Еще в 65-м году, в день двадцатилетия победы, когда на банкет в ЦДЛ пришел маршал Жуков, тогда еще почти опальный, я, правда, спьяну горланил, провозглашал ему восторженные здравицы.
В июле 1965 года Л. опять поехал в ГДР по приглашению Института истории Национальной Народной армии.
Записи из дневника
27 июля. Спор с Анной Зегерс. Она все понимает. Печально о первом послевоенном приезде в Москву: «Ich war so dégoûtant vor allen».[16] О деле Бродского расспрашивает. Взрывается, когда плохо говорю об Эренбурге: «Он мой друг, он в тысяча девятьсот сороковом году в Париже спас мою семью, если ты будешь так о нем говорить, то лучше уходи». Роди вмешивается, успокаивает и ее и меня. Потчует тяжелым венгерским красным вином. У Анны познакомился с Кристой Вольф и ее мужем Герхардом.
28-30 июля. Потсдам. Утром по улице марширует колонна вермахта. Те же мундиры, те же сапоги, тот же шаг. Те же каркающие команды. Жутковато. Подполковник В. жалуется: «Советские друзья встречаются с нами только Первого мая и Седьмого ноября на торжественных заседаниях. Пьем. Тосты «Дружба, дружба». Иногда танцуем с их женами, а они с нашими очень редко. Они в город в магазины ходят, а мы в их магазины пройти не можем».
…Советский городок. Старые Фридриховские казармы. Узорную чугунную ограду закрыли зеленым дощатым забором. Идиотская нелепость — снаружи проезжая дорога по холму, оттуда все видно — двор, садики, в окна квартир смотреть можно. Как объяснишь такое?
2 авг. Экскурсия вдоль стены. Экскурсовод — рыжий майор-саксонец, самоуверен, развязен, гордится, что его западная печать называет «Враль Эрих». Наш бывший фронтовой антифашист Ф. дослужился до высоких чинов. Сперва казался мне сытым, самодовольным, ожиревшим. Выпили. Оказывается, и для него стена — нестерпимый ужас. Обрадовался, что я так же думаю. «А ведь эту стену строили и твои ученики, черный майор». Что мне отвечать? Но он: «Знаю, знаю, я тебя не виню, знаю, за что ты сидел».
…Долгий ночной разговор с Гюнтером. Упрямо доказывает необходимость стены: «Все врачи удрали, многие инженеры, мастера. Вот построим социализм, тогда и стену снесем».
3 авг. Людвигсфельде. Заводы автомобилей, раньше производили и самолеты. Эмиль К., тоже бывший мой ученик, жалуется: «Труднейшие проблемы на заводе после стены. Мы приняли несколько сот квалифицированных рабочих, они живут здесь, а раньше работали там, на Западе. Представь себе: приезжают на собственных машинах, требуют — дай им место, где парковаться. В цехах работают вдвое-втрое продуктивнее наших, реже курят и таким образом повышают нормы, снижают расценки. До драк доходило, наши им кричали: «Вы холуи капиталистов, и здесь подхалимничаете». А они нашим: «Лодыри, вас как баранов гоняют. Лодыри, потому и зарабатывать не можете». Труднейшие проблемы. Сейчас кое-как сглаживается. Наши прежние стали работать получше, эти новые — похуже. Уравнивается. Но ведь марксизм учит: социалистическое производство должно во всем превосходить капиталистическое». У меня не хватило мужества признаться бывшему ученику, что я уже так не думаю. Что, во всяком случае, наш социализм куда хуже.
4 авг. У Эрнста Буша. Он словно бы и не постарел, все такой же насупленно и насмешливо ворчливо-приветливый. В светлой комнате много книг, картин и звукозаписывающих устройств, магнитофонов, ленточных, пластиночных, вмонтированных в стеллажи и на отдельных столиках. Представляет молодую жену и двухлетнего сына, толстого, румяного. «Похож на меня?» Прокручивает старые песни, те самые, которые я слушал в 35-м году — тридцать лет назад! — в Москве в клубе Тельмана, и тогда знобило от восторга, и уже после бисирования запомнил наизусть: «Друм, линкс, цвай, драй», и песню безработного, и брехтовскую «Балладу о мертвом солдате». Расспрашиваю о Брехте, говорит скупо. «Лучше я тебе спою, что такое брехтовская диалектика». И поет балладу о святой грешнице Ивлин Ру. Она хотела любой ценой добраться до святой земли. Взошла на корабль, обещав заплатить за проезд своим телом, с ней спала вся команда от капитана до юнги, и ее уже не хотели отпускать. Она утопилась, но в рай ее не пустили как блудницу, грешницу; и дьявол в аду не принял как святую, набожную богомолку.
«Это я сам музыку подобрал, ничего не придумывал, я даже толком нот не знаю, вспомнил мелодии двух старых матросских песен и соединил…»
5 авг. У Штриттматеров в Шульценхофе. Большой крестьянский дом. Деревянная мебель, много картин примитивистов. Конюшня. Белые «арабы» и коричневые лохматые пони.
Рабочий кабинет Эрвина — на чердаке над конюшней. Чудесные мне с детства знакомые крепкие запахи и звуки — похрустывание, фырканье, топтанье.
Эрвин — настоящий член кооператива. Он «владеет» лошадьми, кормит, пестует, школит. Но продает их кооператив для своих фондов. В деревне большие приусадебные участки, много цветников, но крестьяне сами не продают своих излишков, «торговля — не крестьянское дело. На то есть посредники». Это не запрет, это традиция. У дорог — высокие платформы для бидонов с молоком (собственность крестьян). Кооперативная ферма имеет свой транспорт. Ежедневно грузовик торгового посреднического кооператива забирает полные бидоны, оставляет пустые; раз в неделю шофер и грузчик — они же счетоводы-инкассаторы — расплачиваются с поставщиками. Никто никого не пытается обжулить. Кооператив доходный. Есть уже и своё начальство, и где-то повыше чиновники, но вот ведь, оказывается, возможны колхозы без голода, без крепостничества. Неужели оно только у нас как проклятье с допетровских времен?
В эти дни в Москве Фрида умирала. Лечили химией, временами наступало улучшение, и тогда мы надеялись на чудо.
За несколько дней до ее кончины председатель Комитета Госбезопасности Семичастный, тот самый, который в 1958 году назвал Пастернака «свиньей», говорил на идеологическом совещании о литераторах, которые «развращают молодежь», и привел пример: «Вигдорова распространила по всей стране и за рубежом запись суда над Бродским».
Фрида умерла 7 августа 65-го года.
10 августа у ее гроба говорила Лидия Чуковская: «Из мира ушла большая, добрая сила — Фрида Вигдорова. Каждый, кто ее знал и любил, почувствовал себя сиротливее, несчастнее… Чужой беды для нее не было, чужая беда была для нее собственной, личной бедой… Каждое дело стоило ей много душевных сил. Особенно одно, жгуче-несправедливое, длящееся уже около полутора лет, — дело незаконно осужденного молодого ленинградского поэта. Это дело мы, писатели, должны принять как завещание Фриды Вигдоровой нам и должны продолжать без нее борьбу за ту судьбу, за которую она боролась… Ее имя войдет не только в историю нашей литературы, но и в историю нашей общественной жизни, нашей молодой гражданственности…»
Восьмого сентября в Москве на улице арестовали Андрея Синявского, а несколько дней спустя из Новосибирска привезли арестованного там Юлия Даниэля.
11 сентября сотрудники КГБ произвели обыски у двух московских приятелей А. Солженицына, у которых он оставил на хранение рукописи, письма.
И мы впервые занялись «профилактической чисткой»; рукописи — свои и чужие, — письма, дневники мы распределили на три группы:
1) можно оставить дома,
2) спрятать надолго и подальше и
3) хранить вне дома, но вблизи.
Синявского и Даниэля мы почти не знали, конфискацию архива Солженицына восприняли как угрозу всем. Если после падения Хрущева стал беззащитен прославленный автор «Ивана Денисовича» и «Матренина двора», которого совсем недавно выдвигали на Ленинскую премию, хвалили и в «Правде», и в «Известиях», то чего ждать всем другим? Его судьба неразрывно связана с судьбой нашей литературы, с судьбой страны.
А нам он был еще и лично близок.
Пятого декабря 1965 года в Москве впервые после 1917 года готовилась демонстрация в защиту прав человека и гражданина.
Людмила Алексеева, свидетельница этой демонстрации, в последующие годы стала деятельной участницей правозащитного движения. Она рассказывает: «За несколько дней до 5 декабря… в Московском университете и в нескольких гуманитарных институтах были разбросаны листовки «Гражданское обращение», напечатанное на пишущей машинке:
«…Органами КГБ арестованы два гражданина — писатели А. Синявский и Ю. Даниэль. В данном случае есть основания опасаться нарушения закона о гласности судопроизводства… В прошлом беззакония властей стоили жизни и свободы миллионам советских граждан… Легче пожертвовать одним днем покоя, чем годами терпеть последствия вовремя не остановленного произвола… Ты приглашаешься на митинг гласности, состоящийся 5 декабря в сквере на площади Пушкина у памятника поэту. Пригласи еще двух граждан…»
Автором «Обращения» был Александр Есенин-Вольпин — сын Сергея Есенина, математик и поэт. Вольпин и несколько человек рядом с ним развернули небольшие плакаты: «Требуем гласности суда над Синявским и Даниэлем» и «Уважайте Советскую Конституцию!» Задержали человек двадцать… Отпустили через несколько часов».[17]
Мы тоже получили это приглашение, однако на демонстрацию не пошли. Не было даже колебаний. Кое-кто говорил, что это может быть и провокация. Мы так не думали, но просто считали — это студенческая затея, вроде тех собраний у памятника Маяковскому, где читали стихи и произносили речи. Мы хотели действовать по-иному: не выходить на улицу, не взывать «всем, всем, всем!», а снова попытаться вразумлять власти и выпросить Синявского и Даниэля, как выпросили Бродского.
Мы начали заступаться за них, думая прежде всего об опасности, нависшей над Солженицыным.
Мы еще продолжали рассчитывать на возможности «прогресса в рамках законности», не замечая, что нас уже затягивало в новый и куда более крутой поворот.