28 июля мои сокамерники то и дело повторяли: завтра Глухой откинется! И я тоже уже верил в это. Последнюю ночь в камере долго не мог уснуть, а проснулся самым последним.
Мы уже точно знаем, когда выводят из камеры на освобождение: часа за полтора до отправления из Соликамска поезда. Если кому ехать в европейскую часть страны, того освобождают перед уходом московского поезда, а кому ехать на восток — того перед свердловским. Томительно тянутся часы. Но вот из соседней камеры кого-то выводят, и зэк кричит на весь корпус прощальные слова остающимся товарищам. Я жду, когда загремит засов двери нашей камеры. Но никто к ней даже не подходит. Мои сокамерники начинают стучать в дверь и кричат: у нас тоже один освобождается сегодня, выпускайте! Но в ответ надзиратель громко стучит ключами по кормушке и тоже кричит:
— Без вас знаем, кого освобождать!
Зэки в ответ матюгаются и советуют мне скандалить с надзирателями. А у меня опять возникают подозрения, что снова замаячил новый срок.
Вот уже и время отправления последнего поезда. Значит, мне сегодня уже не выбраться на волю…
Зэки в камере допытываются у меня: не перепутал ли я день своего освобождения?
Настроение у меня хуже некуда!
Я падаю на нары и прикидываюсь спящим. Точно знаем и я, и сокамерники, что поезд уже ушел. Но вот минут через тридцать гремит дверь, и меня толкают сокамерники:
— Глухой, давай на выход с вещами!
В кабинете, куда меня привел надзиратель, несколько человек: двое в штатском, начальник спецчасти и начальник пересылки.
— Сейчас плохо с местами на поезд. Для вас не оказалось места, и поэтому придется машиной везти вас до Березников. Там вас посадят на поезд.
— Так в нем же, вы сказали, нет свободных мест? — съязвил я, не удержавшись. Я знал, что это тот же поезд Соликамск — Свердловск. Он идет медленно и долго стоит в Березниках. Если выехать вслед за ним машиной из Соликамска, то нагонишь его в Березниках.
— Бывает так, что в Соликамске нет мест, а в Березниках есть, — неуклюже стал выправлять неловкость начальник спецчасти.
— А если мест не будет и в Березниках, то меня опять сюда привезете?
— Хватит острить, Марченко, получайте документы, и поехали!
Чувствую ложь в словах начальника пересылки, но молчу. Я же знаю, что для освобождающихся зэков всегда есть места и билеты, их стараются во что бы то ни стало выпроводить из Соликамска, чтобы они не ошивались в городе. Что же все это значит? Что еще они замышляют?
Но от этих размышлений меня отрывает начальник спецчасти:
— Так как вы освобождаетесь с административным надзором по месту жительства, то вам запрещено отклоняться от маршрута. Вы должны ехать в Иркутскую область и никуда не сворачивать…
Я ошарашен. Я был готов услышать об аресте по новому делу, но о надзоре у меня и мысли не было. Ведь чтобы осудить, нужен материал — хотя бы липовый. И его бы собрали, это уже проверено. Но додержать меня без единого нарушения до последних минут перед освобождением, а при выходе влепить надзор — это не лезло ни в какие ворота. Это понимали и все присутствующие в кабинете.
— Надзор устанавливается администрацией того лагеря, в котором отбываешь срок. А вы — кто?
— Я начальник пересыльного пункта, — отрекомендовался один. Остальные на меня и не смотрели.
— При отправке из лагеря мне было объявлено, что я освобождаюсь без надзора.
В ответ молчание и улыбка на физиономии одного в штатском.
Тогда я прямо обращаюсь к начальнику спецчасти:
— У вас в руках мое личное дело, и там за последний год нет ни одного взыскания. Так на каком основании меня ставят под надзор?
— Я ни при чем, — стал неловко и смущенно оправдываться тот. — Я только объявляю то, что в документах, и выдаю документы. А оформляю не я.
Все мои протесты отклонялись с одним и тем же ответом: мы ничего не знаем и исправить сейчас ничего не можем. Приедете на место и там можете опротестовать в прокуратуре.
Наш спор с начальником спецчасти затягивался, и один из тех, что в штатском, заторопил: вы опоздаете на поезд, времени уже не остается для разговоров! Меня уже никто не слушал. Сунули мне расписаться в получении денег и вывели из корпуса без паспорта, а только со справкой об освобождении. Это и есть указание о надзоре — иначе бы мне здесь же выдали на руки паспорт. А так я его буду получать в Чуне.
Когда мне выдали деньги и справку, у меня еле хватило выдержки, чтобы не порвать справку в клочья. Я был в мелком ознобе. Чтоб не выдать голосом, что меня окончательно вывели из себя, я решил молчать. От взвинченности у меня стучали зубы, и мне, чтоб скрыть это, пришлось крепко сжать челюсти. Сознавая свое состояние, стыдясь за себя, я готов был провалиться сквозь землю. Я чувствовал, как горят у меня уши.
В предзоннике стоит крытая машина типа грузового такси. Меня посадили в кузов, рядом сел один в штатском, напротив начальник тюрьмы. Какой-то офицер сел у защелкнутой дверцы заднего борта.
— Из машины не высовываться, в окно не смотреть и никому не кричать!
«А это что еще за секретная транспортировка? От кого скрывают меня?» — подумал я и догадался сам: кто-то из друзей приехал меня встретить, но начальство не желает этой встречи!
Так оно и оказалось на самом деле. Это были Люда Алексеева и Ира Белогородская. Они приехали еще вчера и вчера же заявились в спецчасть пересылки, чтобы узнать обо мне. Но им ответили, что Марченко еще вчера был освобожден и уехал в Чуну. Люда с Ириной почувствовали в этом что-то неладное, так как хорошо знали день моего освобождения. Поэтому они остались и ходили сегодня все время около пересылки. Они спрашивали обо мне всех выходящих из ворот зэков, и бесконвойников, и освобождающихся. Но никто ничего им не мог сказать. Так я и проехал мимо них.
В брезентовом верху и стенках кузова машины было два крошечных окошечка, но мне было мало что видно в них.
Дорога была асфальтированная и в неплохом — редкость в нашей стране — состоянии. Машина шла на большой скорости, и очень скоро мы подъехали к вокзалу Березников. Из машины в помещение вокзала мы вошли все вместе, но по дороге к кассам все куда-то исчезли, и я остался один на один с офицером, который в машине ехал у задней дверцы. Он был очень тактичен — даже не тыкал, а обращался только на «вы» — это такая же редкость для эмвэдэшника, как… Я уж не говорю о том, что он меня вообще не стеснял в передвижении по помещению вокзала и за его пределами. Он только попросил не отстать от поезда, который должен был вот-вот подойти. И чтобы мы не потеряли друг друга в толпе — ведь билет-то мой был у него. Он был обязан посадить меня прямо в вагон.
Когда он отдавал мой билет проводнику вагона и что-то ему объяснял, указывая на меня, я заметил двух неброско одетых типов, подошедших к ним. Они сели со мной на соседние места, а офицер, простившись с ними, остался на перроне.
Но эти мои сопровождающие проехали со мной очень недолго и сошли где-то через три-четыре остановки — а поезд ведь не скорый, останавливается почти у каждого столба.
По моей одежде, по стрижке наголо легко угадывался зэк. А трасса от Перми до Соликамска усыпана лагерями и вдоль дороги, и в глубь тайги. Поэтому в вагонах полно военных в форме МВД — и солдат, и офицеров. Да и в штатском их немало. Они едут и по своим личным делам, и по служебным.
Где-то на полпути между Соликамском и Пермью ко мне подошел ехавший в этом же вагоне старший сержант. Он меня подозрительно осмотрел и со строгостью солдафона и охранника спросил:
— Куда едем?
— В Париж на ярмарку, — его же тоном ответил я.
Мне было невмоготу противно сидеть и чувствовать рядом присутствие этого эмвэдэшника. Я взял в руки свою почти порожнюю авоську, напялил на голый череп кубышку и пошел в тамбур. А эта сволочь увязалась за мной туда же.
Я стоял лицом к выбитому стеклу и пытался отвлечься от неприятного ощущения, рассматривая мелькавшую в проеме окна природу.
Сержант стоял рядом. Он курил и «изучал» меня, прислонясь к покачивающейся стенке тамбура.
— Куда едете? — снова спросил он меня.
Я посмотрел на него внимательнее, чем в первый раз, — обычная физиономия русского парня, каких полно можно увидеть и в Москве, и на Волге, и в Сибири. На груди его кителя было множество всяких значков, полученных им за спорт и стрельбу, за всякие отличия в боевой и политической подготовке. По этим регалиям — маршал Жуков передо мной. И меня это рассмешило, рассмешили это попугайское оперение и служебное рвение.
Во мне он заподозрил беглеца и проявлял бдительность.
— Езжай за мной и увидишь. Только паек получи и собаку прихвати.
— А может, вы заключенный и убежали из лагеря?
— Так оно и есть. Чего ж стоишь? Хватай меня, а то выскочу в форточку, — и я указал рукой на выломанное стекло в двери вагона.
В это время в тамбур заглянула проводница, которой мои сопровождающие отдали мой билет.
Сержант, увидев ее, обратился к ней:
— Он с билетом, — как отмахиваясь от навязчивой мухи, ответила она и скрылась в вагоне.
Я тоже пошел в вагон и сел на прежнее место. Сержант тоже вошел в вагон, но не сел рядом, а стоял в дверях, ведущих в тамбур. Так он стоял, не спуская с меня глаз, до ближайшей остановки.
Но как только поезд тронулся дальше — сержант исчез.
«Или отстал от меня, если не совсем дурак, или пошел сообщать обо мне по поездной рации ближайшему эмвэдэшному посту», — подумал я.
К следующей остановке он был уже снова на своем посту у дверей и не спускал с меня глаз.
«Сволочь и дурак», — глядя на него, думал я.
А через две остановки в вагон влетел патруль из трех человек. Мой пастух сразу кинулся к ним и указал на меня. Старший — не в форменной куртке, но в фуражке эмвэдэшника, очень развязный малый — сразу требует у меня документы.
— Сначала вы свои покажите. Кто вы такие? — взъярился я.
— Что, форму не видишь? — ощерился один патрульный.