Ночью я не спал. Не бог весть какой срок мне отвалили — всего два года. Этот срок меня не пугал нисколько (или мне только казалось так): ведь в 1967-м я готовился к худшей участи. Во всяком случае, мне казалось, что, если бы я получил не два года, а семь по 70-й, но не по ложным обвинениям, а за книгу, за открытые письма — за то, что я на самом деле совершил, — мне было бы легче, не было бы ощущения подавленности и угнетенности, как сейчас. Помимо унижения из-за всем очевидного вранья, которое невозможно опровергнуть, я чувствовал безысходность своего положения, полную свою зависимость от невидимого хозяина. Захочет — отпустят меня через два года, а нет — снова дадут такую же «говорильную» статью, 190-1 или 70-ю, на тех же основаниях. «Он говорил», «он утверждал», «он клеветал».
В какие-то моменты этой ночью я так и думал, что конца моему сроку не будет, станут мотать мне нервы, добавляя каждый раз то два, то три года в надежде добиться-таки от меня отречения, опровержения моей книги, моей позиции. И это чувство неуверенности не оставляло меня все следующие два года заключения.
Часть втораяСоликамск — Красный Берег — Чуна
На следующий день с утра меня вывели за зону, посадили в машину с тремя автоматчиками, собакой и повезли в Соликамск. Сзади нас шла другая открытая машина, полная автоматчиков. Меня это обстоятельство тревожило до самого Соликамска. Где-то на окраине города они отстали.
В Соликамске, в старинном монастыре, приспособленном под тюрьму, просидел я в ожидании утверждения приговора Москвой четыре месяца. Ничего особенного за эти месяцы со мной не произошло. Время тягуче тянулось от подъема до отбоя и от пайки до пайки. И здесь я тоже находился в привилегированном положении — не в общей камере, а в тройнике. Но этот тройник из-за перегруженности тюрьмы уже не был тройником. В нем стояли три двухъярусные кровати. Но нас тут находилось не шесть человек, а одиннадцать. Иногда было и двенадцать. Кому не было кровати, тем давали деревянные щиты-топчаны на ночь. Их клали на цементный пол и спали. И ночью в нашем тройнике не было и пятачка свободного места.
К нам регулярно, раз в месяц, захаживал прокурор по надзору. Сокамерники мои указывали ему и начальнику тюрьмы на тесноту, что, мол, на полу приходится спать.
— Зачем камеру так набивать? — возмущались зэки и тыкали пальцами в правила, висящие в камере. — Тут же сказано, что каждый должен иметь спальное место. Где оно? У нас даже на пятерых, кто без кроватей, щитов-то всего три!
Но прокурору к такому не привыкать, на то он и прокурор. Ему об этом говорят в каждой камере и все время его службы. Он ободряюще-весело отвечает:
— О! У вас еще хорошо. В других камерах еще гуще! — И в этом мы ему верили.
— А закон!.. — выли зэки.
— Закон я не хуже вашего знаю. Вас сюда никто не звал, сами лезете. Я не виноват, и он тоже, — прокурор кивал на начальника тюрьмы, — что желающих попасть сюда больше, чем тюрьма может вместить.
Обычно тут долго не задерживались. Это была камера с уже осужденными, кто, как и я, ждал утверждения приговоров вышестоящими инстанциями. Не все зэки после суда пишут кассационные жалобы. Многие на это занятие смотрят иронически-скептически. Другие предпочитают побыстрее вырваться в лагерь из этой теснотищи и не задерживаться на лишний месяц из-за подачи кассационной жалобы. Без кассации обычно приговор утверждается в десять дней, самое большее в две недели.
Все, кто прошел через мою камеру, были судимы местными судами: районными или городскими, и их кассационные жалобы рассматривались в Перми областным судом. Обычный срок для этого — месяц. Меня же судила выездная сессия областного суда, и кассация должна была рассматриваться высшей инстанцией — Верховным судом РСФСР в Москве.
Сначала я не хотел никуда ничего писать. Но в последний день, когда истекал срок обжалования, я все же написал в Верховный суд РСФСР. Я не рассчитывал на то, что в Москве к моему делу отнесутся иначе, чем тут. Я считал как раз наоборот, что тут делали именно то, что требовали в Москве для меня. Написал же я с единственной целью — не дать возможности кому-либо истолковать мое нежелание обратиться с кассацией как мое согласие с решением суда, с приговором.
Я не мог спокойно писать о суде. Сам приговор, его содержание было издевательством над правосудием. Черное называлось белым и наоборот. «Да тебе-то что, — стыдил я иногда в мыслях самого себя, — впервые это видеть? Или ты был лучшего мнения о наших судах до этого приговора?» «Да нет же, — отвечал себе же на это. — Знал. Знал». И все равно бесился, видя эту демонстративную грубость, ложь и насилие.
Сам я уже который раз перечитывал копию приговора. Ложь, ложь и ложь!
Вся эта ложь подтверждается показаниями… и перечисляются фамилии этих лагерных Иуд, которые уже получили свои серебреники или ждут таковых. Среди них назван и свидетель Рыбалко. И это после позорной инсценировки опознания и даже после того, что на суде сам Рыбалко признался, что он действительно «ошибся», не опознал меня и указал на другого зэка.
И если суд счел уместным после этого сослаться в приговоре в числе прочих свидетелей на Рыбалко, то этим он только сам продемонстрировал, что и остальные свидетели такие же, как Рыбалко.
А вот что сказано в приговоре о показаниях моих свидетелей, вызванных по журналу ШИЗО: «Эти свидетели не подтвердили… Но это не опровергает показаний остальных свидетелей (то есть Рыбалко, Седова и др.)», — делает заключение суд в приговоре.
А почему не опровергает?
И суд отвечает на этот вопрос: «Так как часть этих свидетелей выводилась на работу, а остальные могли быть заняты своими делами и могли не обратить внимания на эти высказывания Марченко».
«Чем могут быть заняты зэки в камере ШИЗО? Какими такими „своими делами"?» — спрашивал я в своей кассационной в Москву. «Только онанизмом — это единственно доступное занятие в этих условиях. Но, чтобы не слышать моих высказываний из-за „занятости", нужно, чтоб этим занимались все двадцать человек одновременно, и именно в тот момент, когда открыта кормушка и подают пищу, именно в тот момент, когда я митингую».
Не утерпел я, чтобы не пройтись и по показаниям Дмитриенко.
Разве не долг членов суда выяснить истину? Но вот предлагает им свидетель Дмитриенко назвать фамилию провокатора (или просто болтуна), чьи высказывания приписал Антонов мне и которые послужили поводом для возбуждения уголовного дела. Но суд промолчал, и никто не задал Дмитриенко ни одного вопроса.
В приговоре сказано, что Марченко себя виновным не признал и заявил, что дело сфабриковано на ложных показаниях подставных свидетелей оперуполномоченным лагеря Антоновым.
Суд опровергает заявление Марченко: «В судебном заседании было опрошено более двадцати человек, следствие вел помощник прокурора области, и не доверять ему у суда нет оснований».
Очень убедительно, не правда ли?
Если бы Антонов тогда задушил меня, а прокурор подтвердил бы версию, что он это сделал в целях самообороны, то и тогда у суда не было бы оснований «не доверять» ему.
И вот в ожидании ответа на кассацию я отсиживаю три месяца. Сколько людей прошло за это время через мой тройник!
Очень близко познакомился я здесь с так называемыми химиками.
Каждую весну, в марте, объявляются «тайные» указы ПВС об амнистии заключенным, «вставшим на правильный путь». Но это не простая амнистия, а, так сказать, с привеском. Амнистированные обязаны до конца своего срока работать на стройках химической промышленности. На практике же они работают не только на стройках химии, а на всех стройках страны. Мне попадались даже зэки, которые отрабатывали свою «амнистию» в Волгограде на знаменитом тракторном заводе. Стоило бы знать об этом тем на Западе, кто завидует нашему быстрому экономическому росту. И помнить тем, кто импортирует наши волгоградские тракторы.
После объявления «амнистии» этих «химиков» под конвоем, кого на машинах, кого на поездах, привозят на место. Они работают на правах вольных, но не имеют паспортов и права уехать. Самовольный выезд считается побегом. Таких разыскивают, судят и отправляют обратно в лагерь. Та же судьба ждет и тех, кто плохо работает или вообще избегает труда. Всем возвращенцам приходится в лагере досиживать свои сроки. Время, проработанное на стройках, им в срок не засчитывается вовсе. Они как бы побывали в отпуску не в счет своего срока. Много есть таких, кто отказывается от такой амнистии, заранее зная, чем это в конце концов обернется. Но с их желанием никто не считается, им прямо заявляют: там, на месте, зарабатывай себе возвращение в лагерь.
Здесь, в Соликамске, многие из них работали на стройках. В основном «химики» строили в Березниках под Соликамском очередной калийный комбинат.
Тут же подслушал одну историю о доблестной нашей милиции, как она воплощает в жизнь ленинский принцип «ни одно преступление не должно остаться нераскрытым!».
В Березниках в полночь трое молодых парней поймали на улице женщину. Они ее изнасиловали и отобрали сумочку. В ту же ночь, как только жертва заявила об этом в милицию, милиция нагрянула в спецобщежитие для «химиков» и схватила наугад одного из тех, кто возвращался после второй смены с работы. Его доставили в райотдел милиции, и там буквально в два-три дня он во всем признался. Вот только своих товарищей, сволочь, так и не назвал. Но эту мелочь следственные органы надеялись исправить, посадив «преступника» в следственный изолятор Соликамска. И «преступник» назвал бы фамилии своих соучастников, но в эти же дни попался на ночном ограблении молодой парень, который в ходе следствия чистосердечно признался не только в ограблении, но и в старых нераскрытых грехах. Он признался, что вместе с двумя своими дружками ограбил и изнасиловал женщину. Ту самую, за которую уже посадили признавшегося.
Эта история с хорошим концом. Но сколько таких историй остается на шее невинных?