Парторг и гости дружно аплодировали. У Татьяны и Катерины выступили слезы на глазах. Тут была и радость, и материнский страх беды. Им хотелось забыть о своей тревоге, но мать есть мать, да и слезы у них всегда наготове.
Чтобы с первого дня соблюсти равноправие, после чая все собрались поехать к Лариным, к Зоиным родителям. Сережа, естественно, посадил на свой мотоцикл жену свою Зою. Отец Сережин в свой мотоцикл с коляской посадил Зоиных родителей, хозяев дома, куда все сейчас отправлялись.
Еще издали Сергей увидел перед воротами «жигуленка». Во дворе Зойкин дядя Паша и бабушка с тетей Валей. Пашка сидел перед псом, чесал его за ухом, женщины за столиком перед летней кухней.
— Ага! Значит, скрылись от родни, свадьбу зажилили и думают — хорошо, — говорил Пашка на ходу, оставив собаку и направляясь к молодой чете. — Вот, Валь, твоя артистка, вот отчубучила, слухов сколько по Непочетке. Новое чтой-то затеяли, ребята, без свадьбы, хоть бы своей какой-нибудь, комсомольской. Нет, ничего нам не надо, ага. Молодцы.
Зоя тихонько, как бывало у Пашки дома, сказала:
— Вот, дядя, познакомься, Сережа.
Пашка пожал крепкую руку.
— Мы с им друзья. Все путем, — сказал он.
Пошли к бабушке и тете Вале. Бабушка сидела под своими платками, которыми была закутана ее голова, сидела молча в куче тряпья, так показалось Сергею, и было неприятно ему, когда Зоя, наклонясь к старухе, приобняла ее. С Валентиной-Вассой обнялась. Валентина губы сморщила, на верхней появились складочки, это она, видимо, выражала свое неудовольствие. Что-то не по ней было во всем этом замужестве девочки, Зойки. Не привыкшая хранить про себя свои чувства, она натужно улыбалась, поздравляла неискренне.
— Зой! — обратился Пашка к племяннице. — Я по-вашему не понимаю, родители Сергея тоже у вас в стороне, так, что ль?
— Нет, Сережин папа уехал за Сережиной мамой, сейчас приедут.
— Поня́л, Зоя, все поня́л.
У Лариных не обедали, съели холодец и начали пить новый чай. Пашка предложил за молодых, но это и тут не прошло. Пили чай.
24. В День хлебороба
Самая главная работа на селе, уборка урожая, закончилась в первой декаде июля. Но жизнь не остановилась, а продолжалась, может быть, еще более хлопотно. Уборка зерновых — это один сосредоточенный фронт, куда брошены были все силы. Теперь же работа раздробилась, пошла по разным руслам, и ничего нельзя упустить, все надо держать в центре внимания: уход за посевами пропашных культур, подготовка почвы под урожай будущего года, вспашка полупара, очистка семян озимых и яровых культур, уход за парами, закладка силоса. И самое главное — подготовить и сдать зерно государству. Рассчитаться, засыпать семена под будущий урожай — вот тогда с легкой душой можно вздохнуть и отпраздновать полное завершение страды. В прошлом году праздновали тринадцатого августа, нынче решили отложить торжество на конец месяца, на последнюю субботу.
Лесостепные полосы! Какое это сокровище для южного, степного человека! Только здесь, на юге России, могут понять их бесценную прелесть. Мало, что они служат свою прямую службу — задерживают влагу, оберегают поля от суховеев, которые раньше поднимали на ветер верхний, самый живой слой почвы, они стали приютом зверья и птицы, отрадой людей в знойные дни, местом отдыха и общения с невиданным в этих степях миром, полным живой красоты. Только степняк, которого обжигало с весны до поздней осени нещадное солнце, может в полную меру оценить этот бесценный дар, которому уже скоро полвека.
На взгорье, за селом, на первом перекрестке двух лесных полос, и было выбрано место для праздника. Оно уже стало традиционным, каждый производственный участок знал свое место, справа или слева, вверх или вниз от центра пересечения. А в самом перекрестке располагался майдан. Тут начинался праздник. Небольшая трибуна, наскоро сбитые подмостки, вокруг гомонили возбужденные люди. Их закрывали от еще жаркого, жгучего солнца зеленые купы акаций, тополей, давно отцветшего гребенчука, отполыхавшей сиреневым огнем скумпии, широколистного клена и другой поросли, уже переспелой, но еще густой и зеленой. Со всех четырех сторон тянуло дымком растапливаемых полевых печек, вырытых старым дедовским манером на обочинах дорог. Где-то пиликала гармошка, в самом центре приглушенно и задумчиво выводил душевную мелодию ансамбль Дома культуры. На подмостки вышел Михал Михалыч, поднял руку, и все замолчало, и шум голосов и музыка. Директор поздравил людей с благополучным завершением летней страды, назвал близкие и понятные каждому факты и цифры, перечислил поименно передовиков. Им сегодня будут вручены призы и подарки.
— Как всегда, — сказал он в заключение, — объявляется конкурс для всех бригад на лучшее приготовление блюда, в конкурс входят борщ и вареники! Жюри мы составили из трех человек. Первый — это наш старый директор уважаемый Савва Фотиевич, второй — я, если не будет возражений, и третий — парторг совхоза товарищ Сирота. Все мы любим поесть и знаем толк в еде, особенно в нашем борще и в наших варениках.
Аплодисменты взлетели, как стая голубей, и пропали в густой зелени.
— Пока готовится обед, можно повеселиться. Но сначала поздравим победителей соревнования и вручим подарки.
Анатолий Васильевич зачитывал список, а директор брал свертки и вручал их награжденным. Тут были отрезы на платья, на праздничные рубахи, несколько отрезов на костюм, денежные премии. Зоин отец, Петр Петрович Ларин, получил отрез на рубаху, то же самое преподнесли и отцу Сережки, будто вспомнили, что эти два хороших шофера стали с недавнего времени родственниками.
Потом люди разошлись по своим отделениям, и пошел такой ералаш из смеха, песен, криков, что лесополосные птицы поразлетелись подальше от шумного табора. Ансамбль переходил от одной бригады к другой. Песни возникали то в одном конце, то в другом, и это напоминало майскую демонстрацию на Красной площади, которую показывают по телевизору. Одна песня сшибала с ног другую, другая третью. Потом ансамбль выходил на майдан и старался для всех. Замолкали гармошки, баяны, аккордеоны, хозяином становился ансамбль — радость и гордость Цыгановки. Пары молодых и старых лихо танцевали фокстроты, полечки и всякие твисты. Проникли и эти эпилептические ритмы в степные пределы. Но новые ритмы сменялись старыми, и какая-нибудь молодуха, подражая ужимкам цыганок, лихо отплясывала барыню или сербиянку. Она брала пальчиками с боков цветастую юбку, раскрылестывала ее и перебирала шустрыми ногами по утоптанной траве, а голос ее звенел высоко и радостно:
Серби-яне сено косят,
Сербияночки гре-бут,
Сербияне есть попросят,
Сербияночки да-дут…
И-эх, метелица! Целой толпой выскакивают слушатели и зрители на круг, и начинается бешеный пляс без порядка и без разбора. Вот и уходились плясуны, покидают по одному шевелящуюся толпу, падают в траву, отдыхают. Когда уморился даже молодежный ансамбль, утихомирились танцоры, Михал Михалыч вышел на середину и прокричал:
— Товарищи! Сейчас Савва Фотиевич исполнит под аккордеон украинскую песню «Дывлюсь я на небо». Попросим.
Попросили с запалом. Савва Фотиевич поднялся с земли, он сидел под акацией рядом со своей верной супругой Аграфеной Васильевной, вышел на середину, стал рядом с аккордеонистом. Первые тягучие слитные звуки, и не очень уверенный голос, уже не такой слитный и не такой звучный, но все еще приятный, низко, чуть дребезжа начал:
Дывлю-сь я на нэбо,
Тай думку гада-ю-у:
Чому ж я нэ сокил, чому-у нэ лита-аю,
Чому ж мэнн боже тай кры-лли-ив нэ да-ав?
Я б землю покынув та в нэбо злита-ав…
Люди слушали с волнением своего старого директора и, наверно, думали, что не такой уж он старый и непригодный для нового дела был. Они сейчас любили своего неласкового Савву Фотиевича. А Граня, Аграфена Васильевна, прислонилась к дереву и тихонько плакала.
А чуть в сторонке сидели две девочки, Зоя и Зина, прислонившись друг к дружке, и думали что-то свое, затаенное. Впрочем, Зоя думала ничуть не затаенное, потому что она всегда думала о Сереже. И сейчас, когда Савва Фотиевич жаловался, почему ему бог не дал крыльев, а то бы он землю покинул и слетал бы в небо, она думала, она тоже жалела, что ей не дали крыльев, а то б и она взлетела и опустилась через границу, прямо в жаркой и горной стране.
А голос у старого украинца, которого забросила судьба далеко от родного Донбасса в степное Ставрополье, все длился и длился, все тревожил людей. Что-то роднило его судьбу с судьбой того, о ком он пел, — горечь ли, печаль и безысходность. Но его печаль, его безысходность были совсем другими — жизнь подходила к концу, а как хотелось пожить хотя б до двухтысячного года, до этого светлого и такого желанного горизонта.
Наконец поспел обед. Раскатав на фанерных листах тесто для вареников, поварихи в белых мучных пятнах поклонились своим — каждая своей бригаде — и объявили, что можно приступать к обеду. Перед жюри простелили кусок паруса и стали подносить от всех поварих миски с борщом. Четыре миски борща переходили от одного судьи к другому. Все пробовали, покачивали головой, одобряли и вроде терялись, кому присудить первенство. Наконец парторг вернулся к борщу второй бригады, похлебал еще две-три ложки и поднял руку:
— Мне кажется, это победители! Борщ с короной. Все остальные хороши, но у этого, из второй бригады, ко всему прочему еще и царская корона.
Михал Михалыч с Саввой Фотиевичем подумали, попробовали еще раз и присоединились к парторгу. Конечно, отличить южный борщ хороший от хорошего, вкусный, и ароматный от вкусного и ароматного очень трудно, но тут решила эта корона. Что это еще за корона? А вот что. Когда борщ уже готов, уже заплыла оранжевая поверхность каплями бараньего жира, когда, кажется, делать уже нечего, тогда повариха второй бригады натолкла нутряного сала с чесноком в отдельной фарфоровой мисочке и вылила в котел. Это и была корона. Тут аромат распространился не только перед поварами, а доходил до веселившихся людей, по всей округе. Другие поварихи обреченно сморщили губы, они, конечно, переживали, но делать было нечего. Михал Михалыч, заметив это, громко сообщил, что остальные мастера нашего борща тоже заслуживают похвалы и награждаются поощрительной премией. Все завершилось всеобщим примирением, все были довольны. И начался обед. Их других бригад подходили к поварихе-победительнице и просили плеснуть в тарелку борща с короной.