— Ты знаешь, о чем я думаю, — сказал Олег Валерьянович после долгой паузы. — Никогда еще, во всяком случае за последние двадцать лет, в нашей стране не думали так по-разному об одном и том же. Тебя не тревожит это? Даже вот мы с тобой думаем по-разному. Что ни человек — то мнение. Не разъехались бы людишки.
— Лично я раньше не думал вообще, — признался Лобачев. — Я только верил. И не обсуждал свою веру. И не терпел, когда обсуждали эту веру другие.
— Ты в этом смысле? Но теперь-то не страшно?
— Не страшно. О главном думают все одинаково.
— И Менакян, и Гвоздев?
— И они, — ответил Алексей Петрович.
— Ты знаешь, — остановился Олег Валерьянович, — роза-то не шутит, пробирает до костей. — Он поежился, поправил поднятый воротник. — На эту бы розу поллитровку, и было бы в самый раз.
Мысль эта явилась Олегу Валерьяновичу потому, наверно, что к дому подошел грузовик и остановился перед служебным входом в магазин. Продукты подвозят, — значит, утро скоро. Рабочие открыли борт и стали разгружать. Распоряжался разгрузкой завмаг.
«Человек же он или не человек? — сказал про себя Олег Валерьянович и отправился к машине. Вернулся ни с чем. — Не человек», — мрачно наложил он свою резолюцию.
Выручил постовой, которого привлек сюда шум грузовика, голоса людей. Олег Валерьянович поздоровался и сразу стал жаловаться.
— Есть же люди в наш век, — стал жаловаться Грек-Яксаев. — Хоть ты околей на месте, не помогут. Как считаешь, старшина? Можно околеть?
Старшина по-хорошему улыбнулся и уточнил для порядка:
— С этого, что ль, дома?
— С этого, — ответил Олег Валерьянович. — Вышли, беседуем, и чего-то, понимаешь, не хватает. Холодно.
Старшина опять по-хорошему улыбнулся:
— Нынче все беседуют. Давай-ка деньги.
— Сразу видно: человек интеллигентный, — обрадовался Олег Валерьянович и подал деньги.
Через пять минут старшина вернулся с поллитровкой и даже со стаканом. Сам выпить отказался: на службе и так далее. И даже замахал руками.
— Ты не гоношись, старшина, — сказал Олег Валерьянович. — Погрейся.
Старшина сдался. Разговорились.
Машина была уже разгружена. Внутри магазина, в директорском кабинете, горел свет, оформлялись документы. Подошел грузчик. Он закурил, молча принял предложенный ему стакан, выпил и молча продолжал курить. В разговор не вступал. А говорили о том о сем, о Сталине, о том, кому живется весело сегодня на Руси. Олег Валерьянович взглянул на грузчика и сказал:
— Рабочий класс, — сказал он, — молчит.
Грузчик не отозвался и на этот раз. Тогда Грек-Яксаев обратился к нему с прямым вопросом: что и как думают работяги.
— Разное, — ответил грузчик.
— Но у вас лично, — допытывался Олег Валерьянович, — у вас есть свой взгляд? Свое отношение ко всему этому — вообще ко всем нашим делам?
Грузчик курил и думал, а Грек-Яксаев, Лобачев и старшина ждали.
— Ну, есть у вас взгляд? — наваливался Олег Валерьянович.
— Пока ишшо вче́рне, — ответил грузчик.
Олег Валерьянович радостно, с раскатом рассмеялся. Потом повторил как бы про себя, уже без смеха:
— Пока ишшо вче́рне…
И задумался.
Лобачев и Игорь Менакян сидели в приемной первого секретаря райкома партии и ждали вызова. Ехали сюда в неловком молчании и сейчас сидели в просторной квадратной комнате молча. Алексей Петрович, как заместитель по оргработе, должен был присутствовать при разборе персонального дела Игоря на бюро райкома. В дороге и здесь, в приемной, он чувствовал себя неловко, как бы виноватым перед Менакяном, хотя ни в чем перед ним не был виноват. Не виноват, но неловкость не проходила. Может, потому, что не Менакян сопровождал его, а все же он, Лобачев, сопровождал Менакяна и вот доставил его в эту приемную, где сидела у самой двери кабинета непроницаемая секретарша, а за двухслойными дверями, обитыми искусственной кожей, заседало бюро.
Лобачев немного робел. В этом отношении он был человеком не обтертым еще: мало приходилось общаться с начальственными лицами. Даже перед Федором Ивановичем Пироговым, к которому давно привык и запросто входил в кабинет, даже перед Федором Ивановичем, если они долго не виделись, Лобачев немножечко робел. Правда, в первые только минуты. В последующие минуты опять привыкал и чувствовал себя просто.
Здесь же, в райкоме, эта унизительная робость опять овладела им. Видно, теперь уже не вылечиться от этой болезни. А есть же, наверно, люди, которые, возможно, робеют и перед ним, перед Алексеем Петровичем. Тот же Игорь Менакян, возможно, робеет сейчас перед ним.
И от неловкости перед Менакяном и от этой противной робости на душе у Лобачева было нехорошо, гадко.
Ни одного слова, ни одного звука не было слышно из-за тех дверей, а там заседали люди, горячились, наверно, спорили, может быть, именно сейчас решали очень важные дела.
Потом послышался тихий-тихий звоночек. Секретарша отложила бумаги, прошла за двухслойную дверь и тут же вернулась обратно.
— Пройдите, товарищи, — сказала она без улыбки.
И Лобачев с Игорем вошли.
Окна кабинета были справа, а длинный стол, по обе стороны которого сидели члены бюро, стоял слева, у глухой стены. Первый секретарь сидел за отдельным столом, который как бы прикрывал собой с одного конца длинный стол. У первого секретаря лицо было живое, с энергией, но невзрачное, не внушающее ни особого уважения, ни тем более неприязни. Среднее лицо. Почти все, кто сидел по обе стороны длинного стола, по угадываемым в них достоинствам, а может, даже и недостаткам, были гораздо значительнее первого секретаря. Кто по лобастой голове, кто по осанке, кто по взгляду, а кто и вовсе непонятно по чему, но все они выглядели гораздо значительнее первого секретаря. Все они сидели боком к первому секретарю и как бы независимо от него, и все же головы их были чуть-чуть, почти незаметно, повернуты к нему, а сами они, несмотря на свою значительность, в сравнении с ним были в чем-то едва уловимом все же вторичны.
С этим неясным и почти мгновенным ощущением Лобачев, после того как поздоровался и после того как первый секретарь скупым жестом пригласил садиться, сел в отдалении, почти у самых окон. Игорь сел в конце длинного стола, на свободный, приготовленный для него стул.
Моложавый, хорошо ухоженный человек поднялся и открыл папку с делом Менакяна. Кратко, по-деловому он ознакомил присутствовавших с содержанием папки. Биографию, характеристику, а также доклад Менакяна на комсомольском собрании он пересказал своими словами — пересказал умело и довольно точно. Решение партийного бюро факультета и подтверждающее решение парткома он зачитал полностью, как были эти решения сформулированы на бумаге.
Началось обсуждение.
Игорь сидел с опущенной головой. Черные волосы его, жесткие, как у китайца, закрывали лоб и глаза, нельзя было увидеть, о чем он думал в эту минуту. Когда кто-нибудь из райкомовцев бросал особенно резкие и несправедливые слова, Игорь поднимал голову и с укором смотрел на своего обвинителя.
— Гнать таких из партии, — говорил лобастый член бюро. — Партия не жалеет сил, строит для них светлое будущее, а они, — лобастый свирепо взглянул на Игоря, — а они — страшно подумать! — поднимают против партии руку. Надо бить по таким рукам.
Среди членов бюро была женщина, грудастая, в мужском пиджаке и с мужским голосом. Она говорила зло и в то же время трогательно.
— Павка Корчагин, Матросов, — говорила она трогательно и зло, — были моложе тебя, Менакян. Но они во имя партии, во имя народа не жалели своих жизней. А Зоя?! Ты подумал о Зое Космодемьянской? Нет, не подумал, тебе плевать на ее подвиг, на ее светлую память. Разве я не права?
— Нет, вы не нравы, — глухо отозвался Игорь, — и не имеете права говорить такие гадости.
Все зашевелились, а женщина преодолела что-то в себе и сказала с убийственной сдержанностью:
— К тому же еще он и вести себя не умеет. Кто его родители? — обратилась она к человеку с папкой.
Тот повторил: отец и мать Менакяна погибли на войне.
— Кто же воспитал тебя вот таким? — спросила тогда женщина самого Игоря.
— Детский дом, — ответил Игорь.
— Это и заметно. Я, товарищи члены бюро, за исключение, — сказала она басом и отвернулась от Менакяна.
Каждый из обвинителей, в меру своих способностей, находил тяжелые слова и бросал их в адрес Игоря. Но были и другие мнения. Грузный и совсем седой человек отнесся к Игорю сочувственно. Он не оправдывал его, но и не орал на него, он говорил об ошибках Менакяна, которые, по его мнению, можно понять. Выговора, по мнению этого человека, было бы достаточно, чтобы Менакян сумел продумать все хорошенько и сделать для себя выводы на будущее. С грузным и седым человеком согласился другой, в пенсне, а молодая энергичная женщина заявила, что она вообще не видит во всем этом деле никакого «состава преступления».
Люди, разбиравшие дело Менакяна, были строгими и серьезными. Говорили не по мелочам, не придирались к неточностям, даже «работать в контакте» помянули мельком, но помянули все же… Алексей Петрович других людей и не ожидал увидеть здесь. И все же он не мог предполагать, что этот разбор будет настолько строгим и, как ему казалось теперь, безжалостным. И когда первый секретарь обратился к Лобачеву, не имеет ли тот что-нибудь сказать по существу дела, Алексей Петрович растерялся. Он встал и от растерянности пожал плечами.
— Вам нечего сказать? — спросил первый секретарь. — У вас нет своего собственного мнения?
Тогда Алексей Петрович глухо и несмело ответил:
— Мое мнение не совпадает с мнением большинства здесь выступавших.
Члены бюро переглянулись между собой и все вместе посмотрели на первого секретаря. Тот, в свою очередь, оживился, даже подался немного в сторону Лобачева. Он немного склонился в сторону Лобачева и спросил:
— В чем именно не совпадает?
— Во всем, — чуть посмелее ответил Алексей Петрович. — Я не вижу, — добавил он, — ничего серьезного в этом деле, не вижу и большой вины за Менакяном.