Чуть поднялись на бугор, слева показалось село, улица прямая пошла вниз.
— Орловка, — сказал Сережа.
— Совхоз «Орловский».
А на горизонте уже выросли высоченные трубы. Это что еще? Что за трубы?
— Город?
— Он.
— А откуда трубы?
— Ты что? Не знаешь? Это же комбинат пластмассовый. Не при тебе ль строили?
— Да, начинали при мне.
— А Буйвола теперь — как у меня на картинке. Венеция. Особенно вечером. Ну счас увидишь эту Венецию.
— Да это как наш Казенник, только побольше. Тоже грязюка, чакан, воды по колено.
— У ей теперь берега бетонные, а воды, а рыбы…
Машина взлетела в узкую улицу с каменными домами, прошмыгнула мимо знаменитого завода прасковейских вин, вниз покатилась, а там и поворот на город. Пошли пустыри, бросовые земли. Нет, это когда-то были бросовые земли, теперь сплошь виноградники, сады, все ухожено, причесано, приглажено. Культурные плантации. Так до самой Кумы. Тут мостик деревянный через Куму, под этим мостиком Пашка пацаном купался, вся городская детвора тут была. Теперь позарастали берега, не видно и следа купанья, кручи желтые нелюдимо торчат, осыпаются местами, вода неприютная, воронки крутит. Нет, теперь, видно, городские ребята новое место знают.
Поднялись вверх к армянской церкви, и завиднелись на другом конце города трубы. Сережа не видел таких гигантских труб. Как сигары вознеслись в небо. Сколько их? Три, четыре, пять высоченных труб. Вот это комбинат. Вот это город! Как пошел от реки асфальт, так до самого базара, по всем улицам, асфальт, зеленые купы деревьев. На одной улице показалось, что город просто задушен зеленью. От нее ему трудно дышать. Но это казалось, на самом деле он дышал благодаря этой зелени легко, всей грудью. Давно он был в городе, еще маленьким.
Но где же базар? Был ведь на вокзальной площади, на пустыре, который тянулся от городского театра до самого вокзала. Теперь дома, улицы, никакого пустыря. Завернули в переулок, остановились среди бесчисленных автомобилей, «жигулят», «Москвичей» и даже новых «Волг». Вот съезд. Пашка помнил: у базара коновязи были и лошади, и фургоны с лошадьми, распряженные быки жевали сено в повозках. Нету ни лошадей и ни быков. Одни автомобили да мотоциклы. И у ворот рынка уже завивался воронкой народ. Горожане, большей частью чистые, ухоженные женщины, молодежь, чабаны в папахах, деревенщина, селяне вроде Пашки. Запирали на ключ собственные машины и спешили к воротам с ведрами, затянутыми сверху полотном или старыми тряпками, с мешками из полиэтилена, в которых зеленел лук, чеснок; даже тутовую ягоду несли на продажу.
Сразу же за воротами длиннющие ряды такой яркости, пестроты, игры красок: зеленое, красное, желтое; а там, где выставлены цветы, говорить нечего, можно потонуть в радужном цветении торговых рядов. Впереди со своими ведрами хозяйским шагом ступала Валентина, расталкивая прохожих, за ней Пашка с Сережей. На прилавках, просто на сколоченных лавках горы клубники, огурцов, помидоров, слив и ранних вишен, черешни, лука, чеснока с рубчатыми белыми головками в кулак величиной. Рябило в глазах.
— Маня, нету местечка? С тобой не пристроюсь, Нюра? — шла Валька и спрашивала своих знакомых по базару товарок. Наконец одна цыгановская, пораньше прибывшая, позвала Валентину к себе, потеснилась, освободила для нее место. Валька поставила ведра, взяла у Пашки вязанку лука, «семейного», развязала ведра, вынула стеклянную банку, литровую. Наполнила клубникой, поставила сверху на полное ведро и запела: подходи, свеженькая, только с грядочки, медовая клубника. Черешня, только с веточки, гляди какая, ну, дядя, давай, два рубля баночка, почти даром…
Пашка повел Сережу по базару, поглядеть кое-какого товару. Да… Как в далеком детстве. Господи, ну чего только нету на этом базаре. Прошли длинные ряды с красно-зелеными грудами и ворохами на лавках, под навесом, где новые ряды с другими фруктами-овощами, с медом и цветами. Завернули от навеса на простор. Тут толпы ходили какими-то непонятными кругами, как полая вода в реке. У пристенка сидели цыгане. Перед ними, растянутые по земле, лежали кованые цепи. Для собак. Мотыги, топоры, вилы. Старый бородатый цыган в душегрейке поверх атласной красной рубахи, в черном картузе, в полосатых штанах и мягких сапожках. Он картинно привалился к простенку и безучастно смотрел перед собой. Рядом два быстроглазых цыганенка, тоже в сапожках и ярких свитерочках. Они живо наблюдали за публикой, показывали на кого-то пальцем, пересмешничали, потом наваливались друг на друга, возились прямо на земле, как медвежата, смеялись и лопотали по-своему. Перед ними тоже лежали врасхлест цепи. А вон в сторонке кучкой, яркой и текучей, перемещались с места на место цыганки, старухи, молодые, кое-кто с грудными детьми на руках, в широких и ярких юбках, в таких же ярких кофтах и свитерах. Среди них вдруг оглянется и поразит писаной красотой молодайка, совсем еще девочка, но уже за руку держит глазастенькую девчушку, видать, дочку. Они шумно снуют по базару в поисках заработков, гаданий главным образом, а то и просто попрошайничают. Неумирающее, неистребимое, не прирученное никем, никакой властью, фараоново семя. Они всегда были и остаются по сей день украшением любого сборища людей.
Дальше пошли барахолки. На постеленных лоскутах всякая рухлядь, всякая дребедень: от старых ношеных-переношеных пиджаков, шалей, застиранных блузок до ржавых замков, запоров, утюгов и шурупов. И автолавки с товарами разных торговых организаций, приехавшие сюда иногда очень издалека, от самых гор. Шикарная обувка местного изготовления, пиджаки, пальто и куртки из чистого кожзаменителя, вязаные кофты, свитера и бог знает еще что навалено на разостланные паруса или вывешено на веревках и дверях автолавок. И все это гомонит, предлагает свой товар, зазывает или молча ждет своего покупателя.
Отвалили от торговых рядов. В стороне от открытого рынка, где продают потрошеных гусей, уток и кур, розовых обсмоленных поросят, где висят говяжьи, бараньи и свиные туши, напротив этого крытого помещения, возле какой-то построечки, толпятся голубятники. Голуби в корзинах, в клетках, в руках менял и торговцев живым товаром, в карманах и за пазухами. Тут обмен, галдеж, придирчивый осмотр породистых сизарей, мохноногих вертунов, дутышей, турманов, перевертышей и бог знает каких еще голубей. Здесь толпятся только любители и знатоки. А поодаль новая толпа. Просто толпа. Без всякого товара.
— Это что? — спросил Сережа.
— Это, — с гордостью ответил Пашка, — это наш деловой народ. Дельцы. Хочешь дефицитные запчасти к автомобилю, к мотоциклу — пожалуйста. Скажи адрес, и тебе доставят прямо домой. Хочешь автомобиль, достанут и автомобиль. Они всё могут. Деловые люди… Вот купи кроссовки, местные, а не хуже столичных, прогулочные туфли, тоже местные, из замши.
— Прогулочные? Что я, прогуливать в них буду?
— Так называются. Тебе понравятся.
Ладно. Купил. Вошли в шашлычную, где стоял сизый пахучий дымок. Под бойкий разговор, под шум и суету съели по шашлыку, выпили по бутылке пива. Ничего. Конечно, такое и не снилось в Уренгое. Там свои прелести. Там мучной снег скрипит на улице, там все до́ма, в общежитии, все удовольствия на дому.
Возвращались мимо мешков картошки, сваленных на землю. У мешков сидели горцы в папахах колесом, товар из Кизляра и из-под Орджоникидзе. Горцы с орлиными глазами в красных прожилках бойко торговали хорошо сохранившейся старой картошкой.
Валентина выгребала последнюю черешню. Клубника была продана. Лук тоже продан.
— Давайте, последняя, последняя. Не достанется — пожалеете…
— Ну как? — спросил Пашка.
— Дождь идет, а мы скирдуем, — со смешком ответила Валентина. Очень была довольна собой и своей сноровкой в торговле. Вот баба.
Высыпала покупателю последнюю банку, бросила в пакет ему последние ягоды, бери, пользуйся моей добротой.
— Все. А вы боялись.
Собрала пустые ведра, тряпки — и вон с прилавка. Подмигнула Пашке:
— На тридцать два рублика. Подружка моя, Лида, она в прошлом году на две тыщи наторговала. Вот как надо жить!
— Ну что, поехали.
Утро разыгралось ясное и тихое. По дороге даже с открытыми ветровичками чувствовалось, как парит воздух, густеет жара, но чистое небо никого не могло обмануть: собирался дождь. Откуда при тихом сиянии позднего утра? Ниоткуда. От этой застойной теплыни, жары.
И в самом деле, уже при подъезде к Цыгановке начало пасмурнеть, как будто легкой пленкой стало затягивать небо. Просто из ничего собирались дымные сгущения, потом в одном, в другом месте начали скапливаться, темнеть курчавые тучки, расползаться по небу. И вот уже с запада зависла набрякшая влагой тяжелая туча. Свежим ветерком потянуло по-над землей, с минуты на минуту жди — обрушится ливень.
Пашка загнал машину, закрыл гараж, и вот он рухнул. Крупные капли замолотили по чистому и плоскому асфальту двора, зашумели в высоком тутовнике, в резных листьях виноградного навеса. Пашка ладонями прикрыл лысину, пересекая двор, а дождь нахлестывал по голове, по спине, так что пар поднимался над ним. Перед самым носом юркнул в открытую дверь Демьян, испугался ливня.
— Ну это ничего, огурчики пойдут, малинка, хорошо для огорода, — встретила Валька мокрого Пашку. — У бога всего много. И дождик хороший, и ведрышко, все у него в запасе.
— Тебе бы за этого бога замуж выйти. Если так пойдет поливать, да каждый день, наплачешься. В горах, говорят, лупит уже целую неделю. Дюже уж много у твоего бога. То молчал, молчал, кое-где хлеб выгорел, а теперь опамятовался, запустил. Где хлеб остался, дык повалит весь. Гля, как запузырил. — Пашка смотрел в окно, где весь двор покрылся желтыми пузырями, фонариками.
Треснуло и раскололось небо, окно ослепило.
— Господи, пронеси мимо, — испуганно взмолилась Валька. И прислушалась. Выглянула за дверь. — Ну да, совсем забыли. Утки просются под воротами. Иди впусти уток.
— Не размокнут утки. Им полезно, а у меня редикулит, ногу крутит.