густая синева и звёзды над копром,
и белый голубь в воздухе парном
несёт благие радостные вести,
и поле брани, поле братской мести
обетованною становится землёй,
и ты, мой свет, спускаешься в забой,
а не в окоп, где груз бронежилета,
где ты провёл четыре страшных лета.
2017 год, Донецк
«К выходным потеплеет, а после опять же зима…»
К выходным потеплеет, а после опять же зима.
Перейти эту реку по тонкому чёрному льду,
над рекою застыли скребущие небо дома,
я смотрю в это небо и не вспомню, в каком мы году.
И в какой мы стране, мир вокруг – чёрно-белый пейзаж,
только жёлтые окна над замершей тихой рекой.
И чуть слышно по снегу поэты выходят в тираж.
И над речкою окрик: «Тут есть ещё кто-то живой?!»
А в ответ только скрип под колёсами Лад
да ещё визг качелей в соседнем дворе.
И Луна, что висит жалким грошиком над
обездвиженной речкой, шипучей таблеткой в воде
растворяется в небе. На, выпей, мой свет, аспирин,
от фантомной любви избавляет на два-три часа.
И на каждый Донецк нет в запасе уже Украин,
и любая гора здесь, подобно Голгофе, лыса.
И в крещенской воде, там, где прорубь рубили крестом,
где спускались по сходням замёрзшим, крестясь,
были ангелы, первый с мечом и щитом,
а второй наготове держал самотканую снасть.
Ты их видел, я знаю, ещё до рассвета, в ночи,
комендантского времени лязг кандалов.
И чуть слышно по снегу выходят в тираж рифмачи,
повторяя из вечности в вечность: «Бог есть любовь».
2018 год, Донецк
«Быть этой мостовой, мозаикой столетий…»
Ольге Старушко
Быть этой мостовой, мозаикой столетий,
быть ветром октября в ржавеющем Крыму.
В наушники, как пёс, уткнулся носом ветер,
и хочется признаться, да было бы кому.
О, первозданный Крым – туман над старой Ялтой.
О, радуга косого ослепшего дождя.
Мы вышли из воды, и нас встречали гвалтом
прожорливые чайки, и, нам рукоплеща,
вставали горы в ряд. И бились волны в берег,
упорству этих волн завидует поэт.
О, сколько пролилось во имя зла империй
солёной крови здесь, и тонкий силуэт
ушедших по воде, туда, где рейд и качка,
туда, где смерть совсем не значит ничего,
туда, где сигарет на всех одна лишь пачка,
туда, где все горой стоят за одного.
А мы на берегу – скрежещущие щебнем,
прикладывай ко лбу компресс или ладонь.
О, как вскипает море, и пена дней на гребне
похожа на фату, и, сколько ни долдонь,
а сердце бьёт в набат от страха перед морем,
где конница воды страшней бронемашин.
Но мы с тобой, мой свет, коней воды пришпорим
и на щербатом дне найдём не то кувшин,
не то скелеты шхун, не то ларец со златом,
не то самих себя, отмытых до основ.
И будут стрелки вспять по кругу циферблата.
И путь домой всегда лежит через Ростов.
Прощай, осенний Крым, прощай, балкон у моря
и рыжая листва, что под ноги ковром,
прощай, промозглый парк, и светлый санаторий,
и мёрзлый виноград, что в горле встал комком.
2018 год, Ялта
«Чем отличается зимнее море от летнего?…»
Чем отличается зимнее море от летнего?
Тем, что на пляжах безлюдных уныло и ветрено,
тем, что волна, потерявшая цвет бирюзовый,
свинцовой водой омывает подошвы кроссовок.
Тем, что меня, холодными днями отбеленную,
не призывает показывать шрамы нательные,
тем, что шлифуя опоры уродливой пристани,
не о любви говорит, а о прошлого призраках.
Чем отличается летнее море от зимнего?
Тем же, чем юноша смелый от старца бессильного.
2018 год, Ялта
«Стать голосом твоим, твоим чудным двуречьем…»
Стать голосом твоим, твоим чудным двуречьем,
твоим сермяжным бытом по выделке страниц.
Скрывай свои слова, как некое увечье,
от третьих, и вторых, и даже первых лиц.
Носи слова ко мне – на коже и под кожей —
полотнища полей и ленточку реки,
и след от сапога, и на ладонях божий
рисунок, и седые от мудрости виски.
Мы станем зимовать и летовать, как дети,
которым что ни день, то греют молоко.
Носи слова ко мне, но не носи мне сплетен
и сплетниц не води – гимнасточек в трико.
Гляди, опять к дождю, река волнует берег,
высокий, как стена, камыш трещит по швам.
Здесь кто-то потерял не голову, но череп,
когда взбирался в гору по чьим-то головам,
а после падал вниз, такой себе царёнок,
на каждого царя есть сотня палачей.
Земля моя, земля с плешинами воронок
и целой сворой тёртых голодных рифмачей.
2018 год
Тобик
Хочется не верлибра,
а нормального текста.
Вместо теста,
которое покинуло форму
и растеклось по столу.
Пяльцы под пальцами.
Вышивка: время и место.
И чтобы честно,
так честно,
что колко глазам,
словно бы на ветру…
«Мама, ответь, когда я умру,
мне взять моего тряпичного пса
с собою в гроб
или на память оставить тебе?»
Мой сын вырос на этой войне.
Он бесстрашен.
Он спрашивает,
а страшно мне.
2018 год, Донецк
«Весна не стесняется, входит юзом…»
Весна не стесняется, входит юзом,
вползает пузом в открытые окна.
Мой город Юзов – широк и узок,
знакома каждая подворотня.
Земля – перина, пахнуло маем,
брусчатка создана для чечётки.
Я – просто девочка коренная,
живу в единственной здесь высотке.
Я пью цикорий и ем цукаты,
читаю лица, катаюсь в лифте.
Я знаю малость о демократии,
я жидкость в ёмкости – фифти-фифти.
Мне всё беспечно, я дочь Донецка,
я вброд сумею любые реки.
Я просто девочка по соседству —
в читальном зале библиотеки.
Мне всё весенне – веснушки, вёсла,
веночек майский, стена в кирпичик.
О, как же пахнут весною звёзды
и светят так, что не надо спичек…
2019 год, Донецк
«У меня есть брошь из Белграда…»
У меня есть брошь из Белграда.
Я броши рада.
И она мне рада.
Мама охает: «Пятьдесят ойро,
вот оно тебе надо?
Собираешь безделки со всей земли!
Купить бы лучше риса и гречки,
а не брошь, оставшуюся после мёртвой девочки».
Мама, она живая,
в ней чернота воды Дуная
и бомбёжка Белграда,
в ней человек с мишенью над головою: «Стреляй в меня!»
Брошь – серебро и оникс.
Бомбёжка Белграда – забытый комикс,
словно и не было ничего.
Но посмотришь в чёрную брошь, как в зеркало,
и увидишь серба,
который её когда-то купил для дочери,
но не успел подарить.
Война – это то, что никогда
не может быть кончено
для живых.
2019 год, Белград
«На Шиллерштрассе совсем не осталось евреев…»
На Шиллерштрассе совсем не осталось евреев,
только жёлтые звёзды да щербатые стены в слизи.
Бумажный кораблик у левого берега Шпрее
мерно качается, ему было отказано в визе.
Его тоже хотели сжечь, но не хватило спичек,
ему тоже прочили дно исторического процесса,
у него на борту капитан, матросня и одна певичка.
Певичку зовут то ли Барбара, то ли Ванесса.
Ровно в семь сорок утра капитан берёт папиросу,
открывает книгу, зачитанную до трещин,
а на верхней палубе ещё нецелованные матросы
обсуждают в подробностях падших женщин.
Солнце висит над речкою, словно пфенниг.
Маленький Йозеф, сын доктора и скрипачки,
лежит на полу барака, поджав колени.
Ещё один мёртвый прозрачный мальчик.
На Шиллерштрассе совсем никого нет больше,
только таблички с еврейскими именами.
Маленький Йозеф умер в бараке в Польше,
маленький Йозеф родился на свет в Германии.
Бумажный кораблик у левого берега Шпрее
мерно качается, ждёт своего владельца.
На Шиллерштрассе совсем не осталось евреев.
На Шиллерштрассе совсем не осталось немцев.
2020 год, Донецк
Тесто
Смотрят дети
на войны отметины.
И ничего не спрашивают.
Сами знают, что между нашими и не нашими
поле пашенное,
только не комбайнами, а танками.
Видел ли ты когда-нибудь, как у танка отрывает башню?
И башня эта летит метров двадцать,
а потом как врежется…
Если хочешь узнать цену войны,
поговори с беженцами.
С теми, чьи дома на улице, ведущей к монастырю,
стоят шкафами наружу.
С теми, кто вещи, пропахшие дымом, заворачивал
в простыню.
Я рассказывала о них мужу,
а потом и друзьям мужа,
они кивали, но до конца мне никто не верил.
Я рассказывала о них и плакала,
я написала о них не одну сотню текстов.
«Послушай, но ведь раньше вы были одинаковыми,
зачем вы воюете, если вы одного народа тесто?»
Нет, мой хороший, представь себе
тесто, вымешанное руками хозяйки.
Если от него отнять кусок и поставить в печь,