Русскому Европа так же драгоценна, как Россия: каждый камень в ней мил и дорог. Европа так же была отечеством нашим, как и Россия.
Нам внятно все, и острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений.
Мы помним все — парижских улиц ад,
Венецианские прохлады,
Далеких рощ лимонный аромат
И Кёльна дымные громады…
«У нас украли мир», — говорила Анна Ахматова. Она, ее сверстники еще успели до 1914 года побывать в Париже, Риме, Берлине, Лондоне.
«Мы помним все…» Это блоковское «мы» и всеохватно и конкретно Гумилев, Горький, Пастернак, Ахматова, Цветаева, Мандельштам…
В 20-е и еще в начале 30-х годов некоторые советские литераторы тоже бывали за границей. Маяковский писал о своих поездках стихи, Пильняк, Ильф и Петров, Мих. Кольцов, Илья Эренбург — путевые очерки.
На полках наших библиотек и книжных магазинов были представлены все сколько-нибудь значительные зарубежные авторы. В 20-е годы большими тиражами издавались произведения Анатоля Франса, Ромена Роллана, Бернгарда Келлермана, Стефана Цвейга, Бернарда Шоу, Джека Лондона, О' Генри.
Издавались и книги таких «трудных авторов», как Пруст, Хаксли, Шпенглер, Фрейд. В 30-е годы чрезвычайно популярны были романы Генриха Манна, Фейхтвангера, Голсуорси, Дос Пассоса; начали было публиковать «Улисса» Джойса в журнале, но это было прервано.
Л. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — этот призыв украшал государственный герб советской державы, заголовки газет и денежные знаки. Едва ли не в каждом городе были улицы или площади, предприятия, школы, клубы и т. д. имени Карла Либкнехта, Розы Люксембург, Августа Бебеля, Сакко и Ванцетти, Эрнста Тельмана, Андре Марта…
Самая крупная кондитерская фабрика в Москве называлась «Рот-Фронт». Напротив Кремля было здание Коминтерна — штаба мировой революции. И улица называлась улицей Коминтерна еще два года после его ликвидации.
В годы первых двух пятилеток на всех больших заводах и стройках работали группы немцев, американцев, австрийцев, чехов.
Любой приехавший в Россию иностранец, если он не был капиталистом, сразу же становился гражданином СССР — отечества всех трудящихся. Осенью 1934 года несколько сот австрийских социалистов-шуцбундовцев, эмигрировавших после уличных боев в феврале, поселились в Харькове, участвовали в выборах в городской Совет. Трое были избраны депутатами.
Государственный гимн СССР — до первого января 1944 года — был «Интернационал». Мы оба школьниками и студентами на собраниях, на праздничных демонстрациях, у походных костров и в домашних застольях пели вперемежку с русскими, украинскими народными и революционными песнями и «Марсельезу», «Бандера Росса», брехтовский «Марш левого фронта»…
В 1934 году XVII съезд партии постановил считать социализм в одной стране построенным. Советских граждан известили, что они живут в бесклассовом обществе. К этому времени уже был издан закон об измене родине. Раньше само это слово считалось идеологически сомнительным, принято было понятие «социалистического отечества». В том же году Сталин, Киров, Жданов решительно осудили «Русскую историю» Покровского, некогда рекомендованную Лениным; был издан новый учебник по истории, в котором прославлялись прогрессивные цари, князья, полководцы, утверждались плодотворность и прогрессивность всех завоеваний.
И все чаще, заглушая песни мировой революции, звучал новый, неофициальный гимн «Широка страна моя родная…».
Миллионы советских граждан в 1937–1938 годах заполняли тюрьмы. Тысячи иностранных коммунистов — почти все руководители компартий Западной Украины, Западной Белоруссии, Польши и Венгрии — были арестованы, многие расстреляны.
А мы тогда пели:
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек…
Студент московского Института иностранных языков, бывший ростовский каменщик, добродушный парень, говорил своему другу наедине: «Сейчас главное — бдительность. У нас в институте столько иностранцев, никому доверять нельзя. Я раньше и не знал, какие бывают коварные методы иностранных разведок. Враги народа даже в ЦК, в Совнарком пролезли, а уж инородцы!.. Конечно, есть и среди них честные, но больше тех, кто маскируется. И значит, не доверяй никому!»
Страшные отступления первых месяцев войны, ужас ленинградской блокады, изуверский, унизительный режим оккупации и нацистских концлагерей возбуждали и болезненно обостряли национальное сознание.
А потом были победы и неостановимое движение от Волги до Эльбы. И от этого — радостный подъем и естественная гордость. Но росло и чванство, вздуваемое казенной пропагандой и густо приправленное ненавистью к противнику. Была у многих и глухая неприязнь к союзникам: меньше нашего воевали, долго тянули с открытием второго фронта.
Так возникало новое, уже шовинистическое сознание, возникало и само собой и насаждалось речами и статьями, стихами, сталинским тостом в июне сорок пятого года о великом русском народе и песнями «А Россия лучше всех!».
Сомневаться в этом было опасно.
Всех бывших военнопленных, даже тех, кто прошел нацистские тюрьмы и концлагеря, всех, кого угнали в Германию как «остарбайтеров», подвергали особой «фильтрации».
Ведь они за границей узнали, насколько люди там богаче жили, чем в стране осуществленного социализма. Но то же видели и солдаты, победно вступавшие в польские, чешские, венгерские, немецкие города.
Именно поэтому командование на первых порах даже поощряло грабежи — «священная месть» должна была отдалить советских людей от иноземцев. Потом части оккупационных войск изолировали в казармах, в закрытых поселках. Особым законом запретили браки с иностранцами.
После первых хмельных праздничных встреч с союзниками на Эльбе советский солдат, разговорившийся с американцем, рисковал быть арестованным по подозрению в шпионаже.
Летом сорок пятого года мы верили, что победа над фашизмом означает начало мира. Но вскоре началась холодная война.
Капитан первого ранга Юрьев был заслуженным морским офицером. В 1923–1924 годах он участвовал в походе советских кораблей в Кантон, в гости к Сунь Ятсену. В 1941–1943 годах воевал в Ленинграде, был награжден многими орденами и медалями. В сорок шестом году его включили в советскую военную делегацию в Хельсинки, там он встречался с американскими и английскими офицерами. А потом его арестовали, и следователь потребовал, чтобы Юрьев подробно рассказал, о чем он во время банкета разговаривал со своими соседями по столу — американцем и англичанином (Юрьев говорил по-английски, а следивший за ним офицер СМЕРШа языка не знал).
Юрьев объяснял, что означают ленточки на его орденской колодке, рассказывал о советских орденах всё, что можно было прочитать в газетах, в текстах указов, учреждавших эти ордена. Больше ему не в чем было признаться. Его осудили за «выдачу государственной тайны» и «по подозрению в шпионаже» на 25 лет. До реабилитации он отбыл 10 лет.
Гвардии капитан Сидоренко, командир саперного батальона, много раз раненный, вступивший в партию в Сталинграде, в офицерской компании рассказывал о достоинствах немецких электровозов и строительных машин, которые он отправлял из Германии в СССР. Он был арестован и решением ОСО заочно осужден на 5 лет по ст. 58, п. 10 за «антисоветскую пропаганду», «восхваление вражеской техники».
Роман Пересветов — историк, литератор, фронтовой журналист — после 1945 года работал в Берлине в редакции немецкой газеты «Тэглихе рундшау», которую издавали советские оккупационные власти. Он полюбил немку, сотрудницу редакции, официально попросил разрешения жениться. По новому закону о запрещении браков он был осужден на 7 лет и отбыл их полностью.
Так склепывали железный занавес, так действовали оперативники госбезопасности, отделы кадров, контрразведчики, чтобы никто и не смел общаться с иностранцами без особого разрешения, никто из тех, кому «не положено».
Р. Мне общаться с иностранцами было положено. Я с 1940 года работала в ВОКСе — Всесоюзном обществе культурных связей с заграницей. Мы посылали за границу книги, материалы для выставок, статьи, и я должна была как переводчица помогать приезжающим в СССР американцам и англичанам. Это были военные, политические деятели и журналисты. Писательница Лилиан Хеллман провела у нас в сорок четвертом — сорок пятом годах четыре месяца, я была ее переводчицей, и мы подружились. Это была для меня первая дружба с человеком из другого мира. Она, уезжая, подарила мне браслет, написала мне письмо, прислала посылку — свитер и туфли. Три года спустя, в 1948 году, меня вызвали на Лубянку, грозили, допрашивали: «Как вы, советский человек, член партии, посмели принять подарки от иностранки?»
Молодую сотрудницу ВОКСа выгнали с работы за то, что она уединялась с иностранным коммунистом, руководителем Общества дружбы с СССР.
Одни чиновники запрещали общаться с людьми, другие подавляли общение с книгами, журналами, газетами, с произведениями зарубежного искусства.
В 1943 году было прекращено издание журнала «Интернациональная литература», якобы распространявшего «чуждые идеи». И в течение двенадцати лет такого издания не было.
В 1941 году закрыли (опасаясь бомбежек) Музей новой западной живописи (Ромен Роллан сказал, что в этот музей должен приходить каждый, кто изучает современное французское искусство). После войны музей уже не открывали. Картины импрессионистов, Пикассо, Матисса были объявлены формалистическими, декадентскими, и они оставались в запасниках до 1956 года.
Сталину показывали каждый новый фильм перед выходом на экран. Он сказал: «Надо вместо сотен посредственных и плохих картин, которые стоят нам столько денег, делать в год семь-восемь картин, но зато шедевров. На это не жалеть ни сил, ни средств». Это сталинское высказывание, как и все другие, стало применяться расширительно во всех областях духовной жизни. Сокращали издания русских авторов, и тем более решительно сокращали переводы иностранных книг. К концу послевоенного десятилетия в советских библиотеках современную американскую литературу представляли только Теодор Драйзер и Говард Фаст, английскую — Олдридж и Линдсей, французскую — Арагон и Андре Стиль, немецкую — Бехер и Куба. Всю Латинскую Америку представляли Неруда, Амаду, Гильен. Итальянской, испанской, западногерманской литератур не существовало вовсе.