Но как-то мы надолго застряли перед деревянным мостом, починкой которого занималась целая бригада дорожных рабочих под наблюдением бригадира-африканца. Старые доски из твёрдой древесины были сняты, и двое или трое из ремонтников, не спеша, в спокойствии душевном, длинными гвоздями прибивали новые. То, что машина, набитая пассажирами, нетерпеливо ожидает переправы, нисколько их не волновало. На нашего чёрного водителя, пытавшегося их поторопить, они не обращали ни малейшего внимания. Можно было рассчитать, что при таких темпах работы мы простоим здесь полдня. Поэтому водитель подошёл ко мне и заявил, что поскольку я здесь единственный белый, то мне и следует поставить на место нахалов-ремонтников. Ну что ж. Надо сказать, что за время своего пребывания в этой стране я собрал уже довольно солидный набор французских ругательств, однако для более обстоятельного высказывания он показался мне недостаточным. Но поскольку в таких случаях «тон делает музыку», то есть важны не сами слова, а угрожающая интонация, с какой они произносятся, то я набрал в лёгкие воздуха и принялся ругаться по-немецки.
Успех оказался ошеломляющим. Ремонтники словно очнулись ото сна, шустро забегали, притащили на мост все валявшиеся вокруг доски и уложили их, не прибивая к балкам. После этого нашей махине-грузовику было милостиво разрешено переехать на другую сторону. Правда, предосторожности ради — очень медленно; а пассажиры на всякий случай слезли и пошли пешком.
Впереди нас бежал слух, что едут два американца, которые «платят деньги за пойманных животных». Поэтому на дороге нас уже ждали люди, у которых было что предложить. Правда, по ценам, для Африки отнюдь не дешёвым. Объяснялось это подорожанием мяса. Ведь этих животных можно было с тем же успехом съесть.
Возле обочины часто рядом с бананами, ананасами и пивом можно было увидеть вывешенных для продажи застреленных обезьян. Картина не из приятных.
Михаэль вдруг пожаловался на головную боль, усталость, и ему страшно захотелось пить. Но поскольку возле шоссе не так- то легко найти отфильтрованную воду, я дал ему выпить полбутылки красного вина и заодно 6–8 таблеток сульфонамида: у парня явно был жар. Очень неприятно, когда кто-то заболевает во время поездки на грузовике! На всякий случай я засунул его в кабину водителя. Но к вечеру ему там стало слишком душно, и он попросился на свежий воздух. Так что мы снова поменялись местами.
В восемь часов вечера, когда уже стемнело, сзади поднялся невообразимый крик. Машина рывком остановилась, и кто-то из пассажиров рванул дверцу в кабину водителя, вопя:
— Votre fils est mordu par le grand chimpanse! («Вашего сына укусил большой шимпанзе!»)
И в тот же момент до меня донёсся крик Михаэля:
— Папа, иди скорее, Роджер уже наполовину вылез!
Я в свою очередь кричу, есть ли у него палка. Оказывается, была, но беснующийся шимпанзе успел вырвать её у него из рук и теперь уже сам оттуда, из клетки, старался ткнуть ею в Михаэля. Однако с пустыми руками я был бессилен против обезьяны. Поэтому что есть духу кинулся бежать к бамбуковой изгороди ближайшего к нам домика деревни, через которую мы как раз проезжали; вырвав из неё несколько бамбуковых палок, я взобрался с ними в кузов машины.
Тут я увидел, что именно произошло. Роджеру удалось вырвать один железный прут клетки из паза и согнуть. Таким образом он высвободил себе место для того, чтобы целиком просунуть свою длинную руку и схватить Михаэля. Первым делом он вырвал у него из рук палку, чтобы тот не мог помешать ему расшатывать и сгибать следующие прутья клетки. Не успел мой сын оглянуться, как Роджер уже протиснул голову и плечо в образовавшееся отверстие. Михаэль в отчаянии старался запихнуть его назад голыми руками. Но это было далеко не просто и очень опасно. Во-первых, ему приходилось непрерывно наклоняться, чтобы не стукнуться о нависающие над дорогой сучья, а главное, что он при этом пришёл в слишком близкий контакт с беснующейся обезьяной. Результат не замедлил сказаться: Роджер ухватил его за руку, сорвал с него полрубахи и, в довершение всего, сильно искусал всю кисть руки.
Мне некогда было заниматься Михаэлем, потому что первым делом надо было утихомирить шимпанзе. Я подскочил к клетке и с силой ударил палкой по цепким пальцам обезьяны, которыми она как раз собиралась расшатать второй прут.
Роджер вёл себя как безумный, с размаху кидался на решётку так, что вся клетка качалась, грозя вот-вот опрокинуться. Потом он молниеносным движением высунул руку и выхватил у меня бамбуковую палку. Но у меня наготове была уже вторая, и я продолжал ею лупить его по рукам. При этом мне приходилось лавировать между всеми этими ящиками и коробками, чтобы не подойти слишком близко к клетке, где шимпанзе мог до меня дотянуться.
Все пассажиры соскочили с машины и разбежались кто куда. Один лишь наш бой Джо светил мне издали большим карманным фонарём (что ему потом высоко зачтётся!), Роджер же не переставал неистовствовать, вырвал у меня и вторую, и третью палку и старался ткнуть ими в меня. Но я зорко следил за тем, чтобы он не успевал ухватиться за следующий железный прут и расшатать его; как только он за это принимался, я бил его немилосердно палкой по рукам…
Может быть, это выглядит жестоко, но, если бы шимпанзе вырвался на волю, могло произойти несчастье. Ведь речь шла не о диком животном, выловленном непосредственно в лесу, — такое бы постаралось поскорее убежать от всех этих двуногих существ.
Роджер же прожил большую часть своей жизни рядом с людьми и нисколько их не боялся. Страшно даже представить себе, как он изувечил бы жертву, на которую бы напал!
Вскоре у меня не осталось ни одной палки. Каким-то чудом у одного из наших попутчиков оказалась сабля. Я схватил её и несколько раз ударил ею плашмя по судорожно работающим рукам Роджера. Поскольку воцарилась тишина, а удары явно были болезненными, Роджер стал постепенно успокаиваться и наконец забился в дальний угол своей клетки.
Теперь можно было перейти к уговорам, что я и сделал. Когда у самца-шимпанзе такой приступ проходит, с ним можно вполне нормально общаться, как с вполне разумным существом. Вот и на этот раз: я окликнул его, он ответил, подошёл к решётке и обиженно протянул мне свои побитые пальцы, чтобы я пожалел его. Он бы охотно дал их мне и полечить, но мне сейчас было не до того. Я поспешно выпрямлял согнутые прутья решётки, кто-то из африканцев дал мне прочную верёвку, где-то я раздобыл и проволоку и принялся закреплять ими палки поперёк прутьев. Вскоре решётка стала непроницаемой.
И только тогда я смог подозвать Михаэля и осмотреть его руку. Она имела страшный вид и ужасно кровоточила. Указательный и средний пальцы были разорваны до костей.
Африканцы утверждали, что здесь в деревне есть врач. Один из них даже вызвался сбегать за ним. Но напрасно: врача дома не оказалось. За местным же знахарем нужно было идти в соседнюю деревню. Но всё это длилось бы слишком долго. Поэтому я решил ничего с рукой не предпринимать, а ехать поскорее в Бваке, до которого осталось всего 65 километров. Я выгреб из чемодана два носовых платка и туго перевязал ими руку сына.
Потом мы поехали дальше. Должен признаться, что вся эта история здорово вывела меня из равновесия. Пять лет тому назад меня самого покусал самец-шимпанзе, причём не так уж злобно, почти играя. При этом он мне повредил какое-то сухожилие, и руку в тот же день пришлось оперировать. А потом ещё дважды повторить операцию. Но средний палец так и остался на всю жизнь изуродованным: он больше не сгибается. И это ещё полбеды — я был на волосок от ампутации всей руки! При этом я имел дело с хорошими хирургами, в первоклассной больнице. А вот что здесь, в дебрях Африки, будет с рукой моего сына — это ещё совершенно неясно. Я считал километры…
Но такая махина, как этот грузовик, ездит по подобным плохим дорогам не больно-то быстро, так что прошло ещё добрых два часа, пока мы добрались до Бваке. Мы вкатили на машине, набитой пассажирами, прямо во двор нашего друга Абрахама. Причём ночью и в кромешной тьме. Я решил заранее соскочить с машины, чтобы дать знать хозяевам о нашем приезде, но прыгнул так неудачно, что растянулся во всю длину на щебёнке, расцарапав себе лицо и обе руки. Так что в дом я заявился с разбитым подбородком и повреждённым носом, притом весь в грязи.
Разумеется, после нашего ночного происшествия ни один из пассажиров не отваживался взяться за клетку с Роджером, чтобы сгрузить её с кузова. Мне пришлось удвоить и даже утроить чаевые, пока нашлось наконец несколько храбрецов. При этом я не переставал опасаться, что при малейшей попытке Роджера заявить свой протест они попросту бросят клетку на землю, она развалится, и животное окажется на свободе. Но к счастью, этого не произошло, и вскоре весь наш многочисленный багаж стоял посреди двора, а машина укатила.
Только теперь я мог вплотную заняться Михаэлем. Я вытащил медикаменты, опустил его руку в раствор марганцовки и затем внимательно обследовал её. Пришлось вкатить ему немедленно порцию пенициллина, засыпать раны порошком сульфонамида и забинтовать. А потом уж я промыл и заклеил пластырем ссадины на своём лице.
До Абрахама время от времени доходили слухи о том, где нас носит, и, по его приблизительным подсчётам, мы должны были вернуться ещё две недели назад. Но вот наконец мы снова попали в цивилизованные условия. Немного передохнув, мы с Михаэлем принялись за изготовление транспортных клеток и имели удовольствие при сорокаградусной жаре распиливать тупыми ножовками толстые железные прутья на небольшие куски, а из твёрдой африканской древесины, в которую и гвоздя-то не вобьёшь, мастерить ящики. Когда мы нечаянно оставляли клещи на солнце, а потом снова брали в руки, то, вскрикнув от нестерпимой боли, швыряли их на землю — до того они накалялись. Так что каждая доска, каждый ящик и вообще всё вокруг было буквально пропитано нашим потом, несмотря на то что работали мы в одних плавках.
Вскоре Роджер принялся бушевать и по ночам. В африканском районе городка каждый вечер устраивались танцы под барабанные концерты. Ну разумеется же, Роджеру было необходимо принимать во всём этом живейшее участие. Он кричал и прыгал по своей клетке с такой силой, что она начинала разъезжать по всему двору. Через два дня появился местный полицейский, заяви