Кончилась эта история тем, что однажды в лагерь, из которого сбежал Павлов, привезли и сбросили около вахты труп (тогда это было правилом, для устрашения). Начальство объявило, что это убитый Павлов. Зэки же, знавшие Павлова в лицо, говорили, что это не Павлов, а кто-то другой. А на следующий день для опознания трупа приехала из Москвы жена Павлова. Говорят, что в первый день она не признала в трупе Павлова. Но на другой день будто бы ее снова подводили к трупу во время развода, и она при скоплении любопытных зэков громко сказала, что это Павлов.
Существует и еще одна версия этого опознания: начальство, пользуясь тем, что никто из зэков не знал жены Павлова, подготовило для опознания вместо нее другую женщину.
Зэки вообще не верят в смерть Павлова. Они остались верны традициям и легендам: герои не умирают! Рассказывают, что Павлов проходил по тайге все лето и убил много лагерного начальства и солдатни. А с наступлением зимы куда-то исчез. То ли он ушел за границу и там благополучно живет, то ли сделал себе другие документы и сейчас живет под чужим именем.
Трудно сказать, что здесь правда, а что вымысел. Настоящую правду знают архивы МВД, да кто их откроет! Вот и довольствуемся мы устным народным творчеством.
И последнее о Павлове. Я видел несколько раз в Соликамской тюрьме врачиху пожилого возраста. Про нее там говорили, что это жена одного из начальников лагерей, которого убил Павлов.
Все это я перебрал в памяти, глядя на плакат и ожидая, пока нас примут и выпустят в зону.
А зона оказалась переполненной. И здесь нехватка мест. И сюда, по выражению Соликамского прокурора, желающих больше, чем администрация может принять и разместить.
Все бараки тут переполнены. Спальные места — вагонки, рассчитанные на четырех человек каждая, в два яруса. Они расположены двумя рядами вдоль стен барака во всю его длину. Теснотища жуткая. Но новички начинают свою жизнь здесь не с барака, а с палатки. Стоит она в дальнем конце зоны, рядом с бараком ШИЗО. В палатке тоже теснотища. И спят тут уже даже не на вагонках, а на нарах. Нары тоже вдоль стен, и между нарами узенький проход. В этом проходе стоит печка-бочка, и когда ее топят, то в палатке не продохнуть от дыма и копоти.
Мне повезло, так как прожил я в палатке всего лишь с неделю. Всю эту неделю я ходил на работу. Зачислили меня в бригаду, которая занималась колкой и штабелевкой дров для паровозов местной узкоколейки. Работа не из легких и все время на морозе. Дрова, завезенные с лета, засыпаны снегом. Их приходится выбирать из-под снега, чтобы колоть. Поэтому к концу дня мы обычно бывали мокрыми. В палатке не разденешься — холодно. Спишь одетым.
Но было еще одно неудобство в палатке. Там была анархия: ни подъема, ни отбоя в ней не знали. И днем, и ночью в полумраке и копоти здесь шла картежная игра. Играли в карты и в бараках, но там хотя бы после отбоя и до подъема была тишина. Надзиратели в палатку почти не заглядывали. Разве что во время проверки, когда кого-нибудь недосчитаются, или во время розыска зэка, скрывающегося от водворения в ШИЗО.
Процветало тут и воровство: исчезало все тряпье, а о продуктах и говорить нечего.
Мне повезло: я в первый же день встретил тут несколько человек из своих бывших сокамерников. Кого по следственным камерам в Перми и Соликамске, а кого по пересылке.
С их помощью я и перебрался через неделю из палатки в барак. Не пожившему в этих условиях вряд ли понять мою радость от этого события. Да и всего-то перемен: я имею индивидуальное спальное место на втором ярусе вагонки. Имею свою постель: матрас, подушку, одеяло, две простыни и наволочку. Ни на пересылке, ни в палатке я ничего этого не имел, как и все зэки.
И еще тумбочку на двоих. Я делил тумбочку с соседом под собой. И с соседом мне тоже повезло — старик пенсионного возраста, очень спокойный и тихий человек.
Теперь я могу «уединяться» на своей верхотуре, отключаться от назойливого общества окружающих.
В первый же день меня вызвал к себе для беседы начальник лагеря Иванов. У него в кабинете находился начальник режима капитан Медведько. Это было чисто формальное знакомство. Сверка по формуляру дела и несколько ничего не значащих вопросов. В том числе мне объяснили мои права и обязанности.
Когда они заговорили о праве на свидания, то сами мне пояснили, что теперь, мол, осужденные могут иметь общие свидания на несколько часов не только с близкими родственниками, но вообще с кем угодно: с друзьями, знакомыми. И я тут же уцепился за это и уточнил:
— Если я напишу кому-нибудь из друзей, чтобы приехали ко мне на свидание, то вы разрешите?
— А как же мы не разрешим? — удивился Иванов. — Мы обязаны теперь разрешить.
Здесь же они определили меня в бригаду № 23.
— В основном у нас работа — лесоповал, — объяснял Медведько. — Но раз у вас плохое здоровье, то мы вас направляем на заготовку дров для УЖД (узкоколейная железная дорога).
Во время этой беседы они ни словом, ни намеком не дали мне понять, что им известно обо мне больше, чем сказано в формуляре дела. Я вышел от них и гадал: чем для меня кончится здесь? В Ныробе Антонов сразу откровенно заявил: раскайся, или получишь новый срок. Эти ведут себя так, как им и положено вести себя с зэком.
Может, это осторожность, чтоб при фабрикации нового дела я не мог бы сказать про них, как про Антонова?
Чем-то все это кончится?
В тот же день я написал друзьям в Москву о том, что ко мне можно приехать.
И потекли лагерные дни. И счет времени шел от воскресенья до воскресенья. Этот день был весь мой.
Да и на работе тоже ничего особенного не происходило.
Бригадиром у нас был старый зэк по имени Виктор. Фамилии я его сейчас не припомню, да это и ни к чему. Старым он был не по возрасту — лет ему было не более сорока. Но больше половины из этих сорока лет он сидит в лагерях. Начал сидеть с малолетки. Позже стал «в законе», то есть настоящим вором. Сейчас он отсиживал последний довесок, заработанный в лагере за то, что прирезал «ссучившегося». Выглядел он как покойник. Помимо обычных лагерных невзгод на нем отразились и пороки: чифир, наркотики, алкоголь, картежная игра.
Бригадой он руководил без горла. Там, когда обычно другие срываются на крик, вырывая или отстаивая свое, он действовал иначе. На собеседника или бригаду он смотрел тогда тяжелым усталым взглядом (его глаза, когда-то голубые, сейчас были обесцвеченные и пустые), голос его, и без того тихий, переходил в шепот. Весь вид его в такие моменты как бы говорил, что он устал от всего и ему все уже безразлично, он даже не считает нужным тратить свой голос. Но это не было безразличие к происходящему. Оно означало, что ему ничего не стоит пойти на все: что таракана прихлопнуть, что человека. Была ли это игра артиста, бьющего на психологию, или действительная его манера держаться — я так и не разгадал.
Бригадники дорожили этой работой, так как у нее были определенные преимущества перед другими работами, не говоря уж о каторге — лесоповальных бригадах.
Здесь — отдельная точка. Есть своя будка — она же и инструменталка, и обогревалка, и столовая, и курилка. От жилой зоны в десяти минутах ходьбы (это преимущество особенно ощущалось в сильные морозы). И никто из начальства не требовал выполнения ежедневно нормы.
В сильные морозы обычно мы не работали. Дни такие не актировались, конечно, но мы, выйдя на работу, отсиживались в своей будке у горячей железной печки. Дров-то у нас полно. С нами тут же отсиживались и конвоиры, поочередно меняясь.
Зато в сносную погоду нам приходилось наверстывать упущенные морозные дни. Нужно было к концу месяца обязательно дать план по бригаде чуть более 100 %. Это чтобы получить каждому бригаднику ДП (дополнительный паек).
Говорят, что сейчас в лагерях не морят голодом. Но это зависит от того, что называть голодом. С голоду не пухнут, не умирают. Но могу сказать по собственному опыту: находясь только на законном лагерном пайке, заключенный страдает от ежедневного недоедания. И люди по-разному переносят это. Кто-то «шустрит» и как-то добывает себе лишний кусок хлеба, а кто-то не умеет, не может. Такие люди тоже по-разному переносят голод. Более сильные — терпят и не опускаются. Слабые опускаются и идут на всякие подлости ради утоления голода хотя бы на сегодня. Кто-то ворует из чужих тумбочек продукты — «крысятничает». Кто-то выигрывает у другого в карты. И есть до сих пор случаи, когда с педерастами расчет идет продуктами или куревом.
Если еще пятнадцать лет назад я был свидетелем того, как в Карлаге на штрафном лагпункте люди продавали свою задницу за пайку черного хлеба, то в 1970 году на Северном Урале — за несколько пачек сигарет или полкило рублевых конфет.
Если человеку законом запрещены сливочное масло, сахар, молочные продукты и так далее, то за долгие годы этих лишений слабые натуры становятся готовыми на все, лишь бы попробовать хоть разок человеческой еды.
Я знаю, что среди моих современников, моих соотечественников и особенно лиц официальных найдется немало таких, кто назовет меня клеветником за такие слова.
Я с такими спорить не буду. Доказывать им свою правоту тоже. Но пусть нас рассудит беспристрастный читатель по такому факту.
По закону и по спец, инструкции МВД СССР тех заключенных, кто выполняет дневную норму на сто процентов и более, премируют и поощряют ДП — дополнительным питанием. Что это за награда, как поощряется хороший работяга? 200 граммов черного хлеба, 15 граммов крупы, 15 граммов сахара, 15 граммов жиров.
Разве можно поощрить неголодного двумястами граммами черного хлеба?
И кто согласится ежедневно перевыполнять дневную норму выработки на тяжелой работе всего лишь за двести граммов черного хлеба?
Только голодный.
А бригадир должен ежедневно выкручиваться и добывать своей бригаде ДП. За каждый отработанный день он должен добыть у вольного мастера, прораба или десятника справку о том, что его бригада выполнила дневную норму. Без такой справки не видать ДП.