Ах, недолго ждать мне с тоскою покорной,
Ждать, чтобы последний зарею потух.
Палицей огромной, чрез все небо, черной
Гонит их, торопит страшный пастух.
На небо наплыли óблаки-утесы…
Близок, близок отдых. Спешите скорей!
Там, в садах Аллаха надзвездные росы,
Там каждый получит по жажде своей.
«Хочу, вечерняя аллея…»
Хочу, вечерняя аллея,
В твоих объятьях холодея,
Шаги последние пройти,
Но меж ветвей твоих сплетенных,
Нездешней силою согбенных,
Нет ни возврата, ни пути.
Уже полнеба ночь объяла,
Но чрез сквозное покрывало
Твоей игольчатой хвои
Зловеще огнь заката пышет
И ветр не благостный колышет
Вершины черные твои.
Край мой
1. «Вот завела я песенку…»
Вот завела я песенку,
А спеть ее нет сил!
Полез горбун на лесенку
И солнце погасил!..
По темным переулочкам
Ходил вчера Христос.
Он всех о ком-то спрашивал,
Кому-то что-то нес…
В окно взглянуть не смела я:
Увидят — забранят!
Я черноносых, лапчатых
Качаю горбунят…
Цветут тюльпаны синие
В лазоревом краю…
Там кто-нибудь на дудочке
Доплачет песнь мою!
2. «На острове моих воспоминаний…»
На острове моих воспоминаний
Есть серый дом. В окне цветы герани,
Ведут три каменных ступени на крыльцо…
В тяжелой двери медное кольцо.
Над дверью барельеф — меч и головка лани,
А рядом шнур, ведущий к фонарю…
На острове моих воспоминаний
Я никогда ту дверь не отворю!
Письмо в Америку
Доплыла я до тихого берега
Через черный и злой океан,
И моя голубая Америка
Лучше ваших коммерческих стран.
Вот придут ко мне Ангелы гордые
И святых осуждающий клир
И найдут, что побила рекорды я
Всех грехов, оскверняющих мир.
Я заплачу: «Не вор я, не пьяница,
Я томиться в аду не хочу».
И мохнатая лапа протянется
И погладит меня по плечу.
«Ты не бойся засилья бесовского, —
Тихо голос глухой прорычит, —
Я медведь Серафима Саровского,
Я навечный и верный твой щит.
С нами зайчик Франциска Ассизского
И святого Губерта олень,
И мы все, как родного и близкого,
Отстоим твою грешную тень.
Оттого что ты душу звериную
На святую взнесла высоту,
Что последнюю ножку куриную
Отдавала чужому коту,
Позовет тебя Мурка покойная,
Твой любимый оплаканный зверь,
И войдешь ты, раба недостойная,
Как царица, в предрайскую дверь».
Вот какие бывают истории.
Я теперь навсегда замолчу.
От друзей вот такой категории
Я вернуться назад не хочу.
«Когда я была ребенком…»
Когда я была ребенком,
Так, девочкой лет шести,
Я во сне подружилась с тигренком —
Он помог мне косичку плести.
И так заботился мило
Пушистый, тепленький зверь,
Что всю жизнь я его не забыла,
Вот — помню даже теперь.
А потом, усталой и хмурой, —
Было лет мне под пятьдесят, —
Любоваться тигриной шкурой
Я пошла в Зоологический сад.
И там огромный зверище,
Раскрыв зловонную пасть,
Так дохнул перегнившей пищей,
Что в обморок можно упасть.
Но я, в глаза ему глядя,
Сказала: «Мы те же теперь,
Я — все та же девочка Надя,
А вы — мне приснившийся зверь.
Все, что было и будет с нами,
Сновиденья, и жизнь, и смерть,
Слито все золотыми звездами
В Божью вечность, в недвижную твердь».
И ответил мне зверь не словами,
А ушами, глазами, хвостом:
«Это все мы узнаем сами
Вместе с вами. Скоро. Потом».
Лидия Бердяева
Спутник
Со ступени на ступень…
А за мною — тень,
Кто-то в сером капюшоне,
Серой надушённый…
Прыгнул, руку протянул,
По стене скользнул,
За перила вдруг упал,
В черной тьме пропал.
Со ступени на ступень,
Вот и у порога…
А за мною — тень,
На стене — два рога.
Встреча
Месяц рогатый
Над хатой горбатой
Обгорелой, осиротелой.
Воет у хаты
Пес бесприютный,
Осиротелый…
Слышит месяц рогатый:
«Встаньте, родные! Вставайте!
Сына, солдата, встречайте!
В жарком бою убитого,
В поле зарытого».
Видит месяц рогатый:
Семь мертвецов,
Один за другим,
Выходят из хаты
Встречать солдата.
Скрылся за гору
Месяц рогатый.
Воет, воет у хаты
Пес бесприютный,
Лохматый…
Ноябрь 1943
Сова
На дубе старом
Я ночую.
Не спится мне,
Беду я чую.
Не спится мне.
Я полечу.
Лечу, лечу,
А ветер воет.
Чу! Голос ведьмы…
— Ау, ау! Кума, сюда!
К тебе есть дельце.
За лесом знаешь старый дом?
Невеста ждет там жениха,
А он умрет! Ха-ха! Ха-ха!
Лечу, лечу.
Вот сад, вот дом
Старинный, над прудом.
К окну лечу, крылом стучу…
— Умрет, умрет, умрет, —
Кричу.
Лето в Париже
Шестиэтажный дом…
В раскрытых окнах
Плечи, руки, лица
Над улицей повисли.
Дом веселится.
Шарманка воет у ворот,
В четвертом стонет Тино Росси,
В третьем вальс Шопена
Кружится с джаз-бандом.
Визжит певица.
Дом веселится,
И лишь один, там, на шестом,
От чахлой музыки,
От пошлости людской изнемогает…
Вдруг… окно он распахнул.
Взмахнула крыльями душа,
А тело шлепнулось о мостовую.
Март 1938
«Холодно, голодно, скучно…»
Холодно, голодно, скучно…
Шлепает дождь однозвучно…
Съежились души,
Тела ослабели,
Тащится жизнь еле-еле…
Что мне холод и голод земной?
Радость моя — со мной.
Я на земном берегу
Радость мою берегу.
Декабрь 1944
Сон
Мне снилась русская зима,
Сугробы снега в переулках.
Полозьев хруст морозно-гулкий,
Москва, укутанная в снег.
И я иду и вспоминаю
Былые зимы, былые дни,
А хлопья снега завевают
Мои шаги…
Вот Кремль! Вот башни вековые,
Часовни Иверской уж нет,
Но золотом развалины сияют.
Вся в золотом снегу
Иду и вижу:
Косматая клячонка, сани,
Ванька в шапке меховой
Кнутом мне машет:
«Барыня? А, барыня!
Садись! Куда везти велишь?»
Куда? Пока — в Париж!
Сентябрь 1939
Александр Кондратьев
Из цикла «Славянские боги»
Сварог
Над небом и землей и адом властелин,
С повязкой на устах и на очах златою,
Стою в безмолвии. Не жди. Не удостою
Я прорицанием. Мне ваших десятин,
Елея, петухов — не нужно. Я один
Из сонмища богов даров не жду. Струею
Курений жреческих и тихою мольбою
Довольствуюсь. Сварог уж длинный ряд годин
Не смотрит на грехи людские. Пусть другие
Карают вас. А мне наскучило карать,
Давать вам знаменья, благословлять на рать…
Земля постыла мне. Люблю небес круги я.
В них плаваю, блажен, и не хочу взирать,
Как корчатся тела закланные нагие.
Волос
Я — Волос, бог певцов и покровитель стад.
Все мне принадлежит, что волосом одето.
В дни светло-знойные, когда богиня Лето
И Дажбог благостно Земле тепло дарят,
Я вместе с тварью всей лучам небесным рад,
Целящим горести. Их ласкою согрета,
Поет свирель моя. Увы, не жду ответа
От той, что прежде мне дарила жгучий взгляд.
Я позабыт давно, но сам забыть не в силах.
Лежу на холмике, ничком, к земле припав;
Пью аромат цветов и благовонных трав;
Мечтаю в сумраке о ласках Лета милых,
И песен отзвукам русалочьих унылых
Я внемлю, от реки летящим из дубрав.
Перун
Я — князь богов, Перун. Престол мой выше туч;
Далеко молнией разит моя десница;
Грохочет по небу, сверкая, колесница,
Когда я мчусь на ней, ужасен и могуч…
Люблю листву дубов, люблю гремучий ключ;
Кабан[13] мне посвящен как зверь, орел — как птица.
Имею много жен. Из дочерей — Зарница
Моя любимая… От синеморских круч
До балтских хладных вод лежит моя держава,
От скал Биармии до царственных Карпат.
Повсюду властвую и насаждаю право;
Везде мои дубы священные шумят;
Везде приемлю дань, и, после войн, кровавый
Заколотых мне жертв впиваю аромат…
Мокошь
Я — Мокошь, Палия, Паликопа, Моланья.
Мне служат в Пятницу. Перунова жена,
Я Матерью громов и молний названа.
Мои увенчаны короной изваянья,
Дубовою листвой расшиты одеянья,
И с мужем трон делю на небе я одна.
К своим соперницам презрения полна,
Гляжу я на Зарю и Лето без вниманья.
Смущается Земля от блеска глаз моих,
И звезды прячутся в небесные чертоги.
С почтеньем предо мной склоняются все боги.
Сам грозный мой супруг всегда со мною тих.
А люди молят нив не трогать спелых их,
С тревогой тайною на лик мой глядя строгий.
Пробуждение Ярила
Стрибожьи вороны из-зá моря несут
С живой и мертвою водою два кувшина[16].
На потемневший труп Земли скорбящей сына
Посланцы вылили тот и другой сосуд.
Под влагою небес все раны зарастут.
Сон смертный отлетел от тела исполина.
Растаяли снега, и сочная ярина
Из вспаханной земли поднялась там и тут.
Ярило ожил вдруг. Его дыханья пар
В весеннем воздухе колеблется нагретом…
Очнулся юный бог. Мечтает он, как летом
Дыханьем этим он зажжет страстей пожар.
Заслышал пение… — И парнем разодетым
Вмешался в хоровод людских счастливых пар.
Светлый витязь
Белый конь по снеговым полянам
Где ни ступит, там земля видна.
Пробудить природу ото сна
Едет витязь под плащом багряным.
Всюду чтится по славянским странам
Светлый бог. Рука его сильна,
И Марену[18] копием она
Поразит, одетую туманом…
Золота червонного перчатки
Крепко держат конскую узду.
Под венцом трясутся на ходу
Жемчуга подвесок в беспорядке.
Кто ты, бог, стремящийся для схватки
По снегам и тающему льду?
Похищение весны
Кто только не желал назвать меня своей,
Кто не ловил меня, любовь мне предлагая!
Ах, не ко всем богам равно была строга я!..
Ярило и Дажбог… Не помню, кто милей.
Но счастья моего немного было дней.
Однажды с девами земными, вся нагая,
На берегу реки резвилась я. Пылая,
Большой костер горел из хвороста и пней…
В честь Солнца и Воды был праздник. Друг за другом
Скакали девушки через огонь. Подругам
Я крикнула: «Бегу! Глядите на меня!»
И прыгнула. Но тут внезапно бог огня,
Меня схватив, унес. Очнулась я с испугом
Царицей недр земных, где глаз не знает дня.
Плач Лады
Над погибшим божичем Ярилой
Плакала тоскующая Лада:
«Ты куда ушел, моя услада?!
Оживи, вернись, мой божич милый!
Не хочу, чтоб взят ты был могилой,
Чтоб тебе была Марена рада.
Ах, очнись! Сказать мне что-то надо…
Пробудись! Услышь мой стон унылый!..
Пусть любила не одна тебя я,
Пусть тобой любимо было много,
— Все мы стонем, все у Чернобога
Просим, слезы на песок роняя,
Чтоб тебя от смертного порога
Нам вернула Мать Земля Сырая…»
Чаша Чернобога
Как туча черная, мой темен грозный лик,
Глядящий на тебя со дна священной чаши.
Ты счастлив, что теперь не могут лица наши
Иначе встретиться — под грозный бранный клик,
В кипящей кровию живых и мертвых каше.
Узнал бы ты тогда, как Чернобог велик,
Какой бы ни был твой народ или язык,
Как ни были б крепки бойцы и копья ваши!
Теперь я только тень былых победных дней,
Лишь слабые черты воинственного бога
На тусклом серебре. Вина на них возлей
До вытертых краев. Зови меня и пей
Из кубка моего. И ночью у порога
Сереброусого ты узришь Чернобога.
Ретрский Радегаст
На ложе пурпурном, в доспехах золотых
И шлеме блещущем с простершей крылья птицей,
Сижу задумчиво с секирою в деснице.
Сень пестрая знамен и вражьих и своих
Колеблется вверху. Везут отвсюду их,
Чтоб поместить в моей таинственной божнице,
На славный ретрский холм у редарей в столице[23]…
Отсюда властвую, то яростен, то тих…
Щит с бычьей мордою и черной и рогатой
Мне украшает грудь — победы давней знак.
Из четырех голов лишь три унес мой враг…
С тех пор к моим ногам, в мой храм девятивратный[24],
Влекутся пленные, мне в жертву, супостаты,
И обезглавленным объемлет очи мрак.
Ругевит
От любопытных глаз в святилище укрыт
Багряно-алою завесой, семиликий,
Испачкан птицами, но грозный и великий,
С мечом, подъятым ввысь, застыл я, Ругевит.
Семь запасных мечей на поясе висит
Вокруг дубовых чресл руянского владыки.
Но мне уже давно не слышны браней клики.
Страна вкушает мир, и бог войны забыт…
Забыт, но все же бог! И, вещей думы полный,
Как будто слышу там, где в берег плещут волны,
Размерный весел шум… Я знаю: час пробьет,
И, полный викингов, пристанет датский флот…
Короткий, жаркий бой… И улыбнусь безмолвно
Секире вражеской, что у колен блеснет…
Полевые боги
Нас много есть в полях. Мы сторожим межи,
В канавах прячемся, оберегаем нивы…
Кто помнит имена богини Севы, Жнивы,
Олены-Скирдницы, Овсяницы?.. Скажи,
Ты видел ли когда зеленчуков[26] во ржи,
По-человечески кричащих шаловливо?
А Деда Житного, бредущего лениво?..
В полдневный летний зной выйдь в поле и лежи
В кустах меж нивами, борясь с дремотой сонной.
И ты увидишь, как тропинкой потаенной,
Склонясь опасливо, колосьями шурша,
Пройдет полудница, так дивно хороша,
Что взор свой оторвать не сможешь ты влюбленный,
И будет тосковать по ней твоя душа.
Маковея
Ночь тиха. На землю свет бесстрастный,
Прорезая тучи, льет луна.
Мака недожатая стена
Средь полей виднеется неясно.
И над нею светлый и прекрасный
Реет призрак. В сумраке видна
Под венком тяжелым белизна
Леки вечно-юного. Напрасно
К деве той пытаться подойти
И в лицо смотреть ей. Маковея
Глаз людских не любит и, бледнея,
Расплывется в воздухе… Лети,
Дочь Земли стыдливая! Во тьме я
Пляске помешал твоей… Прости!
Баба-Яга
Вихрь хладный листья рвет с полунагих ветвей
И с воем в воздухе их кружит, развевая.
В их желтом облаке стучит ступа большая,
И едет с помелом Яга седая в ней.
Под грустный стон дерев и рев лесных зверей
Яга примчалася. Избушку заслоняя,
Вкруг частокол стоит; на нем воронья стая
И трупьи головы, одна другой страшней…
Две мертвые руки ворота отворили;
Ступа сама пошла и стала под навес.
Вот входит в дверь Яга скрипучую, и бес
Из-за печи пищит: — «Здесь, бабка, гости были».
— «Кто?» — «Мальчик с девочкой. Кота они кормили,
И тот их выпустил…» — «Где кот?!»… Но кот исчез…
Вий
Диканьский дьяк солгал. Я не подземный бес,
Чьи веки страшные землей покрыты черной;
Не знал я никогда породы гномов горной,
И в церковь к мертвецам ни разу я не лез.
Я — лишь залетный гость: промчался и исчез.
Но где пронесся я — посевов гибнут зерна
И не взойдут хлеба; их сжег мой вздох тлетворный.
Где крыльями махну, там юный сохнет лес,
Колодца, реки сякнут… Поднял тучей пыль я,
И над дорогами стоит она, и гнилью
От балок трупной тянет, и ревут стада,
Травы не находя, сгоревшей без следа…
А я уже в степях за Каспием, куда
Меня назад несут мои бесшумно крылья.
Огненный змей
Сверкнувши по небу падучею звездой,
Он в искры мелкие рассыпался над хатой,
В трубу змеей вильнул. Заслонки и ухваты
Посыпались… Бух в пол! Вдруг огонек свечной
Погас… Зажегся вновь… И парень молодой,
Здоровый, как бугай, чернявый и усатый,
В кунтуш затянутый малиновый богатый,
Перед Солохою, от трепета немой,
Стал неожиданно. — «Что, рада аль не рада?»
Страсть в бабе вспыхнула от огненного взгляда,
И к гостю льнет она, зардевшись словно мак…
Тьма вновь. И слышится: «Ну, ждет тебя награда:
Родишь ты сына мне, и будет он ведьмак».
И спрятанный в углу дрожит от страха дьяк…
Трясавица Акилёд
Нас больше тридцати. Все — матери одной.
Простоволосые, но видом не старухи,
Нагие, жадные, крылатые, как мухи.
Едва лишь узнаем, что в доме есть больной,
К нему слетаемся. Но спорить меж собой
Не станем. Первая — Невея. Губы сухи.
Целует сонного. Трепещет он, а в ухе
Его звенят слова Трясеины: «Ты мой!»
Больной дрожит, стеня, и бьется в лихорадке.
Знобея за сестрой его дыханье пьет.
Ласкают прочие. Помучить все мы падки,
И жертву каждая обнимет в свой черед.
Но вздох последний, вздох, как мед пчелиный, сладкий,
Пью только я одна, меньшая — Акилёд.
Упырь
Тоска на сердце. Тишь. Не спится. Ночь мутна.
Кто в нашу сторону идет там возле моста?
Как мой покойный Ясь. Такого ж точно роста.
Походка та ж… Ужель?!. Все ближе… У окна
Остановился… Ах, он смотрит!.. И луна,
Блеснув из туч, льет свет на белый как береста
Лик страшный выходца нежданного с погоста.
И ласковая речь знакомая слышна:
— «Оксана, ясочка! Я это, отвори
Мне дверь или окно, и вместе до зари
С тобой пребудем мы!» Но, полная испуга,
Дрожа, свяченый мак берет его подруга
И сыплет вкруг себя. Не могут упыри
Достать догадливых из макового круга.
Чур
Два раза надо мной сгорал уже порог,
И третью хату вновь построили потомки.
И я лежу под ней. У пояса — обломки
Меча разбитого, и пса костяк у ног.
Мне в руки хладные дан меду полный рог.
Теперь он пуст давно. Вокруг меня потемки
И грусть всегдашняя. Порой мой вздох негромкий
Заслышат правнуки и, полные тревог,
Загадывать спешат: к добру тот вздох иль к худу?
Порой мне надоест лежать, и в сора груду
Я ночью выползу, а дети скажут: «Щур
За печкой возится»; а я близ углей буду
Сидеть задумчиво, по виду мал и бур,
Как крыса старая, семейный древний чур.
Род
Мы — пращуры твои. Меж нас отец и дед
И прадеды стоят, потомок наш беспечный.
Все зорко мы следим, как путь твой скоротечный,
Приуготованный, средь радостей и бед
Свершаешь ты, идя с надеждой… нам вослед.
Тот путь известен нам. Блюдя закон предвечный,
Едва родился ты, мы из щели запечной
Беззвучно выползли всем сонмом на совет
Таинственный, ничьим не зримый смертным глазом
— Судьбу твою решить и твой направить разум.
При свете трепетном пылающих лучин
Свершали мы суда полуночного чин,
С улыбкой грустною благословляя разом
Тебя на жизнь и смерть в юдоль земных кручин.