И пойдём по улице за яблочным лимонадом.
А вокруг сиреневый цвет, и цветёт сирень,
и у нас одна на двоих на асфальте тень.
Тот, кто помнит, счастлив, болтлив, блажен.
Хохочи же со мной во всё горло рядом.
Пустота внутри, словно маятник сбавил ход,
и мне страшно, что это когда-нибудь вдруг пройдёт,
и я стану одной из фальшиво мнущих платок сирот
с равнодушным стеклянным взглядом.
2015 год, Донецк
«Есть документ, а человека нет…»
Есть документ, а человека нет,
свидетельство, долженствованье, фото.
Я помню, как ждала его с работы,
мне было девять или десять лет.
Он приходил – голубоглаз, суров,
пропахший сигаретами «Прилуки».
Я помню его ласковые руки
и как он по средам готовил плов.
Как мы сидели, пялились в экран,
я помню его волосы на ощупь.
Мы дважды в день переплывали площадь
и раз в неделю не ходили в храм.
По воскресеньям мы мелись в дому,
обедали, решали уравненья,
мы были два родных сердцебиенья,
он больше не нашёл себе жену,
стал тенью девочки с руками без колец,
колец совсем не носят пианистки.
Он умер, и без права переписки
я каждый день пишу тебе, отец.
Я каждый день ищу в себе тебя,
твои черты, твой почерк и манеры.
Вот зеркало пустого шифоньера,
без пиджаков, рубашек и белья.
И ровно так же пусто и внутри,
и на земле вновь торжествует осень,
я помню, ты желал мне вечных вёсен.
А помнишь наши шутки и пари?
Про то, что смерть случится не с тобой
и не со мной, а с кем-то из не наших,
а помнишь, как во внутренний кармашек
ты клал мне белоснежный носовой,
как доводил до самого крыльца,
как я твой слух и клавиши терзала?
Сегодня утром мама мне сказала,
что я пошла характером в отца.
А это значит, ты всё так же жив
и из последних жил идёшь на смену.
А я, что я? Мне выходить на сцену,
писать стихи да разбирать архив.
2015 год, Донецк
«Здесь так тихо, что слышно часы и вены…»
Здесь так тихо, что слышно часы и вены,
как в замочной скважине ключ говорит: «Пожалуйста!»
Когда мой отец после крайней тяжёлой смены
не целует меня с порога, но и не жалуется
на кромешную тьму подземелий и пыль, что въелась
в его пальцы, лицо, одежду и даже в голос.
Это смелость, любовь моя, просто мужская смелость,
неразменная и не разменянная. Наш полюс
на краю земли – просто кряж, что горюч и чёрен.
Чёрно-белые зимы, как старые киноленты.
Этот край свободен, и он в тех, кто его достоин,
он впитался навечно в тело твоё пигментом,
когда в самую малую щель проникали недра
нашей страшной земли – изрытой да истощённой.
Здесь так тихо, что истошно пятится суеверный,
и дрожащей рукою крестишься ты, крещёный.
В эту землю вложили душу, подняли в гору,
эту землю явили миру, как символ ада,
и на ней построили пыльный суровый город.
В этом городе редко случаются звездопады,
чаще ливни, и ливни эти с больным пристрастьем
всё ведут допросы – кто праведен, кто виновен.
Этот город меня ощущает своею частью,
и я счастлива быть его городским бетоном,
мостовой и стеной разрушенной, речкой в камне.
Моё сердце здесь – расхристанное, живое,
оно стало памятью у подножия памятника
неизвестному, но отчаянному Герою.
2015 год, Донецк
«тесный город Донецк…»
тесный город Донецк
кому тесный кому просторный
после школы встречал отец
шли до дома
говорили о сём о том
о шахтёрах и об отметках
слишком близко был к школе дом
дом наш крепкий
шли сквозь время и сквозь туман
шли навылет
во дворе у нас рос каштан
пахло пылью
я подкрашивала глаза
папа тоже
я была ещё та коза
это гложет
а теперь я хожу одна
школы мимо
не сыта и не голодна
и не любима
2017 год, Донецк
«Мой отец мне ночами пишет из другой галактики…»
Мой отец мне ночами пишет из другой галактики:
«Ты хорошо рисуешь, но тебе не хватает практики,
хочешь, я соберу для тебя золотые фантики
от конфет?
Хочешь, пришлю их курьером тебе под утро?
Тончайшие фантики звёздного перламутра,
растолчёшь их в ступке, сделаешь пудру,
нарисуешь велосипед,
на котором по радуге объедешь Евразию и Америку.
Согласись, это пошло бы на пользу такому, как ты, холерику.
Представь, причаливаешь без визы к любому берегу,
говоришь: «Привет!
Я приехала из волшебной страны Терриконии,
я решила, что теперь вы будете её колонией…»
И тебя селят в красивом дворце с колоннами,
окнами на рассвет.
Дарят кисти, краски, холсты и хитрые разбавители,
самого главного живописца приставляют к тебе учителем,
у него на носу два стёклышка увеличительных,
он смешно одет.
Он владеет искусством художественного гипноза,
ты рисуешь войну, а выходит алая донецкая роза,
и дымится кисть твоя, словно бы папироса,
оставляет след…»
2018 год
«Пока человек находится в комнате, помни его…»
Пока человек находится в комнате, помни его,
линии горние, помни глаза его изумлённые,
руки его и волосы, дым от его сигареты.
Складывай в полости памяти ваше последнее лето.
Лето моих скитаний за границами топоса.
Помнишь ли ты человека, как звук его голоса
или как рук его мягкое прикосновение?
Я его помню, как самое первое стихотворение,
То, из которого выросла вся моя астигматика.
Помни его, но не нужно тебе понимать его.
Просто зажмурься, как в детстве, и спрячься за кресло.
Помни его, просто помни, он не воскреснет,
и ты – его младшая дочь, любимая до без памяти,
ставишь словом своим ему вечные памятники.
2018 год, Донецк
«Папа снился…»
Папа снился.
Говорил: «Аня, куда ты без СНИЛСа,
куда без паспорта
на общественном транспорте
в лёгком пальто.
Моя девочка – без роду, без племени,
с регистрацией временной,
с войной за плечами, не имеющей ни конца, ни края.
Ты уже не моя, не та моя пианистка и книгочейка.
Ты другая.
Для тебя не найдут ни бесплатных врачей,
ни прочих льгот.
Шестой год, шестой чёртов год».
Папа, не снись, то есть снись, но не снись так плохо.
Сдался мне этот СНИЛС, полис и прочие доки.
Давай просто сидеть на облаке,
говорить о том, как у нас в Донецке
к концу июля всегда случались
удивительные закаты.
Ты курил в них свои верблюжьи в крапинку сигареты.
Я говорила: «Ещё целый месяц лета!
Огромного жёлтого лета!
А дальше – хоть война, хоть сума…»
Не сойти бы с ума, папа, не сойти бы только теперь с ума.
2019 год, Москва
«Давай, как будто мы уже в раю…»
Давай, как будто мы уже в раю.
Такой же дом, как был у нас при жизни.
Я молодой картошки наварю.
Салат из молодой капусты маслом сбрызну.
Пахучим маслом – новый урожай.
Достанем хлеб из хлебного пакета.
Я только так и представляю рай.
Картошка, скумбрия, вчерашняя газета.
Ты станешь перечитывать Дюма,
а после Пикуля и, может, Гумилёва.
За окнами донецкая весна,
и мы друг друга, свет мой, с полуслова,
с одной лишь ноты, хрупкой ноты ми
поймём и не заплачем, не заплачем.
И ты в тетрадочке поможешь мне стихи
решить – по математике задачу.
2023 год, Донецк
«Мой папа тоже был пожарным…»
Мой папа тоже был пожарным —
красивым юношей поджарым.
Рассказывал мне об огне,
чтоб я чуть позже о войне
могла писать его словами.
О том, что у любого жара:
от искры – лижущего жала —
до в рост поднявшейся беды,
когда не хватит ни воды,
ни сил, ни техники, ни пены,
проходит времени немного.
От первых искр до эпилога,
до пламени, в котором всяк
сгорает, словно бы сушняк,
сгорает, стало быть, мгновенно.
Как при пожаре время против
играет всех, как дом напротив
эвакуируют под нуль,
как выставляется патруль
и никого не подпускают.
А там, где началось всё это,
десятое несётся лето
в заката грешную печаль,
где был приказ не отвечать,
приказ преступный.
И все теперь мы в этой лодке.
«И будет день, и будут сводки», —
у нас так бабы говорят.
Как страшно, десять лет подряд
внутри пожара, папа.
2023 год, Донецк
Шахтёрская дочьПоэма
1
Червоточьями да кровоточьями
зарубцовывается война.
Над полями, что за обочинами,
полно чёрного воронья.
По дороге, что лентой стелется,
что изрублена, видит Бог,
русокосая ясна девица,
в волосах голубой цветок.
Её руки – не толще веточек,