Кологривы ждали гостя — Алексея Петровича Лобачева. На последней кафедре Лобачев и Кологрив, впервые за время совместной работы, крупно схлестнулись. Но, как всегда бывает между хорошими людьми, этот конфликт впервые и сблизил их. Когда они немного отошли, успокоились, Алексей Петрович заговорил с Иннокентием Семеновичем. Состоялось объяснение. Во время объяснения Алексей Петрович сказал между прочим, что поколение двадцатых годов он считает для себя святым, и сослался при этом на книжку Тодорского «Год с винтовкой и плугом», читая которую он плакал.
Признание Лобачева как бы перевернуло что-то в Кологриве. И хотя он говорил в ответ обычные слова: «Я очень рад, что ты так относишься к нашему поколению, очень рад», — хотя слова эти были обычными, Алексей Петрович заметил, насколько растроган был Иннокентий Семенович. Лобачев не знал, что Иннокентий Семенович не только считал себя, но и фактически был одним из тех святых бойцов революции. Когда Лобачев слушал рассказы или читал о таких людях, он становился растроганным.
Едва поспевая за бегущим днем, за потоком будничных забот и дел, два человека — белоголовый отставной полковник Кологрив и совсем еще молодой Лобачев — ничего, по сути дела, не знали друг о друге… И вот после крупной схватки эти люди прикоснулись друг к другу самыми заветными и, может быть, самыми больными уголками своих очень разных душ. И когда они прикоснулись этими уголками, в один миг поняли, что знают друг о друге все.
— Я очень рад, — сказал Иннокентий Семенович. — Очень рад. А то, что мы погорячились… Без этого не бывает…
Словом, сегодня Кологрив и его семья ждали Лобачева к завтраку.
— Может, сходишь на станцию? — повторила Аня.
— Но если он не приедет, — сказал Иннокентий Семенович, — вы что, будете морить меня голодом?
— Да не умрешь ты, сходи, — сказала Елена Борисовна.
А в это время Алексей Петрович уже открывал калитку из легкого штакетника и направлялся к домику, стоявшему в глубине двора. Лобачев был не один, рядом с ним, держась за руку, шел Саша, шестилетний сын Алексея Петровича. Когда они вошли на веранду, возник небольшой переполох: Кологривы на разные голоса стали выражать радость по поводу того, что Алексей Петрович вдвойне молодец, захватив с собой такого очаровательного сына, как две капли воды похожего на папу, хотя на самом деле Саша как две капли воды был похож на маму. От радости люди всегда впадают в преувеличение. А Лобачев каким-то чутьем понимал, что Кологривы — Иннокентий Семенович, Елена Борисовна и Анечка — действительно были рады его приезду.
«Значит, — подумал Лобачев, — у старика совсем нет друзей».
— Очень хорошо сделал, что приехал, — сказал Иннокентий Семенович, когда все уселись за стол.
— А ты, Сашок, не стесняйся, будь как дома, — сказала Елена Борисовна. — Анечка, поухаживай за Сашей.
Саша никого не стеснялся. Он был вполне современным молодым человеком — не шумным, не назойливым, но зато решительно не понимавшим, что значит стесняться. Ему было всего только шесть лет. У Саши пока еще не было никаких убеждений на этот счет, но у него было глубокое ощущение, что весь мир — это его родной дом. Поэтому, скажем, слово «нельзя» он понимал и принимал только в одном смысле: нельзя совать руку в кипящий чайник — можно обвариться, нельзя ложиться животом на подоконник, когда отворено окно, — можно вывалиться с одиннадцатого этажа и разбиться — и так далее… Все остальные «нельзя», связанные с тем, что это неудобно, это нескромно, нетактично, а это вообще не положено, — такого рода «нельзя» он еще не понимал и не принимал.
Таня, жена Лобачева, часто говорила: «Сашенька, так нельзя, ты же воспитанный мальчик». Алексей Петрович в таких случаях молчал, потому что ему, человеку стеснительному, эта черта в сыне была симпатична. Лобачев к своему сыну относился с глубоким уважением. А Саша любил Алексея Петровича беззаветно и преданно.
— А он у нас не стесняется, — сказал Алексей Петрович в ответ на слова Елены Борисовны.
— Правда, Сашок? — спросила Елена Борисовна.
— Да, — просто и с достоинством ответил Саша.
Елена Борисовна улыбнулась и погладила Сашу по голове.
— Замечательный мальчишка! — сказал Иннокентий Семенович. — Ну, давайте за наше знакомство!
Все подняли рюмки, а Саша сказал:
— Папа, а мы вчера видели пьяного, он вот так качался и пел неправильную песню.
Все очень весело посмеялись и весело выпили за встречу и знакомство.
Иннокентий Семенович ел торопливо и жадно и уже не обращал ни на кого внимания. Крупная белая голова его низко перемещалась над столом, он близоруко набрасывался сразу и на холодную курицу, и на салат, и на бутерброды, запивал все это молоком и сорил вокруг себя. Иногда исподнизу скашивал на Алексея Петровича глаза, но при этом не переставал с хрустом разламывать курицу.
— Отец, — сдержанно сказала Елена Борисовна, — ну куда ты спешишь?! И не сори, пожалуйста…
Кологрив смахнул на пол крошки и поднял голову.
— Мать, — сказал он, разгоряченный действием, — налей-ка нам еще по маленькой.
Саша посмотрел на Иннокентия Семеновича, и ему стало смешно. Он счастливо, по-детски рассмеялся.
— Тебе, брат, смешно, — сказал Кологрив, — а мне нет. Ты знаешь, — обратился он к Алексею Петровичу, — какое-то проклятье висит надо мной. Не могу насытиться.
— Да, — несмело пошутил Лобачев. — Трудно вас содержать…
— Поверите, Алексей Петрович, — поддержала Елена Борисовна, — вся зарплата уходит на еду.
Кологрив добродушно посмеялся над своим несчастьем.
Саша уже начал скучать, отказываться от всего, что предлагала ему вполголоса Анечка. Анечка говорила с Сашей вполголоса и немного краснела, потому что все время чувствовала, что за столом у них сидит Лобачев. Правда, Алексей Петрович был преподавателем, Сашиным отцом и вообще человеком семейным, но при всем этом молодым и довольно впечатляющим мужчиной. А молодые мужчины, даже и не очень впечатляющие, всегда почему-то беспокоят девушек своим присутствием. Видя все это, Алексей Петрович отпустил Сашу гулять. Тогда и Анечка ушла в свою комнату.
Разговор за столом шел о том о сем. Иннокентий Семенович ел уже спокойней, даже отвлекался от еды, чтобы вставить слово или замечание какое или чтобы пошипеть немного, то есть посмеяться. Елена Борисовна рассказывала о своем житье-бытье. И как бывает почти всегда в порядочных семьях, рассказывая гостю о своем житье-бытье, она слегка поругивала Кологрива, то поругивала, то как бы жаловалась на него. Когда Алексей Петрович несмело вступался за него, Елена Борисовна говорила еще настойчивей и решительней.
— Что вы, Алексей Петрович, — говорила Елена Борисовна, — вы просто не знаете его. Вы не глядите, что он вроде солидный, — ничего он не умеет, а главное — жить не умеет.
По словам Елены Борисовны выходило, что Иннокентий Семенович вовсе не умеет жить, ничего такого не добился, в то время как его товарищи сидят уже где-то высоко, имеют и то, и другое, и пятое, и десятое.
Иннокентий Семенович все отдает людям, взамен же ничего не получает, не умеет приспособиться, угодить начальству, показать себя с хорошей стороны там, где это нужно.
— А в результате, Алексей Петрович, — развела руками Елена Борисовна, — ни квартиры у нас, ни положения.
Лобачев уловил, однако, во всех этих жалобах и обличениях Елены Борисовны как бы второй план, как бы подтекст, означавший совершенно противоположное тому, что говорилось. Согласно этому подтексту выходило, что Иннокентий Семенович — человек бескорыстный, порядочный, не рвач и не карьерист, и, хотя мы не имеем ни квартиры, ни положения, слышалось в этом подтексте, все же мы честные и порядочные люди.
В том, что этот подтекст был на самом деле, убеждало и то, как отвечал на все эти обличения сам Кологрив. Он вертел смущенно головой, часто шипел, как бы давясь смехом, иногда даже смеялся в голос. Словом, вел себя так, как ведут себя люди, когда их не порицают, а хвалят.
Но жизнь есть жизнь.
За текстом вы увидели подтекст и уже довольны своим умом и проницательностью. А между тем это еще далеко не все. Вернитесь после этого снова к тексту и увидите, что и здесь есть своя правда, да еще какая правда.
Лобачев поглядывал на Елену Борисовну и невольно, понимая весь подтекст, снова и снова возвращался к прямому смыслу ее слов. Елена Борисовна сидела в ярком, хорошо отглаженном платье. Грудь ее держалась еще высоко, белая шея, и чистое лицо, и пышные волосы свидетельствовали о том, что ни отец Елены Борисовны, ни даже дед ее не пахали землю. Во всем облике Елены Борисовны, во всем екатерининском складе ее царственной фигуры угадывалась древняя белая кость. «Каким бы ни был подтекст, — думал про себя Лобачев, — а женщина эта имеет право на жалобы, ибо задумана была природой для другой жизни». Она задумана была по меньшей мере женой министра, ученого с мировым именем, видного дипломата, а может быть, и того больше. И поначалу так оно и складывалось, когда двадцатидевятилетний Иннокентий Кологрив, бывший чекист, взлетевший неожиданно высоко по служебной лестнице, женился на блистательной красавице Леночке Жарковской. Поначалу все так и складывалось, как было задумано природой. Через два года Иннокентий Семенович был еще повышен в должности, а еще через два года в судьбе Кологрива, а следовательно, и в судьбе Елены Борисовны, увы, произошли отклонения совсем в другую сторону. Слава богу, Иннокентий Семенович не был арестован, он был просто уволен с высокой службы и забыт там, наверху, навсегда. Пришлось начинать свой путь как бы сначала. Преподавал в одном из военно-морских училищ, работал в управлении Балтфлота и даже в Главпуре Военно-Морского Флота. Но что-то, видно, не совпадало в характере Кологрива с тем, что требовали от него обстоятельства для успешного продвижения по служебной лестнице. Не додержав несколько месяцев до пенсии, Иннокентия Семеновича уволили в запас. И это было вторым ударом в судьбе Кологрива и его семьи. И то, что судьба эта сложилась именно так, а не как-либо иначе, вернее, не так, как у бывших товарищей Иннокентия Семенович, стоявших сейчас высоко над ним, на всю жизнь и глубоко ранило Елену Борисовну. Та жизнь, к которой была предназначена Елена Борисовна, не состоялась и теперь уже — это стало абсолютно ясно — никогда не состоится. Вот почему не только подтекст, но и прямой текст речей Елены Борисовны