— Лобачев стоит на позициях централизма, — сказал с места Таковой. — Ни вашим ни нашим. Он хочет примирить всех со всеми.
— А вы? — спросил Алексей Петрович. — Хотите разжечь страсти? Борьбу? Но с кем? С вашими сыновьями? С комсомольцами? Вы считаете, что в этом разжигании и состоит долг коммуниста?
— Демагогия! — ответил Таковой и тяжело поднялся на трибуну. — В нашем обществе нет и не должно быть конфликта между поколениями. И незачем Лобачеву искусственно раздувать эту проблему.
Алексей Петрович, спокойно выслушав Такового, ответил:
— Конфликта между поколениями, может быть, и нет, — ответил Лобачев, — но поколения есть. И отменить это невозможно. Всегда было и всегда будет так: одно поколение сменяется другим. Кроме социологии есть еще биология, есть возраст, есть молодость и есть старость. Когда Эйнштейн сделал свое известное открытие, ему было годиков двадцать пять или двадцать шесть, но дело своей жизни он уже успел сделать и тогда уже записал в своем дневнике: «Я приближаюсь к неподвижному и бесплодному возрасту, когда жалуются на революционный дух молодых». Тут есть над чем подумать, — сказал Лобачев.
Не считаясь ни с уставом, ни с тем, что Олег Валерьянович в своей сатирической речи иронизировал по поводу предложения избрать секретарем Виля Гвоздева, тут же, на собрании, комсомольцы так и поступили. Они избрали своим секретарем Виля Гвоздева.
Проводив Тамару после собрания, Виль вернулся домой во втором часу ночи. Сейчас он спал в своей комнате, которую еще до сих пор домашние называли детской. Отец Виля, Степан Игнатьевич Гвоздев, вставал по расписанию — ровно в шесть. Вставал, делал армейскую зарядку, умывался и со стаканом чая уходил к себе в кабинет. Перед завтраком — в восемь ноль-ноль — он успевал сделать все, что намечал на эти часы заранее. Сегодня на его настольном календаре было записано два пункта: под номером первым — прочитать и продумать статью из «Красной звезды», под номером вторым — поговорить с сыном по вопросу его женитьбы.
Степан Игнатьевич был еще незнаком с Тамарой.
Его частые разъезды по воинским частям оставляли для семейной жизни немного времени. С Вилем общался он редко и как-то не заметил, что тот уже вырос, оказался взрослым пареньком и через год оканчивает университет. Зато мать, Тамара Марковна, не знала почти никаких забот, кроме забот о сыне. Разные девчонки приходили к Вилю домой, и Тамара Марковна знала, что все эти девчонки или школьные еще, или университетские товарищи, но когда пришла в дом Тамара — она была далеко не лучшая из девчонок, — Тамара Марковна в первую же минуту поняла, что это она, та самая она, которую всякая мать, имеющая сына, все время ждет и все время немножечко боится ее внезапного появления.
— Познакомься, мама, — сказал Виль в тот первый раз, — это Тамарка.
И когда Тамара Марковна пожала немного растерянно Тамаркину руку, Виль сказал то самое, чего она ждала.
— Мы с ней поженимся, мама, — сказал Виль.
Тамара Марковна осторожно подняла на Тамарку опечаленные глаза и ничего не сказала. А Тамарка все улыбалась, была почему-то уверена, что Вилькина мама должна радоваться Вилькиным словам так же, как и она сама. Но когда увидела опечаленные глаза, спросила счастливым голосом:
— А что, разве это нехорошо, Тамара Марковна?
Она спросила таким счастливым голосом, что сердце Тамары Марковны не выдержало. Оно уже любило эту Тамарку, но ему было все-таки грустно.
— Почему же нехорошо, доченька, хорошо.
— И моя мама говорит, что хорошо, — счастливым голосом сказала Тамарка.
Потом, когда Виль остался один, Тамара Марковна сказала ему:
— Уж очень рыженькая она, сынок.
— Зато, мама, зовут ее, как и тебя, Тамарой.
Тамара Марковна ни с того ни с сего заплакала. Вернее, она стояла посреди комнаты, смотрела на сына и молчала, а слезы сами заполнили ее глаза и стали скатываться по бледному лицу.
— Мама плачет, а плакать ей совсем незачем, — сказал бодренько Виль, подошел к Тамаре Марковне, и погладил ее по голове, и поцеловал ее в голову.
Позже Тамара Марковна сказала мужу, и на его настольном календаре появилась запись под номером вторым: «Поговорить с сыном по вопросу его женитьбы».
Степан Игнатьевич проработал статью из «Красной звезды», допил остывший чай и попросил жену разбудить сына.
— Может, ты отложишь, отец? — попросила Тамара Марковна. — Он поздно лег.
— А почему поздно?
— У них собрание было. Виля секретарем выбрали, секретарем всего факультета. Пускай поспит.
— Разбуди его, — сказал Степан Игнатьевич. — Отложить я не могу.
Тамара Марковна прошла в детскую, присела на Вилькиной кровати, сначала провела рукой по его голове, а потом тихонечко позвала:
— Сынок, вставай.
Виль открыл глаза.
— Вставай, сынок, отец вызывает.
Виль поднялся, поцеловал мать. Потом на ходу сделал две-три фигуры из утренней гимнастики и пошел умываться.
Через пять минут, одетый, причесанный, Виль открыл дверь кабинета.
— Можно, папа?
Степан Игнатьевич разрешил сыну войти.
— Садись, Виль, я должен поговорить с тобой, потому что сегодня уезжаю.
— Я слушаю, папа.
Степан Игнатьевич прошелся по кабинету.
— Это хорошо, — сказал он, — что тебя избрали комсомольцы своим вожаком. Это я ценю. Но ты неверно планируешь свою жизнь. Этого я не ценю.
— В каком смысле, папа? — спросил Виль, не понимая, о чем говорит отец.
Степан Игнатьевич остановился перед Вилем, застегнул верхнюю пуговицу пижамы и строго посмотрел на сына.
— В смысле твоей женитьбы, — ответил Степан Игнатьевич.
— Я этого не планировал, папа.
— Значит, мать говорит неправду?
— Правду, — сказал Виль.
— Об этом я и говорю. Неправильно планируешь свою жизнь.
— Это не планируют, — возразил Виль.
— То есть?
— А ты, папа, планировал свою женитьбу?
— Ты неправильно разговариваешь с отцом. Этого я не ценю. — Степан Игнатьевич снова прошелся по кабинету и потом сказал: — Запомни и усвой: сначала надо получить диплом, потом стать на ноги, то есть занять место в обществе, и только потом планировать женитьбу.
— Так, как говоришь ты, папа, я жить не могу. — Помолчал немного и прибавил: — И не хочу.
— Ты разучился разговаривать с отцом. Иди.
— Я хочу, чтобы ты понял, папа…
— Иди.
Виль поднялся и тихонько вышел из кабинета.
— Петрович, спишь? — спросила телефонная трубка голосом Олега Валерьяновича.
— Нет, а что? — спросил трубку Лобачев.
— Подышим?
— Иду, — сказал Алексей Петрович. Тихо, чтобы не разбудить домашних, Лобачев оделся, почти бесшумно открыл дверь и спустился по лестнице. Было далеко за полночь, и лифт в их доме не работал. На улице по черному голому асфальту ветер гонял поземку. Скоро зима.
— Петрович!
Лобачев обернулся на голос, поравнялся с черной фигурой. У нее был поднят воротник. Лобачев тоже поднял воротник. Когда они завернули под каменную арку, промозглый ветер кинулся опять им навстречу. Куда бы они ни сворачивали, ветер все время бил им в лицо. Казалось, что дул он сразу со всех четырех сторон. Скупая серая поземка змеилась вокруг огромного четырнадцатиэтажного дома.
— Роза ветров, — сказал Алексей Петрович. — Ты знаешь, Олег, московская роза ветров определяется здесь, на Ленинских горах.
— Да, да, роза. Как ты думаешь, чем это все кончится?
— В Венгрии?
— Да, в Венгрии. Или там все уже кончилось?
— Думаю, что нет, — сказал Алексей Петрович, — народ еще не сказал свое слово.
— А ты думаешь — скажет? Думаешь, в Венгрии еще есть опора?
— В народе всегда есть опора. В одном признаюсь тебе по секрету: третьей мировой не будет никогда.
Олег Валерьянович остановился, исподлобья посмотрел на Лобачева:
— Ты это серьезно?
— Серьезно и по секрету.
Они пошли молча. Мела скупая поземка. Серый сухой снежок набивался в трещинах, в уголках, откуда не мог выдуть его никакой ветер.
— Роза ветров, — сказал про себя Грек-Яксаев. Помолчал и спросил: — Чего молчишь, Петрович?
Лобачев не нашел что ответить.
— Ты прав, — опять сказал Олег Валерьянович. — Помолчать есть о чем. Меня, знаешь, стали раздражать эти мальчишки. Не по чину берут. Не заработали права. Не согласен?
— Нет, — отозвался Лобачев.
— Ну, извини меня, да, извини.
— Право думать дается человеку от рождения.
— Нет, ты извини. Ты прости меня, пожалуйста, я имею право, я заработал его на войне, и ты заработал его на войне. Я могу слушать тебя, если ты и не прав, даже если ты говоришь глупости. Но я не могу слушать их. Они замахиваются на то, чему не знают цены, потому что не пролили за это ни капли пота, ни капли крови.
— Ну и заставь их молиться на тебя. Они же в этом не виноваты.
— А я их в этом и не обвиняю. Я только не хочу слушать, когда они начинают учить нас жить.
— Они хотят разобраться, как им самим жить…
— Ты меня извини… Ну, пожалей их, да, пожалей. И Менакяна пожалей. Может, неправильно исключили его из кандидатов?
— Райком не утвердит исключения.
— Да… Роза ветров… А я думаю — утвердит.
Партийное бюро исключило Игоря Менакяна из кандидатов в члены партии. Поводом для этого был его доклад на комсомольском собрании. Менакян не учел замечаний и рекомендаций бюро и сохранил в докладе грубейшие политические ошибки. Главное, в чем был он обвинен — это авангардизм, отстаивание независимости комсомола от партии. Менакян призывал работать в контакте с партийным бюро, в контакте, но не под руководством. Никакие оправдания, ссылки на неточность и случайность формулировки не помогли. Исключило его старое бюро закрытым порядком, без обсуждения на собрании. Новое бюро, избранное несколько дней назад, должно теперь представлять дело Менакяна райкому. Членами нового бюро были избраны Олег Валерьянович и Лобачев. От секретарства и Грек-Яксаев и Лобачев отказались, выбрали молодую преподавательницу Антонину Викторовну. Лобачев стал ее заместителем по оргработе, Грек-Яксаев — по агитации и пропаганде.