ый видел расплывчато, а правый – четко. Но оба видели, что Марты не было. Совсем не было, нигде. Глеб поплыл туда, где ее оставил – у разноцветных подводных стеблей, осмотрелся лихорадочно, поднялся опять на поверхность, захлебываясь ужасом. Двадцать минут. Ей срочно нужно вдохнуть. Глеб сам задышал часто-часто, перенасыщая кровь кислородом, потом нырнул вертикально вниз – глубже, глубже, пока вода не стала давить на уши, нажал кнопку браслета на запястье – сквозь воду пошли звуковые волны, заунывные и тревожные. Рыбки бросились врассыпную блестящими разноцветными фейерверками – им явно не понравился звук. У Марты был такой же браслет, но тревогу она не нажимала. Выныривая, Глеб наглотался воды – она оказалась горькой – и на берегу его тут же вырвало. Он стоял на коленях, содрогаясь в рвотных позывах и в ужасе. Мартынчик подошел поближе, что-то пропел нежно и грустно.
Глеб, не обращая на него внимания, судорожно рылся в настройках биоанализатора – надо проверить воду на кровь, даже несколько капель должны определиться в радиусе полумили. Как же так, как же так, а? Сидели, говорили, катались по гладкому камню, целовались и смеялись. И – прошло тридцать четыре минуты совершенно обыкновенных, ординарных событий, гром с неба не грянул, мир не перевернулся, океан не вскипел, а Марты вдруг не было, и вся жизнь, которую Глеб для них любовно придумал и в мечтах уже начал проживать – она лопалась, горела, и Глеб стоял в огне и тоже горел заживо. Мартынчик потрусил за ним к воде, но держался чуть позади. Крови в океане не было. Ни капли.
Глеб достал акваланг из глайдера, настроил, приладил маску (тридцать восемь минут, еще можно откачать), нырнул в воду, как в свое отчаяние. Сорок минут. Пятьдесят. Еще полчаса. Дно. Темно. Течения нет. Крови нет. Марты нет. Корни у водорослей были, как земные коряги, – огромные, с Глеба толщиной, узловатые и слабо пульсирующие. Он поплыл среди них, светя фонарем – видел он в темноте неплохо, но боялся хоть что-нибудь пропустить, хоть какую-нибудь подсказку. С песка на дне поднялась и величественно поплыла прочь плоская рыба вроде камбалы. По серой шкуре ее переливались ярко-зеленые пятна, как Мартин купальник. Между водорослями темнела арка затопленного рукотворного строения, лежали какие-то обломки, колонны. В любой иной момент Глеб бы забурлил от восторга, что, как в легендах ГСП, походя открыл цивилизацию, живую ли, мертвую ли, но сейчас ему было настолько не до того, что он даже внимания не обратил. Под одной из коряг что-то тускло блеснуло – Глеб бросился туда так, что лоб рассадил о вырост корня – это был парализатор Марты, он упал на дно и лежал на дне, как и положено металлическим предметам.
– Кровь! Кровь! – запищал анализатор. Это кровил его рассеченный лоб, но через несколько минут перестал, а к тому моменту, как Глеб вынырнул, ссадина уже закрылась, как и не было.
Дом стоял на берегу – готовый для счастья, для смеха, для их приключений на планете, которую они и назвать-то еще никак не успели. Глеб не пошел в дом, сидел на берегу и тупо смотрел в воду. Через три часа солнце начало клониться к закату, океан менял оттенки фиолетового. Рыбки плавали у берега. Мартынчик пришел, посидел рядом, погудел что-то, ушел.
Глеб знал, что нужно поднять глайдер, вернуться к кораблю, оставленному заряжаться на полюсе, где не заходило солнце. Выйти на связь с Землей. Дождаться решения специалистов. Позвонить родителям Марты, сказать им, что прекрасная, любимая, полная жизни и таланта двадцатипятилетняя Марта – что она погибла.
«Я люблю тебя и небо, только небо и тебя»…
От потрясения и горя Глеб неожиданно заснул, и приснилось ему, что Марта где-то на острове – решила подшутить над ним и отплыла за каменный мыс. Там вылезла на берег, смотрела на него из-за деревьев, а когда увидела, как он мечется, – раскаялась и не знает, как теперь ему на глаза показаться. Во сне это объяснение казалось таким логичным и естественным, что он испытал огромное, чуть ли не до слез, облегчение. С тем и проснулся и тут же понял, что это неправда.
И так у него сердце стиснуло, что он даже не испугался, увидев, что рядом с ним сидит мартынчик, а вокруг – полдюжины его взрослых родственников, каждый два метра в холке, похожие уже не на смешных поросят, а на могучих медведей – плечистых, мощных, покрытых густой ярко-кофейной шерстью. Глеб вскочил на ноги, положил одну руку на парализатор, другую в воздух поднял.
– Уу-бры-за-за-за, – проворчал медведь с белым пятном на щеке, протянул здоровенную лапу с длинными когтями, и Глеб вдруг заметил, что когти эти изукрашены разноцветными узорами – круги, линии, спирали.
«Они украшают свои тела! – подумал Глеб. – Они разумны, у них есть искусство и речь! Может быть, они видели, что случилось с Мартой? Может быть, она все-таки на острове? Ведь тела – тела не было! А течения там никакого!»
Все это пронеслось у него в голове одновременно, он зачем-то поклонился медведю, показал ему свою открытую ладонь, потом показал на глайдер и жестами изобразил, как достает оттуда мнемотехнику, закрепляет ее на голове, и тут же начинается прекрасная дружба.
– За-за-за, – повторил он, стараясь попасть в тон медведю.
Мартынчик издал несколько задыхающихся, булькающих звуков, которые могли быть смехом. Взрослые молчали.
– Глайдер, – сказал Глеб, снова показывая на машину. Медведи расступились, позволяя ему пройти, но когда он достал и показал им черную гладкую коробочку мнемосинтезатора, вдруг заворчали, мартынчик взвизгнул и убежал за спины взрослых. Это было первое подобие страха, проявленное кем-то на планете.
– Нечего бояться, – сказал Глеб, поднимая мнем обеими руками – тяжеленный, зараза. Тут его сзади кто-то приложил по голове, сильно, и он упал, почти потеряв сознание. Но слышал, как медведи ревели друг на друга, мартынчик что-то трубил, потом Глеба подняли, понесли.
– Я слышу, друзья, не ссорьтесь, – хотел он сказать, но тут его (наверное случайно) приложили головой о дерево, и слышать он перестал.
Очнулся он от запаха дыма – вдохнул его, не открывая глаз, нос защекотало. Глеб тут же вспомнил, как в детстве они убегали вечером из школы к Волге, в лесах собирали и жгли листья, смеялись… Запах был совершенно таким же, и Глеб казался себе совершенно таким же – будто бы в эту секунду ему одновременно было восемь, и шестнадцать, и тридцать лет. Более того – все другие, еще не наставшие Глебы-из-будущего, тоже вдыхали с ним дым костра в эту секунду и тоже были им.
Секунда кончилась, и Глеб открыл глаза. Он лежал у стены на низком упругом топчане, покрытом плотной мягкой тканью, ярко-желтой, с сиреневыми прожилками. Глеб машинально погладил ее и понял, что это огромный выделанный лист какого-то дерева. На низком столике (тоже из листьев, жестких, красных) стояла раскрытая коробка с мнемом. Все было на месте, и аппарат, и три пары кристаллов. Глеб сел и осмотрелся. Он лежал в углу небольшого открытого зала с тремя колоннами вместо одной из стен. Несмотря на простоту, комната была очень красива – изгибами невысоких стен, расцветкой гладкого пола – краски казались чуть мягче природных, пропущенными через призму разума и искусства. В темно-фиолетовом небе, очень ярком, как все здесь, светили звезды.
Медведь (мартын?) сидел у очага спиной к Глебу, дым вытягивало в потолок. Повернулся, что-то прорычал низким голосом (ваа-лыы-неразборчиво). Показал на свой затылок, потом на Глеба. Глеб потер шишку – та уже едва ощущалась.
– Ваа? – спросил он мартына.
– Ваа-лл, – повторил мартын, прикладывая лапу к груди.
– Ваал, это – синтезатор, – показал Глеб на мнем, на свою голову, потом на голову мартына. – Мы будем понимать друг друга. Вот посмотри…
Он медленно поднял два кристалла, прилепил к вискам, они с нежным чмоком присосались к коже. Поднял коробочку мнема. Предложил мартыну вторую пару кристаллов, показывая на его голову под небольшими мохнатыми ушами. Ваал взял кристалл, обнюхал его, лизнул, потом приложил к голове.
– Здравствуй, Ваал, – сказал Глеб. Подумал, потом вскочил и поклонился. Снова сел. – Меня зовут Глеб. Я пришел из другого мира. Я рад нашей встрече.
Мартын молчал, и Глеб преисполнился сомнений. Профессор-охотник-лингвист Вадим, обучая их пользоваться мнемом, говорил, что им-де повезло – это совершенно новое оборудование и мнемом называется лишь по старой памяти.
– Теперь можно сразу работать с… аборигенами, – сказал он тогда. – А вот нам раньше приходилось действительно учить язык…
И задумался, поморщился, будто вспомнил что-то неприятное, беспокойное.
Глеб сейчас тоже забеспокоился – чего это Ваал молчит? Может, у мартынов мозговые волны другие и устройство не заработает? Что же тогда делать?
– Глееб, – медленно сказал-проворчал мартын. – Приятности тебе (добра, удовольствий), – тройным эхом значений перевел синтезатор, – в будущем и настоящем.
Ваал поднялся и поклонился Глебу – то ли потому, что у них так было принято, то ли копируя дружелюбного пришельца.
– Прости нам свою травму (повреждение, боль) – сказал Ваал. – Один из нас, Усо, – горячо-злой. Делает вперед, думает – позже. Он решил, что это… – он показал на коробку с мнемом длинным изукрашенным когтем, – одна из смерть-машин (аппаратов, техники), которыми пользуются вееси. Кто попадает под их черные лучи – умирают за три дня. Мой отец продержался пять, он был очень силен.
– Вееси? – спросил Глеб. – Другое племя? Вы враждуете?
– Народ моря, – прорычал Ваал.
Ступая на задние лапы, но касаясь пола и передними – как слегка распрямившийся медведь, – он прошел к одной из трех колонн, за которыми не было стены. Глеб подошел, и сердце гулко стукнуло от неожиданности – комната обрывалась в пустоту, под ними был склон горы, далеко внизу – каменистый пляж, на котором он с волнением увидел темную глыбу глайдера и силуэт дома – окна мягко светились, почувствовав ночь. Дальше был океан, темно-фиолетовый, бесконечный.
– Смотри, Глееб, – показал лапой Ваал. Глеб посмотрел и ахнул от неожиданности – тут и там сквозь толщу воды виднелось слабое свечение, словно по дну кто-то продернул сияющую желтую нить.