мама с папой в живых ещё числятся,
я – кирпатая бойкая пигалица.
Мама с папой в живых, не на небе.
Дом был прост, деревянная мебель,
разноцветный палас, стол обеденный.
Мы тогда всей страной были бедными,
но мы были беспечны и молоды
вместе с этим натруженным городом.
Моя дочка умеет построчно
промыть раны водою проточной,
приложить, примотать подорожник.
Я дрожу, я полна этой дрожью.
Я прошу её твёрдо, но редко:
«Напиши, как шелковицы ветки
на Горсаде гнулись в июле,
как в окно, окрылённое тюлем,
мне махали и мама, и папа,
пока шла я в парк через двор».
Я машу им в ответ до сих пор.
2021 год, Донецк
«Кричит…»
Кричит: «Выколи мне глаза, выколи!
Не хочу видеть его под пытками».
А иначе как называется то, что восьмое лето
вместо Кальмиуса – Лета.
Злая стала, глазами вращает и матерится,
а потом читает стихи про донецкую про столицу.
А потом как заплачет и снова орёт: «Выколи!»
Не могу я, мама, просто живи с закрытыми.
Не смотри на него сегодня, помни его иначе,
когда он был ещё не воин, а просто шахтёрский мальчик,
когда ты в нём, юная, в туфельках с острым мысом,
танцевала в парке не хуже Писарева.
Когда был он одной на всех и души, и крови,
когда ты ещё не умела плакать и сквернословить.
Просто помни его другим, так честней, но людям
ни за что не скажи, что он больше таким не будет.
2021 год, Донецк
«Попадая в обстоятельства военного времени…»
1.
Попадая в обстоятельства военного времени,
адского места,
оставаясь внутри чернокаменного Донецка,
ты заводишь песнь о семи опалённых нотах
про пацанов в окопах.
Их глаза голубые. Почему-то всегда именно голубые.
Их красивые лица – грязные, усталые, молодые.
Их фигуры шахматные, разница только в цвете.
Они все чьи-то дети.
Чьи-то братья, отцы, дядья и товарищи.
И никто из них не хочет ни в госпиталь, ни на кладбище.
Все хотят вернуться целёхонькими, весёлыми
в свои города и сёла.
2.
Все хотят вернуться, даже те, которые сгинули,
даже те, кого некому ждать.
Моя мама говорит,
что сердца у нас теперь заминированные,
как поля заминированные.
Меня спрашивают, почему я не вывезу мать,
ведь она у меня одна,
словно есть те, у кого их две.
У мамы моей есть дом, есть кот, есть кровать,
есть могилы родителей по пояс в траве,
бабушки Надежды
и дедушки Николая.
«Меня могилы держат.
А ещё только в Донецке
я чувствую, что живая».
3.
А куда ей ехать?
Матери твоей, матери моей.
В кармане с прорехой
по миру ходят тыщи её детей.
Сидит в селухе,
молится, воду ждёт.
По селухе слухи
носит в горстях народ.
А куда ей ехать,
если нигде не ждут,
а вчера морпехам
выносила жгут.
А сегодня снова
дождь да маета.
А куда ей ехать?
Не. Ку. Да.
2023 год, Донецк
«Телефонная будка на краю улицы…»
Телефонная будка на краю улицы,
баловаться бегали наугад,
от геройства жмуриться.
Отвечает, как правило, тот, кто не виноват.
А я прячу глаза – огромные пуговицы аниме.
Анемичная девочка: разбито колено, угольное каре.
Голубое платье старшей давно сестры —
богини! Её же серьги – пластмассовые шары.
Убегаю навстречу бабушке, возвращаюсь —
в подоле первые вишни.
Бабушка вслед: «Раскосая, моя хорошая,
как бы чего не вышло!»
А я такая загорело-медовая, угловатая,
в сентябре девять.
На тонких плечиках родинки, перламутровые ногтики.
Жёлтые лодки-качели в небо
высоко взлетают, тает лето, в мороженом подбородок.
Все стороны света открыты настежь.
– Пойдем купаться?
Мальчики – белозубое воинство!
Пигмейского роста…
День не должен заканчиваться, всегда начинаться,
свет стекает за горизонт в семь двадцать.
И вспыхивает наутро, растекается,
как блины к завтраку на сковороде.
– Просыпайся!
Бабушка ласково гладит шершавыми пальцами по спине.
2012 год, Донецк
«Мальчик пахнет пылью дорожной и сладким потом…»
Мальчик пахнет пылью дорожной и сладким потом,
мальчик пахнет слабо и осторожно дневной дремотой,
чем-то пудровым. Круассаном ли из кондитерской?
Мальчик пахнет так, как уже не пахнут его родители.
На краю кровати он, свесив ноги, зевает в локоть,
его смех – не смех, а искрящийся русский хохот.
У него впереди вся жизнь и вся смерть. На корточках
он играет в войны столетий отважной горсточкой
пластилиновых воинов, что стоят у степной границы
и готовы бесплатно биться за каждый клочок землицы.
Мальчик пахнет этой землёю и летним полднем,
когда воздух сжигает щёки столь вероломно,
что внутри открывается дверца в потаённые казематы.
Мальчик пахнет чем-то не имеющим аромата,
то ли чистым листом, то ли словом, что не озвучено.
Беспокойной водою, ивушками плакучими,
самым синим небом и морем из самых чёрных,
смехотворным случаем и вечером стихотворным.
Мальчик пахнет пылко – клинком, подогретым солнцем,
белоснежными крыльями первого марафонца
и резиной кроссовок бегуна, что пришёл последним.
Мальчик пахнет самою жизнью – и тем бесценней…
2012 год, Донецк
«Мой отец экономит жизнь и почти не ест…»
Мой отец экономит жизнь и почти не ест.
У него целых две судьбы – быть отцом невест,
но, к себе применяя действие «доживать»,
он не спит всю ночь, превращаясь в мать.
Мои косы черноволосы, глаза – смола,
а в спине сутулой – его спина,
проступают звеньями позвонки,
и сидят, позвякивая на цепи,
псы цепные внутри его ценных слов:
«Не ходи на улицу, там любовь
метко целится, обесценит тебе меня,
и никем не ценится с наступленьем дня!»
Мой отец не прав, но имя ему – закон,
веет майским ветром со всех четырёх сторон.
На цепи сидящий не знает иных свобод,
кроме стен, упершихся в потолок,
кроме стен, ушедших в холодный пол.
Мой отец экономит жизнь, накрывая стол, —
длиннополы скатерти, чай согрет.
Мой отец экономит жизнь целых тридцать лет.
Ровно столько лет он прикован к моим часам —
преимущество времени, данное всем отцам.
Обоюдоостро краями вонзён арест,
мой отец экономит жизнь и почти не ест…
2013 год, Донецк
«Ворох слов… Как прикажешь ими мне промолчать…»
Ворох слов… Как прикажешь ими мне промолчать
о бессилии и бессоннице, о Всевышнем?
Я хочу попасть в наш вишневый старый сад,
посидеть на корточках под высокой вишней,
пока ты наверху с бидончиком самый сок
для меня срываешь: «Ань, не сиди так близко!»
Знаешь, папочка, что, попав один раз в зрачок,
навсегда остаёшься в другом человеке искрой?
Мои детские ноги в гольфиках и в грязи,
угловатые руки девочки-пианистки.
Впереди ещё столько лет, ещё столько зим,
ещё столько всего узнавать по списку.
Но тогда уже – в том безоблачном летнем дне —
было что-то сквозящее и сквозное.
Папа, папочка, на той вишневой высоте
ты был так похож на сказочного героя.
Стебелёк во рту – до сих пор его помню вкус,
пыльный полдень клубился, и делом чести
было просто сидеть на корточках, отгоняя грусть.
Грусть по времени, где мы будем уже не вместе.
2014 год, Донецк
«Чёрные буковки, словно в июле мухи…»
Чёрные буковки, словно в июле мухи, лениво ползут по бумаге на толстом брюхе, складываются то в смыслы, то в их отсутствие. Мне не хватает здесь твоего присутствия – голоса, рук, запаха кофе и сигареты. Впрочем, мы всё ещё в рамках одной планеты, ты где-то внутри – под слоем земли и пепла. Я на земле, и солнце всё так же слепо, как и вчера, освещает твою квартиру. Хочешь – горюй, хочешь – сфотографируй на память пустое кресло, очки и чашку. А хочешь – просто постой и с лицом фисташковым выбеги в ясность улицы, в шум и щебет. Только б не видеть тихую эту мебель, осиротевшую мебель и зеркало, что в гостиной стало похоже на лезвие гильотины, старые книги, и нет среди них случайных.
Похожи круги на воде на моё отчаянье – захлёстывающее, болезненное, на вырост, то, чего я так боялась, уже случилось, и в этой случайности нет ничего живого. Знаешь, я в слове всегда ощущаю Бога, но не сейчас. И сколько не обращайся к стенам – мухи ползут по бумаге, и кто-то второстепенный место твоё не займёт, и точно никто мне с любовью большей не скажет: «Дочка…»
2014 год, Донецк
«Его вещи пахнут телом и табаком…»
Его вещи пахнут телом и табаком,
они, словно память, оставленная на потом,
когда всё отболит, когда холм под его крестом
перестанет быть моим личным адом.
Говори со мною, как хочешь, из-под земли,
нас с тобою хотели разъять, но не развели
по углам, а давай, как раньше, я тебе: «Отомри!»