Всё моё искусство речи в стиле слепой наив,
как четыре глагола, поставленных в инфинитив,
в угол солнечной аудитории МГУ,
гни меня, но не в скрепу, а в несгибаемую дугу,
говори со мною тихохонько, нараспев,
расскажи, кто бывает прав, кто бывает лев,
кто совсем размяк, а кто держится молодцом,
несмотря на то, что за третьим рождён кольцом,
то есть где-то в провинции, где танцуют под Асе of Base,
где на полках пылятся Пикуль, Дюма и Чейз,
где умеют жить через силу, через губу,
улыбаются так, словно видели нас в гробу.
Расскажи мне про них, обобщённых в единый бланк,
они платят за газ, по средам посещают банк,
производят на свет космонавтов и рифмачей
да смеются в голос над нравами москвичей.
Расскажи мне про них, рождающих валовой,
выходящих в поле, спускающихся в забой,
про их жён, одетых празднично и блестяще,
расскажи мне про них, высоких и настоящих.
Я устала, мой ангел, от карликовых идей,
этот город бессонный полон чужих людей,
металлический лязг дверей и масти охранной лица.
Чего стоит твоя белокаменная столица?
Она стоит денег, печатный гудит станок,
на меня здесь смотрят и говорят: «Совок».
Или вовсе не смотрят, отводят взгляд,
ибо я всего лишь поэт, а не банкомат.
Ничего не стою, безделка, блошиный хлам,
но, подобно Сизифу, илотам или волам,
на себе ежедневно в гору слова тащу
и даю им волю, так камень, познав пращу,
обретает крылья, дальность полёта, цель.
Так чего же стоит твоя неприступная цитадель?
Она стоит тысяч выстрелов в молоко,
над Москвою небо пурпурно и велико,
и об это небо сломан был не один хребет,
так слетают порою на полном ходу в кювет,
чтоб из кожи вон, не прячась за псевдоним,
получить возможность этот город назвать своим.
2018 год, Москва
«Каждый из них, как может, накручивает себя…»
Каждый из них, как может, накручивает себя,
доводит до точки кипения, до особенного накала.
А потом ведущий вдруг говорит: «Ревя-
кина Анна».
И я вздрагиваю, словно не выучила урок,
словно не сделала заданье по дисциплине.
Что, ведущий, ответить вам? Раньше вот был Бог,
а потом взял и умер при Украине.
Раньше я писала про птиц, цветы и простых людей,
я и сегодня пользуюсь словами из прошлого,
когда кричу во всё сердце, кто чейный,
а кто до сих пор ничей,
кричу истошно.
Но я знаю точно, что самое важное говорят шёпотом,
передают из уст в уста, как сплетни и разведданные.
Господин ведущий, когда-нибудь я стану роботом,
Вы обратитесь: «Ревякина Анна…»
А я взмахну руками и скажу голую правду,
знаете, ведь роботы совсем ничего не боятся.
У меня был Донецк, мой рай, а теперь – филиал ада,
скажите, как долго адом ему оставаться?
2019 год, Москва
Нос
В этом городе, где многие девушки – сёстры
одного брата-ринопласта,
где носы острые и пластмассовые,
мне вчера сказали, что у меня очень красивый профиль,
и нос – особенно.
Мой смешной трамплиновый нос.
Я парировала: «А вы посмотрите внимательно!
Нос мой уродлив, велик.
Он, словно на центральной улице грузовик,
заметен и неудобен».
«Мы посмотрели, – ответили мне, —
очень красивый нос. Красивый вдвойне
тем, что такого второго
не сышешь,
слегка напыщен, но до чего же приятен,
а вы о нём грубо, словно он неприятель,
а не родной ваш нос, знакомый с детства».
А я,
у меня,
а у нас в Донецке
в средней школе номер один
одноклассники говорили, что на нос
мне надо пару гардин,
чтобы никто ненароком
не покрылся пóтом
от ужаса.
В общем-то все эти годы после
я жила вопреки собственному носу,
а оно вон как неловко.
Выходит, мой нос – не уродливый выступ,
способный вызвать хохота приступ,
а прекрасной природы творение,
почти что стихотворение.
Отражённый случайной витриной,
он не тревожит посетителей магазина,
он вообще никого теперь не тревожит
в большом городе, где каждый может
пойти и состричь лишнюю плоть.
Он бесценен, как островок честности.
Мой донецкий нос в делах русской словесности.
2020 год, Москва
«В старом здании оттенка фисташки…»
В старом здании оттенка фисташки
сидят женщины, перебирают бумажки.
Людмила Волеславовна Что
говорит, оглядываясь через плечо:
«Для трудоустройства вам всего-то и надо —
пройти все круги медицинского ада,
сдать анализы на сифилис, гонорею и нрав истеричный
никогда не старящейся медсестричке».
У медсестрички глаза – голубые ледышки,
берёт кровушку, щёлкает мышкой
да рассказывает товарке,
что бывший муж никогда не дарил подарки,
а будущий муж никак не научится есть не чвакая.
«Вот как мне его такого до гроба любить, чертяку?»
В старом здании фисташкового оттенка
в медицинских картах нетленка:
псориазы, экземы и дерматиты.
Шиты-крыты.
В старом здании, изъеденном сифилисом и гонореей,
давно не модно говорить «букет», модно – «оранжерея»,
работают женщины видавшие такие виды.
«Вначале у них флюиды, а после у них хламиды».
Эти женщины никому-ничему не верят, кроме анализов
и протоколов,
смотрят с укором в сторону пирсинга и наколок,
пальчики не слюнявят, не грызут резинку на карандашике.
Женщины в старом здании оттенка фисташки.
Эти женщины говорят не «любовь», а «близость»,
в холле у них один на всех огромный
плазменный телевизор,
по которому день и ночь вещание из преисподней
об испачкавшемся исподнем.
2020 год, Москва
«Вчера в половине третьего дня…»
Вчера в половине третьего дня
около храма Святителя Спиридона
мне вдруг почудилось, что я дома.
Нутро голубя клевала ворона.
Розово-алое.
Прям на проезжей части
лежали птичьи запчасти.
Красное мясо и серые перья.
Ворона клевала красное, игнорируя серое.
На Воробьёвых горах я видела,
как огромная ворона пила из лужи.
Прям на проезжей части.
Я спросила: «Ты кто?»
Она ответила хрипло: «Пушкин».
И была такова.
На Тверской
в любое время года застой,
жёлтые с шашечками, и те еле едут.
Я знаю, тебе покажется это бредом,
но я слышала, как ворона около отеля «Интерконтиненталь»
жаловалась на то, что Фальк
после пятьдесят восьмого
не написал ничего значительного.
И для неё, московской вороны, это мучительно.
Рядом с ГУМом, где витрина Louis Vuitton,
сидела пара ворон,
вели разговор о Ленине,
чего в нём осталось больше,
тела или идеологии.
Пришли к выводу, что и того и того мало.
Первая ворона, прощаясь, сказала жёстко:
«Достали и ватники, и либералы».
Рядом с Владимиром скульптора Салавата
сидела ворона в кителе,
разговаривала с кем-то невидимым
о последнем стихотворении Маяковского,
на самом деле написанном до инцидента за три года.
Оказывается, вороны умеют матом,
если думают, что их не слышат.
Над зданием на Старой площади
летали вороны.
Велик велика больше.
Преимущественно молчали.
Человек в сером костюме как-то увидел их
и выпустил распоряжение:
«Ввиду того, что воронье движение
в столице набирает силу,
стреляйте на поражение,
чтобы не было потом поздно.
Найдите людей покрепче,
можно из Грозного».
Ворона около ГУМа каркнула
и упала замертво.
Дворник Анисим выбросил её в урну
и буркнул:
«Иногда история сама на себя пишет карикатуру».
Продолжать побоялся, запил на месяц.
А когда оклемался, прочёл в интернете,
что в городе не осталось ни одной вороны.
«Надо же – как быстро и чисто», —
сказал Анисим с улыбкою нестареющего чекиста.
2021 год, Москва
Котей
«Девочки выбирали брошку…»
Девочки выбирали брошку.
«Хотим кошку.
Чёрную, нет, лучше белую кошку».
Девочкам было чуть за восемь
десятков лет.
Девочки излучали свет.
Девочки брали тот или иной предмет,
подносили к глазам.
Девочки были не по годам
юны.
Девочки видели жизнь,
а к жизни приложены сны.
И в этих снах ещё одна жизнь —
целых восемь кошачьих жизней.
Девочка в синем сказала капризно:
«Я видела кошек получше.
В них были души!
А ваши корейские броши
совсем не роскошны.
Напротив.
Я видела броши,
которые как наркотик.
Огромной и чистой радости дар».
«Есть у меня ещё один котик,
единственный экземпляр», —
сказал продавец, доставая из-под прилавка
кота без булавки.
Кот мявкал и был блохаст,
такой будет драть палас,