утопаю в крахмальной пене седых бессонниц,
складки на простыне – омертвелые рифы,
в клетке моей груди – уханье горлиц.
А за окнами небо серое и котельной труба подзорная,
дым волочится, припадает к трамвайным линиям.
Я сижу на краю кровати – бледная, беспризорная,
тишина такая, что слышно, как поют сухожилия.
Этот вечный страх, спрятанный в кобуру из-под кольта,
когда гнёт дугой, выгибает, выворачивает наружу.
Бог с тобою, милый, Бог с тобою, мой милый, только
эта разлука – сама по себе оружие.
Обращённое внутрь, оставляющее воронку,
выжженную пустыню, нейтральную серую зону.
Поговори же со мною, милый, ласково, как с ребёнком,
просто поговори со мною по телефону.
2017 год, Донецк
«Не оглядывайся, не то ёкнет, кольнёт резко…»
Не оглядывайся, не то ёкнет, кольнёт резко,
голова – серебро самой высокой пробы.
Я всегда замираю перед началом текста
и катаю горошины слов языком по нёбу,
чтобы точность была прицельная, боевая,
чтобы имя твоё звучало-искрилось-пело.
Коль не нравлюсь, станет любить другая,
станешь пить из рук её, есть из её тарелок.
Станешь читать стихи ей мои построчно,
станешь дарить ей крестики и билеты.
Голова моя, словно камера одиночная,
три шажочка от койки до табурета.
А в окне невозможная синь и клёны,
а внутри ржавеющий хрупкий остов.
Я хочу, чтобы ты стал самым убережённым,
я клянусь тебе больше не задавать вопросов.
Потому что ответы страшны и едки,
в тишине же порою можно расслышать сердце.
Я пишу стихи тебе на простых салфетках
из военного несгибаемого Донецка.
2017 год, Донецк
«Греюсь, кутаюсь, депрессую…»
Греюсь, кутаюсь, депрессую,
залегаю на дно дивана.
Снег похож на тетрадь в косую,
на пунктирную медиану,
на поломанный телевизор,
белым шумом укрыта речка.
Принимаю открытый вызов
дорогого мне человечка.
Я сумею молчать так долго,
как никто не молчал доныне.
Я ношу на груди размолвку,
нелюбовь к своему мужчине.
Я сумею молчать так нежно,
не мешай мне молчать, так нужно.
Мир за окнами белоснежный,
мир внутри меня безоружный.
И ни шлем не спасёт, ни латы,
я в халате лежу из плюша.
Напиши мне, как виноват ты,
позвони мне, я стану слушать.
2017 год, Донецк
«А в четверг утром, как ни в чём не бывало…»
А в четверг утром, как ни в чём не бывало,
письмо от одного знакомого либерала:
«Здравствуй, милая! Как тебе там живётся?
Говорят, у вас на востоке восходит солнце
и плывёт по небу, словно по морю шхуна.
Говорят, что за вас сердцем болеет Юнна.
Прекрасная Юнна, я вырос на её текстах,
мудрая добрая Юнна – моё советское детство,
как вечное новогоднее счастье и колкая ёлка,
как пони, которому дико мешает чёлка.
А помнишь, как мы с тобою в её квартире
сидели по разным комнатам и говорили
сквозь стены и стёкла от кухни и до гостиной,
я тебя слышал, и голос твой был бобинным,
растрескавшимся от времени и поэтства,
моя невозможно странная девочка из Донецка…»
2017 год, Донецк
«Город в праздники – чистоган…»
Город в праздники – чистоган,
ни налогов, ни новостей.
Город прячет в чулке наган,
в подворотне – туза бубей.
Мы сыграем с ним в преферанс,
словно я ещё тот игрок.
Он споёт мне дурной романс,
выдавая за местный рок.
Заметелены фонари,
едва теплятся сквозь метель,
город пахнет картошкой фри
и наводит на пеших хмель.
Колко пальцами трогать снег,
снег так холоден, как курок.
Я замысливаю побег,
город хочет впаять мне срок,
заточить меня в стиль ампир,
год семнадцатый, пробил час.
И одно утешенье – спирт
пить за тех, кого Бог не спас.
2017 год, Москва
«Прямая речь, как рейс Ростов – Москва…»
Прямая речь, как рейс Ростов – Москва,
застрянет горлом чёрная треска
на Краснопресненской в каком-то кабаке,
свези меня по замершей реке
пить красное усталое вино,
смотреть, как в омут, в жёлтое окно,
ходить по белым мраморным полам,
по минным заколдованным полям.
Ходить на кожаном коротком поводке,
держи меня в ежовом кулаке,
в грудном кармане или за щекой,
как рыбий жир, как символ запятой,
которой места в тексте не нашлось.
Держи меня – как шар земной – за ось,
держи – как мать Ахилла – за пяту
на кружевном заснеженном мосту.
Держи меня, держи, не отпускай,
мой брат, мой мальчик, мой красивый Кай
из края абсолютного нуля.
Держи меня, как держат журавля.
2017 год, Москва
«Здравствуй, Кай!..»
Здравствуй, Кай!
Пишет тебе сестра,
жизнь моя хоть и пестра,
но порою такая тоска,
что хоть вой, хоть снова тебя ищи.
Бабушка варит щи,
розы цветут, но вянут теперь быстрее,
я с каждым днём становлюсь тебе всё сестрее,
всё угловатей.
Мой милый мальчик, теперь на твоей кровати
спит тощий Йозеф, помнишь, тот бородатый
парень из соседнего дома.
Кай, мне остаётся ровно два месяца до диплома,
а потом свобода, и я уже всё решила.
Приеду к тебе на север в шубе шиншилловой,
в шапочке из песца.
Будем с тобою – два беглеца,
два ветреных сердца
смотреть на земную ось.
Кай, милый мой Кай, я не умею врозь.
Я не умею без.
И это меня разъест,
превратит в труху, в пустынное нечто.
Кай, я приеду, и мы с тобой будем вечно
смотреть, как сияние горизонта
превращается в божье око.
И поверь, милый Кай,
что мне тоже более или менее одиноко
в этом мире, где почти исчерпаны чувства и недра.
Я люблю тебя, Кай.
Твоя Герда.
2017 год, Москва
«Ходишь такой себе с дырочкою в груди…»
Ходишь такой себе с дырочкою в груди,
просишь её: «Пожалуйста, не гуди,
если сорвётся ветер с плакучих ив…»
Так ли он всё же светел, умён, красив?
Так ли. А, впрочем, может, его и нет.
Дырочка пропускает небесный свет,
светится изнутри голубой неон.
Хватит уже носить в себе этот стон —
этот болючий выстрел, грудной значок,
круглый, как подаваемый пятачок
нищенке, что стоит у дверей метро.
Хочешь, мы вместе взвесим все «за» и «pro»,
словно от этих взвешиваний и мер
что-то да исцелит оголённый нерв,
мои оголённые нервы внутри зрачков.
Ходишь таким себе баловнем-дурачком
и чувствуешь, как под лацканом пиджака
берёт начало Москва-река.
2017 год, Москва
«Из города, где пальмы куют из рельсов…»
Из города, где пальмы куют из рельсов, я летаю в Москву на самых дешёвых рейсах. Эти рейсы всегда под утро и переполнены, и я вижу справа по борту рассвета полымя – от лимонного до кроваво-красного, словно кто-то забыл закрыть тюбики с красками. Самолёт мой белым журавликом оригами летит на север и оставляет шрамы на чистой глади такого близкого космоса. Мне предлагают из фильтра обратного осмоса воду в стакане, полном наполовину. И я как никогда ощущаю длинную пуповину между мной и Богом, которого часто всуе поминаю, когда мараю тетрадь в косую. Я летаю в Москву, чтобы задать вопросы, на меня, неотёсанную, смотрят косо.
Ответьте, что будет с теми, кто в городе южном стоят, зубы сцепив, прижимая оружие, насмерть стоят четвёртую божью зиму, стоят, как школьники в хоре, рты разинув. Ответьте, что будет с нами, выброшенными на сушу, я давно не трушу, ношу вместо тела душу, ношу её наизнанку, шовчики, маркировка, серийный номер, уже не душа, ещё не боеголовка. Ответьте мне лично или по номеру телефона, страна моя – степь, окружённая терриконами, ждёт ответа, как смертельно больной диагноза. О ней давно уже говорят только в разделе «Разное». Ответьте, я нуждаюсь в ответе сверху, когда мы уже пройдём войной проверку, в этой жизни или в той, что наступит после?
Я летаю в Москву, чтобы задавать вопросы.
2017 год, Ростов-на-Дону
«На этом чёрно-белом концептуальном фото…»
Сергею Шаргунову
На этом чёрно-белом концептуальном фото
будет всегда февраль и всегда суббота.
И сколько бы слов я за жизнь не коверкала,
всегда будет справа высокое зеркало,
возможно, даже из фильма Тарковского.
Ты ростом пошёл во Владимира Маяковского,
я же такого неприметного средненького росточка,
дарю официантке Лене поэму про шахтёрскую дочку.
Поэму про мир, бессмертие и отвагу,
со стороны кажется, что дарю всего лишь бумагу,
а на деле дарю улицы, проспекты и терриконы,
окна, в которых мироточат расстрелянные иконы.
Ты тоже там был, ты знаешь, каково это – быть оттуда,
сохранять в себе добрость, правду и веру в чудо,
сохранять от последнего выдоха и до первого вдоха
слова, написанные убористым высушенным горохом.
Слова, от которых нет толку, но есть молитва.
Храни тебя Бог, Серёжа, от всякой бритвы,
которой взрезали лица на старых фото.