Вот так поят и кормят сегодня «подобных людей». А за чей счет — это разговор особый.
Заключенный в исправительно-трудовом лагере работает восемь часов в день, 48 часов в неделю. Это в исправительно-трудовом лагере Дубравлага сделаны тот телевизор, который смотрит ваша семья, и та радиола, по которой до Вас донесся (случайно, конечно) «Голос Америки», Ваш мягкий диван и Ваш письменный стол. Но не думайте, что Ваша мебель достается легко тем, кто ее делает и кого «поят и кормят за народный счет». На «легком» мебельном производстве заключенные-грузчики (в том числе бывшие художники, писатели, научные и партийно-комсомольские работники) надрываются, вручную разгружая лес и камень; во вредных цехах, на полировке Вашего стола, быть может, Ваши бывшие коллеги навсегда теряют здоровье.
И за это — баланда, черный хлеб, недоедание изо дня в день на протяжении многих лет.
Это Вы имели в виду, когда писали, что народ «поит и кормит подобных людей»? Высок же тогда уровень Вашего гуманизма, писатель А. Чаковский!
Так ли поит и кормит народ — в том числе заключенные Дубравлага, Воркуты, Сибири и Казахстана — Вас и других писателей, «совесть народную»?
А может, высокий гражданский пафос Вашей статьи объясняется именно тем, что Вы получаете за нее немного больше, чем миску баланды и пайку черного хлеба?
Если Вам прикажут ответить на это мое письмо, Вы, вероятно, приведете примеры того, в каких условиях содержат заключенных в США или Китае. Вы могли бы не ограничивать себя этими двумя образцами, а сослаться на примеры Греции или Южной Родезии, почему бы не сослаться и на гитлеровские концлагеря? Скорее всего вы умолчите о сталинских концлагерях, хотя и призываете «обратить взоры в относительно недавнее прошлое».
Однако как же все-таки обстоит дело у нас и сегодня? Вот на что обратить бы прежде всего гражданский пафос такому высокопоставленному гражданину, как Вы!
Я бы хотел, чтобы это мое открытое письмо Вам дошло до моих сограждан не через «Голос Америки» или Би-би-си, а было бы опубликовано в Вашей газете. Только тогда можно было бы говорить о «совершенствовании социализма», и зарубежные идеологические враги не могли бы использовать приведенные здесь позорные факты в своих целях.
А. Марченко, грузчик,
бывший политзаключенный,
г. Александров Владимирской обл.,
ул. Новинская, 27.
27 марта 1968 г.
Письмо Анатолия Марченко, грузчика, бывшего политзаключенного, автора книги «Мои показания»
Председателю общества Красного Креста Митереву Г.А.; министру здравоохранения СССР Петровскому Б.В.; директору Института питания АМН СССР Покровскому А.А.; патриарху всея Руси Алексию; президенту Академии наук СССР Келдышу М.В.; президенту Академии медицинских наук СССР Тимакову В.Д.; директору Института государства и права Чиквадзе В.М.; ректору МГУ Петровскому И.Г.; первому секретарю правления Союза писателей СССР К. Федину; председателю правления Союза журналистов СССР Зимянину М.В.; писателям: К. Симонову, Р. Гамзатову, Р. Рождественскому, Е. Евтушенко (копия — в ООН, Комитет по защите прав человека, Международной конференции ООН по защите прав человека)
Пять месяцев назад я закончил книгу «Мои показания» — книгу о шести годах (с 1960 по 1966), проведенных во Владимирской тюрьме и в лагерях для политзаключенных.
Во вступлении к книге говорится: «Сегодняшние лагеря для политзаключенных так же ужасны, как сталинские. Кое в чем лучше. А кое в чем хуже. Надо, чтобы об этом знали все.
И те, кто хочет знать правду, а вместо этого получает лживые благополучные газетные статьи, усыпляющие общественную совесть.
И те, кто не хочет ее знать, закрывает глаза и затыкает уши, чтобы потом когда-нибудь иметь возможность оправдаться и снова выйти чистенькими из грязи: „Боже мой, а мы и не знали…“ Если у них есть хоть сколько-нибудь гражданской совести и истинной любви к родине, они выступят в ее защиту, как это всегда делали настоящие сыны России.
Я хотел бы, чтобы это мое свидетельство о советских лагерях и тюрьмах для политзаключенных стало известно гуманистам и прогрессивным людям других стран — тем, кто выступает в защиту политзаключенных Греции и Португалии, Южно-Африканской Республики и Испании. Пусть они спросят у своих советских коллег по борьбе с антигуманизмом: „Что вы сделали для того, чтобы у вас, в вашей собственной стране, политзаключенных хотя бы не „воспитывали“ голодом?”»
Я сделал все, что мог, чтобы эта моя книга стала известна общественности. Однако до сих пор на нее нет никакого отклика (если не считать беседы со мной сотрудника КГБ о моей «антиобщественной деятельности»). Положение в лагерях остается прежним. Поэтому я вынужден теперь обратиться к определенным лицам — тем, чье общественное положение делает их в первую очередь ответственными за состояние нашего общества, за уровень его гуманности и законности.
Вы должны знать следующее:
В лагерях и тюрьмах нашей страны содержатся тысячи политзаключенных. Большинство их осуждено закрытыми судами, по-настоящему открытых судов практически не было вообще (кроме процессов над военными преступниками). Во всех случаях нарушался основной принцип судопроизводства — гласность. Таким образом, общество не контролировало и не контролирует ни соблюдения законности, ни масштабов политических репрессий.
Положение политических заключенных во всем приравнено к положению уголовных, а кое в чем и значительно хуже: для политических заключенных наименьшая мера — лагерь строгого режима, для уголовных существует общий режим и еще более слабый; уголовные могут быть освобождены после 2/3 или 1/2 срока, политические отбывают свой срок полностью, «от звонка до звонка».
Таким образом, политические заключенные во всем приравнены к наитягчайшим уголовным преступникам и рецидивистам. Юридического и правового разделения не существует.
Политзаключенные — люди, как правило, занимавшиеся до ареста общественно полезным трудом: инженеры, рабочие, литераторы, художники, научные работники. В лагере к ним в качестве «меры перевоспитания» применяется принудительный труд. При этом лагерная администрация использует труд как наказание: слабых принуждают исполнять тяжелую физическую работу, людей интеллигентных профессий заставляют заниматься неквалифицированным физическим трудом. Невыполнение норм рассматривается как нарушение режима и является поводом для различных административных наказаний — от лишения свидания до карцера или камерного режима.
Наисильнейшая мера воздействия на заключенных — голод. Общие нормы питания таковы, что человек испытывает постоянную недостачу питания, постоянное недоедание. Суточная калорийность лагерного пайка — 2400 калорий (норма для ребенка семи — одиннадцати лет), и этим взрослый, работающий на физической работе мужчина должен довольствоваться изо дня в день на протяжении многих лет, иногда 15–25 лет! В основном эта калорийность покрывается за счет черного хлеба (700 г в день). Свежих овощей, сливочного масла и многих других необходимых продуктов заключенные вообще никогда не видят — их запрещено продавать даже в лагерном ларьке (как и сахар).
Сразу же отмечу: лагерное питание, как и лагерную одежду, заключенные оплачивают сами из начисляемого им заработка (50 % которого сразу же отчисляется на содержание лагеря: бараков, оборудования, заборов, вышек и т. п.). В ларьке продукты (в том числе табак) можно купить только на пять рублей в месяц — из заработанных и оставшихся после вычетов денег. Но и этого права потратить 17 копеек в день заключенный может быть лишен — «за нарушение режима». Например, заключенного историка Ренделя (десять лет за участие в нелегальном марксистском кружке) лишили ларька на два месяца за то, что он отнес ужин больным товарищам в барак, заключенного писателя Синявского — за то, что он переговаривался со своим другом писателем Даниэлем, когда тот сидел в лагерной тюрьме.
За так называемые нарушения лагерного режима, в том числе за невыполнение нормы, заключенного могут перевести на строгую норму питания — 1300 калорий (норма ребенка одного — трех лет). На такой штрафной паек были, например, переведены писатель Даниэль и инженер Ронкин (семь лет за нелегальную марксистскую деятельность) в конце 1967 года.
Продуктовые посылки от родных заключенным на строгом режиме «не положены»; лишь в порядке поощрения за хорошее поведение (за раскаяние, за донос, за сотрудничество с администрацией) начальство может разрешить продуктовую посылку — и то не раньше, чем через полсрока, и не чаще, чем четыре раза в год, и не больше, чем пять килограммов!
Таким образом, в руках лагерной администрации имеется мощное средство физического воздействия на политзаключенных — целая система эскалации голода. Последствия применения этой системы — истощение, авитаминоз.
Некоторые заключенные из-за постоянного недоедания доходят до того, что убивают и едят ворон, а если повезет, то собак. Осенью 1967 года один заключенный ll-го отделения Дубравлага в больничной зоне нашел возможность достать картошку, объелся и умер (картошка была сырая).
Еще более жестокий голод царит во Владимирской тюрьме, в лагерях особого режима, где содержится также немало политзаключенных.
По сравнению с постоянным недоеданием другие «меры воздействия» кажутся более безобидными. Однако нельзя хотя бы не упомянуть о некоторых из них: лишениях свиданий с родными, стрижке наголо, запрещении носить свою одежду (в том числе теплое белье зимой), препятствиях в творчестве, в отправлении религиозных обрядов.
Жалобы и заявления заключенных в Прокуратуру, в Президиум Верховного Совета СССР, в ЦК КПСС многоступенчатым путем непременно возвращаются в лагерное управление: высшие органы пересылают их в МООП, в ГУМЗ[6], а оттуда по инстанциям они так или иначе попадают в руки тех, на кого жаловались, — «для проверки». Естественно, что результат жалоб один: лагерная администрация отвечает, что «факты не подтвердились», «наказание вынесено правильно», а положение жалобщиков становится невыносимым — иногда их даже переводят в тюрьму или на камерное содержание за очередное «нарушение режима». Поэтому недовольным заключенным офицеры-воспитатели нередко говорят: «А вы жалуйтесь на нас, жалуйтесь, пишите, это ваше право». А некоторые, попростодушнее, увещевают: «Ну, зачем вы протестуете, сами же знаете, администрация всегда найдет повод вынести взыскание любому заключенному. Только себе хуже делаете, надо приспособиться…»