— Демонстрируй ее своему начальству, а мне она не авторитет.
Старший молча полез к себе во внутренний карман куртки, а ощерившийся обратился оскорбленно уже к нему:
— Чего ты перед ним…
— Ладно, не лезь! — одернул старший и протянул мне удостоверение начальника оперативной группы с фотографией.
Я протянул ему свою справку. Он ее быстро пробежал глазами, и я заметил в его руке несколько фотографий — он сверял мою физиономию с беглецами в розыске.
Потом справку молча вернул мне, и, ни слова не говоря, они все вышли из вагона.
Успокоился и мой пастух, сел ко мне спиной у окна в проходе следующего купе.
И ехал я дальше без приключений.
Я решил вопреки «советам» и предупреждениям типов в штатском заехать в Москву. Мне не терпелось повидаться со своими друзьями. Некоторых, и очень близких из них, там уже не было. Я говорю о тех, кто 25 августа 1968 года вышел на демонстрацию на Красной площади, протестуя против оккупации ЧССР.
Не было в Москве и П.Г. Григоренко — его замуровали в сумасшедший дом, не было Андрея Амальрика — его уволокли в лагерь на Колыму, в сумасшедшем же доме оказалась Наташа Горбаневская.
Обо всем этом я узнал, будучи в лагере, узнал вопреки цензуре и Сирику, окружившему меня «санитарным кордоном».
Заехать в Москву мне стоило хотя бы для того, чтобы переодеться в свою одежду, взять с собой в Чуну необходимые документы, например трудовую книжку, которая необходима для устройства на работу.
Я доехал до первой крупной станции, на которой северная трасса от Соликамска соединяется с Транссибирской магистралью, — кажется, это была станция Чусовская. На ней я вышел. До ближайшего поезда на Москву нужно было ждать часа два. Была полночь. Толкучки на перроне не было. Я не обнаружил за собой слежки, но решил проверить. Но чтобы не рисковать остаться без билета, я решил сначала купить билет до Москвы, а уж потом проверять. И это была ошибка, я это чувствовал, но тем не менее делать было нечего. Ведь, покупая билет, я выдавал через кассира и номер поезда, и вагон, и даже место. Да и стукач мог стоять за моей спиной в очереди.
Я пошлялся по предутреннему городу, по улочкам, прилегающим к вокзалу, и мне казалось, что никто мной не интересуется, никому я не нужен.
Поезд пришел точно по расписанию, и я спокойно сел в вагон.
Нужно отметить, что я несколько раз прохаживался по залу вокзала, по пустынному перрону и несколько раз попадался на глаза милиционерам. Но ни один из них не обращал на меня внимания. А ведь во мне виден был стопроцентный зэк.
Что это? Шаг вперед в вопросах нашей демократии и законности или совместные рассчитанные действия агентов ГБ и железнодорожной милиции станции Чусовской?
Хотелось бы верить в первое. И несмотря на трагический исход моей затеи с заездом в Москву, я не берусь дать определенный ответ на эти вопросы и сейчас, по прошествии нескольких лет, когда вспоминаю и пишу об этом.
Я специально взял билет не в общий вагон, а в купейный, чтобы проще заметить слежку. Место мне досталось, как по заказу, в пустом купе. Проехав, не выходя из купе, две или три остановки, я вышел в коридор. Напротив моей двери у окна стоял и курил тип, по роже которого я сразу узнал своего «пастуха». Теперь я стал следить за ним. Оказалось, что он ехал в купейном вагоне, не имея ни своего места, ни вещей. Так он и ехал, стоя у моего купе, всю ночь до самого Кирова. В Кирове я выскочил на вокзал и отправил в Москву телеграмму, что буду в Москве утром, часов в восемь-девять. На всякий случай — авось я ошибаюсь, что за мной едут по пятам, — я не указал ни номер поезда, ни время точного прибытия.
«Если не едут со мной, — рассчитывал я, — то, укажи я точное время, перехватят телеграмму и вместо друзей на вокзале меня встретят гэбэшники».
Зайдя в свое купе, я обнаружил попутчика — офицера-артиллериста. Сейчас точно не помню — капитан или майор.
Попытки артиллериста войти в контакт со мною выдавали в нем агента ГБ.
Из него перло уголовно-розыскное нутро. Наглость и нетактичность — качества, могущие быть присущи и офицеру, как и любому человеку. Но я чутьем, интуицией увидел в нем агента или уголовного розыска, или ГБ.
Обычно офицеры, едущие в отпуск или в командировку, попадая в купе, берут постель и отдыхают. Моему же попутчику, наверное, не выдали рубля на оплату постели. Да и был ли у него билет именно в мое купе? Да и вообще был ли билет? До самой Москвы он ехал не раздеваясь и подремывал. В Кирове сменился постовой у окна в коридоре. Я уже был точно уверен — я в кольце, под зорким оком властей.
И гадал: что они предпримут, что сделают со мною — снимут в пути, не дав доехать до Москвы, или снимут в Москве? Может, пустят в Москву и проследят мои визиты?
Через несколько часов все выяснится.
Не раз я ловил себя на мысли: «А не зациклился ли я на преследовании своей особы со стороны власти? Не мания ли преследования охватила меня?» При подходе поезда к Ярославскому вокзалу в Москве я вышел в тамбур вагона. За мной никто не пошел. Оба агента остались в вагоне. У меня мелькнула мысль: «А не открыть ли дверь вагона да и выскочить на ходу в пригороде Москвы?» Оставить свою авоську с мылом и зубной пастой сторожам. И поезд шел медленно.
С другой стороны, сделав это, я рискую быть задержанным уже на законном основании. И хотелось проверить свою догадку о слежке.
Я вернулся в купе. Оба стукача стояли у окна в коридоре. Начинали выходить в коридор и пассажиры с вещами.
Вот и Ярославский вокзал. Замелькал под окном серый асфальт платформы. Медленно остановился поезд, потом чуть-чуть проплыл в обратном направлении и замер окончательно.
Чтобы удостовериться, есть ли слежка, я решил выйти последним — на опустевшей платформе легче заметить стукачей. Почему я должен бежать, прятаться, скрываться, приезжать тайком? Я «уже не преступник», я свободный человек. И нет у меня темных намерений.
Еще в Березниках я твердо и принципиально решил открыто приехать в Москву. И так и ехал.
Я не ждал, что меня друзья встретят на вокзале. Но знал, что они ждут сейчас моего звонка у своих телефонов. И так оно и было, как впоследствии они все говорили. Выхожу последним в коридор. Меня ждут «попутчики». При подходе к тамбуру вижу у дверей троих милиционеров и несколько штатских — они не вышли из вагона и не думают уходить с толпой. Они всматриваются в выходящих и кого-то ждут.
«Меня!» — мелькает мысль.
Один из моих попутчиков, идущий впереди меня, махнул рукой «встречающим», и те оживились, засуетились. Только моя нога коснулась асфальта перрона, меня схватили: по бокам два милиционера, а третий держал сзади за ворот. Штатские, как бы не вмешиваясь, кружили вокруг нас. Сначала мы все молча постояли в таком нелепом положении. Видно, выжидали, когда толпа пассажиров схлынет с перрона. Как только перрон опустел, меня повели, минуя вокзал, в отделение милиции. На этот раз я решил вести себя пассивно — посмотрим, что они сделают.
Меня доставили в кабинет, где уже ждали несколько человек в штатском. Двое или трое стояли у окна и стены, а один сидел за столом.
Я решил, что пусть они начинают разговор, а я буду выжидать.
Сидевший за столом велел выйти тем, кто меня доставил.
Когда те удалились, он обратился ко мне:
— Кто такой? Откуда и куда едешь?
Уже в самом тыканье и манерах чувствовались профессиональное хамство и наглость, свойственные работникам уголовного розыска и низшему звену ГБ.
— А вы что, не знаете, кого двое суток пасли и кого приказали к вам доставить с поезда?
— Здесь вопросы задаем мы.
— И тем не менее я не стесняюсь и спрашиваю вас, на каком основании меня схватили ваши держиморды?
Я знал, что передо мной сидит простой исполнитель чужой воли. Вполне возможно, что он и не гэбэшник, а работник уголовного розыска, которому поручили выполнить определенную грязную работу. И он ничего не решает, а разыгрывает все по ролям. И он «решит», как со мной поступить, независимо от своего отношения ко мне лично и независимо от моего поведения. Конец спектакля предрешен, и я это знал. Сознание этого и трезвая оценка ситуации освобождали меня от необходимости даже думать, как себя вести.
За мной не было свежих грехов, а если они что надумали — то опять же не в моих силах что-либо изменить.
Я и во времена, когда у меня были «действительные» грехи перед ГБ, не скрывал своего отношения к власти и ГБ и вел себя в контактах с ними более или менее независимо.
А сейчас я себя чувствовал совершенно свободным в морально-нравственном отношении.
А тип за столом не был полностью информирован обо мне и начал со своего обычного метода работы: наглости, грубости и демонстрации могущества.
Нарвавшись на мое решительное отрицание их превосходства, видя, что так даже обычного разговора не получится, он помягчел, стал вежлив и сдержан.
Он начал мне сбивчиво объяснять причину моего задержания, либо сочиняемую на ходу им самим, либо подсказанную главным дирижером.
— В вагоне, в котором вы находились, произошла кража.
— И какое я имею к этому отношение?
— Нам поступил сигнал, и мы обязаны принять меры.
— Какое мне до всего этого дело? — повторяю свой вопрос.
— Есть основания подозревать вас.
— Я ехал в купейном вагоне. В моем купе я был один с вашим агентом-артиллеристом, — последнее слово я произнес с иронией. — Ни в какое другое купе я ни разу не заходил. У моих дверей бессменно дежурил ваш второй агент. Не разыгрывайте комедию с кражей!
— Пропали деньги и документы, — как бы не слыша меня говорил сидевший за столом. — У вас есть при себе деньги и документы? Покажете?
На обыск не напирали — не видели в этом нужды. А я бы потребовал санкции прокурора.
Я показал типу справку — свой единственный волчий документ.
Он стал ее изучать и не то по привычке, не то из каких-то своих соображений стал мне задавать вопросы, как по анкете.