находится за складскими помещениями и представляет собой как бы деловую часть. Тут то и дело приезжают и отъезжают машины, тут и гаражик для директорской «Нивы», сюда приезжают на мотоциклах и своих легковиках чабаны, иногда со своими женами и детьми, тут же упоминавшаяся уже артезианская труба. Она слегка поднимается над землей, и из нее без остановки выливается чистая артезианская вода, которая течет отсюда по канавке к роще молоденьких пирамидальных тополей. В глубине стоит одноэтажный домик, вытянутое здание заезжего двора, гостиницы, где и проживал в это время профессор Федько, собирал материал для книги о своих воспитанниках. И от гостиницы, и от артезиана есть выходы на одну и другую улицы. Иван Кузьмич заходит со стороны артезиана, обойдет пирамидальные топольки, заглянет в складские помещения, если есть люди, поговорит с людьми, потом идет в другую часть, к аллее славы, тут глядит, все ли на месте, не свалился ли какой портрет передовика, не поломаны ли кусты роз. Потом начинает обходить углы. Ведь в любом дворе непременно есть и свой угол. Для Ивана Кузьмича ничего неприметного нет, он все замечает и все берет на карандаш. Он сильно напоминает какого-то литературного героя. Нет, нет, упаси бог, никакой это не унтер Пришибеев. Во-первых, Иван Кузьмич коммунист с большим стажем, и, во-вторых, ничего общего Иван Кузьмич с этим героем не имеет. На кого-то он, точно, похож, однако ж вспомнить почти невозможно, очень трудно. Словом, ходит по территории Иван Кузьмич и как бы про себя все время повторяет: все прове-ерю, все-о, от меня ничего не скроешь.
Вот он и ходит и проверяет.
Между новым и старым, деревянным, зданием конторы есть такой тупичок, что ли, этакий аппендикс. Заглянул сюда, а тут в сыром углу навалена куча старого раскрошенного кирпича. Иван Кузьмич подошел к этой красно-коричневой куче, потрогал палкой один, другой ошметок кирпича, заключил тихонько, но вслух:
— Ага, спрятали, думают, не видно. Я все-о увижу, все-о. Безобразие.
Поковырял палкой кучу, повернулся, пошел дальше. Потом идет на площадь, к Дому культуры, к мемориалу и все доглядывает. Увидит знакомого человека, обрадуется, остановит его, поздоровается за руку и с ходу берет быка за рога:
— Вы знаете, какие безобразия! Вот сейчас, только что прохожу по двору, и, знаете, в углу, за старым зданием конторы, навалено кирпича, во-о сколько, целая гора. Просто безобразие. Писал в газету, в нашу районную, обещали напечатать. О строительстве детского сада. Долго строят, затягивают. За всем надо доглядывать. А как же?! Ну, будьте здоровы. Хлопот, знаете, не оберешься.
И пошел палкой постукивать, пошел дальше, на площадь. Цветники осмотрит у Дворца культуры, возле универсама попробует качество кваса, бочку оглядит, не понаписано ли слов нехороших. Потом аж к стадиону пройдет, поправит завалившуюся скамейку, покритикует кого надо, и так до самого обеда. Идет обедать и немного отдыхать после обеда. Потом газеты читает. И вот сегодня в московской газете увидел — про свой совхоз напечатано. И статья большая, на целую полосу. Стал изучать. Ага, этот самый социолог, ученый журналист, что приезжал, у Пашки Курдюка жил. Интересно. Жаль, что не успел поговорить с ним. О чем же тут пишет? Ага, о нахлебниках. И название подходящее: «Один с сошкой, семеро с ложкой». Правильно, в духе подумал Иван Кузьмич, еще не прочитавши статью. Раз критика, значит — правильно. Серьезный сигнал. Но стал читать, и настроение, то есть отношение к статье, стало тихонько меняться. Чем дальше, тем больше. Да, жаль, не поговорил с этим социологом, я бы навел его на настоящее дело. Как стоит нынче вопрос с воспитанием подрастающего поколения? Остро. А новый детсадик строят уже два года. И неизвестно, будет в этом году или нет. Вот бы заострить вопрос, да еще в столичной газете. Это, знаете, не районная, не «Советское Прикумье». Мое упущение, думал Иван Кузьмич. А теперь вот оно что, критикует государственные организации, Сельхозтехнику, Ставропольводстрой и другие организации. Это непорядок, это уже превышение критики. Пишет сильно, конечно, но надо бы побеседовать с ним, навести. А теперь кому-то надо расхлебывать. Иван Кузьмич стал раздумывать, к кому пойти, с кем обсудить этот вопрос и какие принять меры. Был бы старый директор у власти, к нему бы пошел. Теперь просто не придумаешь, куда идти. Вот незадача. А так оставлять тоже нельзя. Как укоротить этому социологу руки, вот в чем вопрос. А укоротить надо. Тут сомнений не должно быть.
Лицо у Ивана Кузьмича широкое, расплывчатое, книзу расширяющееся. Оно сейчас гневалось, дрожь мускулов переливалась по нему судорожно. Лицо перебирало губами, и хоть и не корректно так говорить о заслуженном ветеране труда, но никуда не денешься, оно, разгневанное лицо Ивана Кузьмича, как бы вроде пускало пузыри. Так в нем клокотало недовольство, несогласие с автором. И он в конце концов пошел к новому директору, к Михал Михалычу.
К концу дня, когда директор возвращался из степи, Иван Кузьмич и появился в приемной. Секретарши еще были на месте, они хорошо помнили Ивана Кузьмича, ведь он был заместителем по хозяйственной части, вроде коменданта центральной усадьбы. И секретарши прямо входили в его непосредственное подчинение. Они встретили Ивана Кузьмича с прежним уважением. Пожалуйста и так далее. Иван Кузьмич прошел в кабинет. Хоть молодой директор и удивился появлению бывшего заместителя бывшего директора, но все же привстал и приветствовал Ивана Кузьмича стоя. Рад вас видеть и так далее.
— Пришел, Михал Михалыч, по серьезному делу.
— Я вас слушаю, Иван Кузьмич.
— Дело в том, что вы в какой-то степени, а может, и в большей степени запутаны в это дело. Не читали сегодня газету московскую, литературную?
— Нет, не успел еще.
— Ну вот видите. А тут, — он потряс газетой, — с вашей помощью один социолог критику наводит на государственные организации. Хотелось обратить ваше внимание и подумать, как выходить из положения.
— Надо познакомиться со статьей, Иван Кузьмич. Может, завтра с утра зайдете, я буду готов к этому разговору.
— Что ж, хорошо. И еще вопрос. Вы знаете, в углу, за старой конторой, кирпича навалено, кирпичной крошки. Это сейчас крошка, а когда-то ж это кирпич был. Кто допустил такую бесхозяйственность? Разберитесь, Михал Михалыч. А также с детсадиком. Я уже сигнализировал в районную газету, обещали напечатать. Разберитесь, Михал Михалыч.
Иван Кузьмич стукнул палкой в пол и поднялся.
— Я предупредил, Михал Михалыч, ваше дело отреагировать. — Встал и ушел.
Спустя какую-то минуту раздался звонок. Михал Михалыч взял трубку. Услышал знакомый голос:
— Ну что, комсомол?! Нажаловался?
— Вас не понял, Виталий Васильевич.
— Ты что, не читал?
— Нет, только что вернулся из степи. Приходил тут один, как раз по этому поводу.
— Тогда читай и ко мне.
— Когда, Виталий Васильевич?
— А прямо как прочитаешь. Можно?
— Есть, Виталий Васильевич, можно.
Ну, стал читать. Взял пачку газет, еще с утра положенных на журнальный столик секретаршей. Шелестел страницами, трогал залысину, читал. Так. Ну что ж, все верно. Верно-то верно, а как-то неловко, что ли, неприятно читать. И меня в дураках вывел, непривлекательная фигура, потому, наверно, что с юмором и сатирой подает все. И я тут сатирическое лицо. «Разводит директор руками» и так далее. Нехорошо. Неудобно будет слушать мнения товарищей, да и Виталия Васильевича. Ну что, скажет Виталий Васильевич, попал в газету? Добился своего? Доби-ился.
Свернул в трубку газету и вышел, сказав секретарше, что вызвали в город. Заседлал свою «Ниву» и подался к Виталию Васильевичу. По дороге думал и не мог понять, в чем же дело. Все вроде правильно, а неприятно. Вроде союзник выступает, а чувство такое, что не союзник, а сторонний человек. И такой, что никого не щадит. Даже задел секретаря горкома, Виталия Васильевича, даже его задействовал в свою сатиру. Вот проблема. Тонкое дело. А небось сам автор ходит там, в Москве, гоголем, поздравления принимает, бороду свою исподнизу распушивает рукой. Да, тонкое дело. И что скажет Виталий Васильевич? Как он все это прочитал? Видно, тоже что-то его задело, раз вызывает. А ведь уже вечер, рабочий день кончился. Да, такое вот дело. Тонкое. Когда беседовал Михал Михалыч с этим социологом, вроде радовался даже, вот, дескать, ученые уже взялись за это дело. А теперь стал думать по-другому. Зачем лезет в эти газетные дела? Раз ученый, сиди в ученом кабинете и выводи свои выводы, нет, едет, выспрашивает, записывает. А может, так и положено теперь? Все перемешалось. Теперь часто ученые выступают в газетах. Все принимают близко к сердцу. Но вот чтобы с юмором да с сатирой, как настоящий писатель, этого как-то не встречал пока.
Не заметил даже, как пролетела знакомая дорога, как оказался на площади, перед зданием городского комитета КПСС. Поставил машину на стоянку; волнуясь и переживая, поднялся по широким маршам лестницы на третий этаж. На втором этаже, у самого окна на площадь, стоял на подставке знакомый бюст Семена Михайловича Буденного. Гипсовая голова, выкрашенная черным лаком, нисколько не похожа на Семена Михайловича, на его портреты. Зачем поставили, если просто узнать нельзя, хотя и усы на месте, правда, кажутся приклеенными к щекам. Совсем не похоже. И, поднимаясь на третий этаж, вспомнил, что спрашивал когда-то Виталия Васильевича. Это местный скульптор подарил горкому КПСС свое произведение безвозмездно, как-то неудобно было отказываться, поставили на втором этаже. Все-таки подарок. И все же Семен Михайлович. Что-то шевельнулось в душе Михал Михалыча, показалось, что есть какая-то связь между статьей социолога и этим бюстом местного скульптора. Какая связь, Михал Михалыч не захотел додумывать. Все равно ни до чего не додумался бы. Мелькнуло в голове, и все, и ушло из головы, не хотелось докапываться. Тем более что, возможно, ничего общего тут и не было. Так просто, наваждение. Поднялся. Секретарши уже не было на месте. Прошел приемную, отворил дверь в кабинет. Сидит. Ждет.