осанкой, непокрытая голова в серебре, выплыла из комнат в мягких шлепанцах и, поклонившись, протянула руку:
— Аграфена Васильевна.
Однако же в глазах Аграфены Васильевны Михал Михалыч тоже приметил неловкость, потому что не успела как следует спрятать обиду, общую с Саввой Фотиевичем. Да, вот вчера еще была директорша, а нынче жена пенсионера, но мы считаем, от жизни не спрячешься, и особо не переживаем, какие есть, такие есть. Все правильно, так примерно и рассуждала Аграфена Васильевна вместе с мужем, а глаза говорили другое, а в глазах еще осталось то первое чувство, которое навалилось на них, как только было объявлено старому директору, что он уже не директор. Куда ж денешься? Все люди. Тем более что есть и постарше, а занимают свои должности. За примерами не надо далеко ходить.
Для порядка или по привычке Аграфена Васильевна смахнула невидимую пыль со стола и пригласила:
— Сидайтэ.
Присели за круглым столом в первой комнате. Мягкая мебель для отдыха, журнальный столик, телевизор, книжный шкаф и конечно же, ведь он хоть и северный, а все равно Кавказ, конечно же ковры. И на стенках, и на полу. Мягко в комнате и полусумрачно. Садись, отдыхай, можно и разговаривать, вести тихую беседу. Но — русские люди! Друзья ли, враги, родные или дальние, все равно без этого не можем пока. Давай-ка нам, Аграфена Васильевна, чего-нибудь для разговору и закусить грибочка-огурчика, сальца украинского и хлебушка домашнего, да поживей. И вот уже по щучьему велению все на столе.
— Как вы, Михал Михалыч? Може, вам винца? Я шахтер, уважаю только белую, московскую.
— Да у меня, Савва Фотиевич, нету определенных привычек.
— Ага, ще молодой. Ну и добрэ, — Савва Фотиевич налил в рюмки. — За знакомство.
Выпили. Вилочкой стали доставать с тарелок ломтики сала, чуть ли не в две ладони толщиной, свое сало, домашнее.
— Ну что же, Савва Фотиевич, ничего живете, а я еще не обжился. Въехать въехал, а в доме как-то пусто, не очень уютно. Жена уж на работу пошла, и дня не с хотела сидеть, дома ребята, голые стены.
— Ничего, обживетесь. И старость, Михал Михалыч, никуда от вас не денется. Она ко всем приходит. Думал ли я?
— Вы еще крепкий, Савва Фотиевич, я надеюсь на вашу помощь, мы еще поработаем.
— Та я ж уже наработался. Начальство считает, шо хватит уже, надо отдыхать. Хорошо, Михал Михалыч, успел Дворец культуры построить, теперь хоть на бильярде играть есть где. Не играете? А то сразимся как-нибудь?
— Та малость играю. В горкоме комсомола занимались в свободную минуту.
— Ну тогда устроим турнир. Новый директор против старого. Ото будет!
Посмеялся Михал Михалыч. Представил себе картину этого сражения. Нет. Пока надо воздержаться, подумал так почему-то.
Еще по одной выпили.
— Вот, Савва Фотиевич, шел я посоветоваться, а с чего начать, не придумаю. Все новое для меня. Все надо спрашивать.