переставать думать и вместо этого начинать действовать. Можно даже представить, как он ее сейчас где-нибудь дожидается, желая поговорить насчет того, как быть дальше. Может, он собирается позже направиться вдвоем в ресторан, если их там еще ждут.
Все-таки у Кристины опора в этом мире была. Большинство ночей она на несколько часов становилась чем-то вроде центра шаткого мироздания случайных людей: женщиной, по воле которой течет благостный поток спиртного. Этот поток, а еще ручеек непринужденного общения на то время, пока вокруг вожделенного источника из бухла толкутся все те мужчины (и женщины). Многие из них были разведены или якобы не состояли в браке. У других вроде как имелось жилье – но когда человек заказывает себе выпивку за полчаса до полуночи, то невольно напрашивается мысль, а является ли то место, где он сейчас отсутствует, для него действительно домом? При этом не имеет значения, как долго и усердно он трудится для оплаты своих счетов, и неважно, ждет его там кто-то или нет. Про себя Крис неоднократно подумывала, что лучше закончит как Лидия, чем как кто-нибудь из этих неприкаянных призраков – людей, которые дома чувствуют себя хуже, чем на чужбине.
Тем не менее эти люди в конце концов расходились. Уходила и она с Джоном. Что такое дом? Где он? Там, куда тебя пускают без вопросов, где без ограничений принимается твое право быть. Каково оно, не иметь этого? Не знать, в какой стороне твой дом, потому что его нигде нет, быть словно электроприбор со штепселем, не подходящим ни к одной розетке на свете…
– Что ты собираешься делать? – спросила Крис свою подругу.
Лицо Лиззи выражало нечто среднее между задумчивостью и смятением:
– В смысле?
– Я въехала. То есть понимаю, что ты мне показываешь. Вопрос в том, что со всем этим думаешь делать ты.
– Я? Можно подумать, я что-то могу.
– В самом деле?
Было видно, как она прокручивает этот вопрос в уме. Сегодня Лиззи смотрелась какой-то исхудалой, словно бы более тусклой, чем обычно. Может, на нее просто напала меланхолия?
– Раньше я считала себя везучей, – сказала она. – По сравнению с Меджем. У него никого не было, а я, по крайней мере, могла наблюдать. Хотя долгое, долгое время себя удерживала. Когда Кэтрин сошлась с Марком, я решила, что между нами все кончено. И держалась в стороне. Но затем, месяц-другой назад… Мне как будто крышу сорвало. Я снова начала за ней ходить.
– Ты ревнуешь?
– Меджа? – Лиззи задумчиво покачала головой. – Я рада за него. Все хорошее, что происходит, хорошо для всех. Дело не в нем. Во мне. Я просто… Устала я, вот что.
– От чего?
Лиззи воздела руки в жесте всеохватности и ее отсутствия. Она устала от нехватки, от несбыточности – как ни хлопочи – надежд на более отрадное завтра.
– И ты совсем, совсем ничего не можешь сделать? – сочувственно уставилась на нее Крис.
Ее собеседница рассмеялась, и впервые за все время Кристина различила в ее смехе горькие нотки.
– Ну почему? – вздохнула Лиззи. – Можно пойти сесть у стены в той церквушке – Святом Патрике. Или в одном из старых туннелей, где больше не ходят поезда, или в заброшенном парке. Говорят, у тех, кто решает стать полым, времени уходит совсем немного.
Крис была потрясена:
– Так ты этого хочешь?
– Нет. Я хочу дом.
– Слава богу! Иначе, если бы я услышала хотя бы намек на это, я бы надрала тебе задницу!
– Воображаемую задницу надрать нельзя, – улыбнулась брюнетка.
– Ха-ха, ты меня еще не знаешь! Короче, это решение хреновое. Ему не бывать. Что еще можно придумать?
Лиззи пожала плечами, но не в растерянности, что она-де не знает ответ. Все она знала.
– А вот это дело другое, – одобрила Кристина. Она пока еще несколько плавала в подобных вопросах, но понимала, что бывают случаи, когда поступать так, как она, просто необходимо. Ведь на то и существуют друзья, чтобы со стороны приглядывать за твоей жизнью: смотреть, слушать и говорить то, что тебе надлежит слышать.
Лиззи стояла настолько тихо и неподвижно, что казалась нарисованной.
– Правда? – переспросила она.
– Мне кажется, настало время воссоединения. А тебе?
Брюнетка вернулась к отрешенному разглядыванию неизвестной земли и зданий по ту сторону водной глади.
За этим Кристина ее и оставила, удаляясь по улице к той жизни, которую знала.
После этого она видела Лиззи лишь однажды.
Глава 52
Дэвид узнал обо всем, когда отправился в «Зажарь». Встал он как обычно. Сготовил Доун завтрак. Он делал это почти всегда, но тем утром ему особенно хотелось попасть на кухню до нее. Как бы там не завалялся один из тех чистых листов! Или не произошло что-нибудь еще – тихое, – пока он без сна долеживал рядом с женой. Это стоило проверить. Так, на всякий случай.
На кухне все было в порядке. А значит, и во всем остальном тоже, разве нет? Наверное, да. Пока не стряслось что-то еще, все идет превосходно.
А как же иначе?
Доун казалась оживленней и разговорчивей, чем вчера вечером, и в школу укатила в приподнятом настроении. А Дэвид отправился прямиком наверх, в свободную комнату. Содержимое коробок лежало на полу: там, где он все выложил среди ночи. Вообще-то хватит терпеть неудобства от неодушевленных предметов – с этой мыслью писатель раскурочил картонную тару, чтобы заставить себя разобраться со всем этим скарбом прямо сейчас.
Разборка заняла всего лишь полчаса, увенчавшись тем, что почти все барахло Дэвид снес к себе в кабинет. Спрашивается: в чем был кипеш? Почему вся эта процедура так затянулась? Что мешало сделать это раньше?
А кстати: почему он до сих пор не задумался о происхождении тех листов на кухне и об открытой среди ночи двери в дом?
По крайней мере, теперь понятно, что это происшествие он не вообразил и оно ему не приснилось: стопка бумаги лежала там, где он ее оставил после приборки на кухне: на нижней полке столика в передней. Хотя, может, было бы и лучше (во всяком случае, легче) все это именно вообразить, списать на игру фантазии, решить, что это был сон, почти неотличимый от яви – потому что иначе как теперь все это объяснить? Поди разбери! Мучительная раздвоенность выбора тихо бесила.
На дневном свету можно было разглядеть, что листы не первой свежести – суховатые, с желтинкой. Это было более-менее ясно. По крайней мере, видно. Но в целом… ничего не понятно.
Из составленных сейчас в книжный шкаф книг своего детства (шкаф, куда через полгода должны встать авторские экземпляры его собственной книги – мысль, которая сегодня особой гордости не вызывала) Дэвид зачем-то вынул обратно «Электрическое тело пою!» Рэя Брэдбери. В мягкой обложке, основательно потрепанная. Он ее толком и не помнил. Знал, что это его книга и что она стояла у него на полке среди других, но на этом память исчерпывалась.
Он полистал страницы, вдыхая запах старой бумаги. Старая бумага в книгах, старые листы в стопке… Вот и все, что у него есть: старая бумага да второразрядные тексты.
Ближе к концу книги литератор неожиданно заметил какой-то клочок бумаги, свернутый и засунутый меж страницами. Развернул.
Какая-то надпись карандашом – тускленькая, каракулями. Почерк не его: он и в школе так не писал. И не родителей. Выглядит так, словно непослушная рука паралитика мучительно пыталась вывести хотя бы эту единственную строчку.
Дэвид с прищуром в нее вгляделся:
«Зачем я назван Медж?» – было написано на бумажке.
Скомкав этот клочок, писатель швырнул его в мусорную корзину и вышел из дома, намеренно думая о посторонних предметах.
Мысль о том, что что-то не так, кольнула Дэвида сразу, едва он зашел в кофейню. За прилавком копошился Дилан – бестолково, поскольку раньше он с этими обязанностями не управлялся. Вместе с тем от посетителей не было ни улюлюканья, ни громов с молниями на его голову. Дилану было девятнадцать, и был он, по словам Тальи, «сонный, как – бляха-муха – зюзя» – бариста, так сказать, со скамейки запасных, в дело пускаемый, лишь когда болен кто-нибудь из основного состава. Завсегдатаи над ним, как правило, добродушно подтрунивали, в отместку за гарантированную неаккуратность и за то, что кофе он как специально подает так, что о чашку непременно обжигаешься. Но сегодня вся очередь держалась тихо и как-то подавленно.
Приблизившись к прилавку, писатель обнаружил, что Дилан не только копается: у него еще и тряслись руки. Сильвия – хозяйка – тоже была здесь: напряженно разговаривала по телефону у себя в служебном закутке.
– Как дела? – спросил Дэвид, заранее смиряясь, что кофе будет так себе.
– Да жесть! – неожиданно донеслось из уст неопытного баристы. – А ты что, еще не знаешь?
– О чем?
– Талья умерла.
– Ч… что?!
– А вот то, – кривясь лицом, выдавил из себя Дилан. – Нашли пару часов назад.
– Где?
– Там, у речки. Недавно копы приходили, поставили в известность. Сильвия позвонила, вызвала меня, когда Талья не вышла и на звонки не отвечала.
– А она что: упала? Или…
– Да не знаю я! Сказали только, что умерла, – и все.
Дэвид отпрянул от прилавка. Эта весть просто не умещалась в голове. Ведь он здесь, на этом самом месте, еще чуть ли не позавчера стоял и взахлеб рассказывал Талье свои семейные новости: про Доун, про все остальное. Как такое могло…
– О господи…
– Вот и я говорю: хрень несусветная, – согласился Дилан.
На негнущихся ногах литератор вышел вон из кофейни. Лишь на уличном холоде до него дошло, что рот у него открыт, и он поджал губы. Надо позвонить Доун – она знала Уиллокс ближе, потому что родилась и выросла здесь, в Рокбридже, – но что ей сказать? Скоро новость наверняка дойдет до школы, и Доун, возможно, сама позвонит. Но и тогда непонятно, что же ей сказать. Помимо дружбы, он ведь всю последнюю неделю не вылезал из романа этой женщины. Осознание того, что ум, создавший эту историю, ушел навсегда, лишь усугубляло ощущение утраты. Талья унесла с собой целый мир.