…Американцы не знают истории. Не понимают, что такое страдание. На Востоке немцы — глупые социалисты, а на Западе немцы — глупые проамериканисты».
Анна Зегерс с мужем в Москве по дороге в Армению. Они хотели бы встретиться с Бёллем. Удобный повод: будет просмотр фильма по рассказу Достоевского «Скверный анекдот». Этот фильм запрещен цензурой, но закрытый просмотр на телестудии разрешили.
Генрих, Анна Зегерс и ее муж встречаются как старые знакомые, непринужденно, очень приветливо.
После просмотра едем в ресторан «Арагви», отдельный кабинет. Генриха сажаем рядом с Анной. Я — тамадой и толмачом. Перевожу тосты, вопросы, ответы. Всего труднее, что Алов и Наумов обращаются почти только к Генриху, а я, переводя, стараюсь начинать с Анны. Но ведь она и Роди понимают по-русски… Тост Наумова за трех гениев: «Эйзенштейна, Феллини, Бёлля». Анна Зегерс: «Фильм талантливый, но очень сумрачный. И, по-моему, несправедливый. Вы генерала уважаете больше, чем простых людей. Он и выглядит лучше, и разговаривает лучше. А они все жалкие и противные. Вы их показываете такими, какими он их воображал, — пигмеями, карликами и еще хуже». Алов (сердито): «Мы этого действительно хотели. От таких «маленьких людей» пошел фашизм. Генерал — старомодный болван, а в них — корни современного фашизма. Мы, люди второй половины двадцатого века, знаем о них то, чего не знал Достоевский».
Генрих: «Мне не хватает сострадания. У вас очень талантливо, внутренне последовательно построено по вашей художественной логике. Но у Достоевского менее жестоко, чем у вас. Вы не оставляете герою ничего, буквально ничего. Он даже не мужчина… Кроме того, ведь кино обладает особой силой воздействия. Сильнее, чем слово. В кадре очень тесно. Не хватает пространства… Великолепен танец дурочки, погоня за извозчиком».
Говорили и о других инсценировках Достоевского.
— Лучше всего можете сделать, конечно, вы, русские… Вам бы я с удовольствием дал право инсценировать какую-либо из моих книг.
Когда мы остались одни, спросил тревожно:
— Я не слишком их критиковал? Они мне очень понравились. У нас нет таких — сочетание большого таланта, открытости, духовного накала, братства…
Из дневников Л.
Анна Зегерс вчера говорила с Генрихом: ему хотят дать Ленинскую премию, предлагают она и Арагон, большинство членов жюри «за». Генрих решительно: «Не надо. Я не могу принять. Не могу, пока здесь два писателя сидят в лагере. Не хочу и не могу принимать эту премию».
Анна: «Но мы ведь не можем оказывать политическое давление на советское правительство».
Генрих: «Я просто не хочу принимать премию от государства, которое так поступает со своими писателями».
Об этом рассказала мне Анна. Я спросил Генриха, он, усмехаясь, подтвердил.
Из дневников Р.
6 октября. Идем с Бёллем и с внуком Достоевского по маршруту Раскольникова, к дому процентщицы. Дома цвета Достоевского, цвета времени.
В мае Генрих приедет сюда на белые ночи. Разговаривает с оператором Шнейдером, который снял фильм «Петербург Достоевского». «У меня нет честолюбивого желания сделать лучше, чем вы. Я мог бы и взять у вас куски».
Рене делает заметки под диктовку отца, Раймунд фотографирует. Оба сына помогают с удовольствием.
Когда мы идем по каналу, внук Достоевского просит считать шаги — как в романе, ровно семьсот тридцать… Для него каждая сцена романа ничем не отделима от реальности.
…Мы все смотрим на квартиры, на улицы, на дворы, и сколько людей смотрели до нас, но художник смотрит особым взглядом. За этот год он и романы перечитал, он готовился, узнавал. Мы идем вместе до какого-то пункта, а дальше он пойдет один, дальше и начнется тайна, чудо искусства…
В Доме писателей смотрим выставку рисунков Корсаковой — к романам Достоевского. Он потом нам: «Не люблю иллюстраций к книгам. Ведь каждый читатель видит по-своему».
…Прошли все дома, дворы. Бёлль рассказывает: «В Дублине есть целый туристский маршрут по пути Блума. Тоже нет мемориальных досок. Ирландцы очень рассердились на меня (за сценарий «Ирландия и ее дети»), что я написал о бедности, что взял снимки старых домов…»[22]
В прошлом году рассказал о замысле. Сейчас готовит сценарий. Счастье пройти с ним этот кусок.
Бёлль еще раз помогает понять, как жив Достоевский.
За обедом: «А мне странно презрительное отношение к любой профессии, я люблю ремесло официанта…»
Корреспондент «Советской России» спрашивает, как долго Бёлль ищет слова.
— Восемь лет.
Ему же Генрих объясняет, что «Даниэль и Синявский — никакие не злодеи».
7 октября. Вечером на спектакле у Товстоногова «Проводы белых ночей». Сергей Юрский мог бы играть и Фреда Богнера и Ганса Шнира.
В перерыве Бёлля просят расписаться крупно на потолке актерской уборной.
Бёлль — Пановой:
— Я вас читал.
— А я вас.
Разговор о Брехте.
Бёлль: ««Карьера Уи» — плакат, примитивно. Люблю «Мамашу Кураж» и «Галилея».
А Панова и вовсе не любит Брехта. Тихо Льву: «Не то что ваш Брехт».
Панова — Бёллю: «У вас в романах напряженная драматургия. В «Бильярде» сидит девчушка босоногая, за нею — целая драма». Генрих смущенно: «Я этого не чувствую».
Генрих очень хочет посмотреть «Идиота» со Смоктуновским в постановке Товстоногова. Тот приглашает его на этот гастрольный спектакль в Лондон «всего час лететь».
Панова потом нам: «Что за человек. Одни мятые штаны чего стоят. Его не зря боготворят все молодые прозаики Ленинграда».
Еще в Ленинграде: «Я соскучился по дому». А ему еще лететь в Тбилиси.
Мы говорили о Евгении Гинзбург, о «Крутом маршруте».
Из дневника Р.
8 октября. Молодые со Львом в Атеистическом музее, а мы остались в сквере у Казанского собора.
— Когда я научусь писать, я напишу о своей семье. Напоминаю ему слова Хемингуэя про Оук-парк (что не может писать, иначе сильно оскорбит либо родных, либо правду).
— Нет, дело не только в том, чтобы не обидеть родных.
В Атеистическом музее — картины, гравюры — изображения казней, погромов, аутодафе, орудия пыток, статистика жертв инквизиции, процессы ведьм. Катарина и Рене взволнованы, возмущены: «И они называли себя христианами. И сейчас есть такие же, дай им только оружие». Раймунд спокойнее, скептичнее: «Здесь все так же неуклюже и безвкусно, как у нас в антикоммунистической пропаганде».
Когда возвращаемся в сквер, Генрих говорит почти теми же словами. Он уже раньше видел этот музей.
Пытался объяснить ему, что он — пролетарский писатель. Он задумчиво: «Не знаю, может быть. Но вот Грасс действительно пролетарский писатель. Он видит и чувствует всё, как рабочие. Его точка зрения на всё всегда пролетарская, всё мировоззрение».
Спорили об американской культуре. Мы защищали ее. Он: «В Америке прекрасные писатели. Бывают прекрасные кинофильмы. Разумеется, есть замечательные ученые. Но американская культура без корней и слишком материалистична. В ней нет мистики, нет метафизики».
13 октября. Бёлли возвращаются из Тбилиси. Мы идем в ЦДЛ, и он туда приходит. Рассказывает (Коржавину), что английский начал учить, когда ему был сорок один год, восемь лет тому назад. Читал книгу Нексе об Испании, которая ему очень понравилась. Долго разговаривает наедине с Ириной Роднянской, держит в руках номер журнала «Вопросы литературы», где напечатана ее большая и замечательно интересная статья о его творчестве.
«Люблю Диккенса. Он достаточно велик, чтобы позволить себе сентиментальность…»
Вечером у С. произносит тост за «Левину неисправимость». На вопрос И., каково быть знаменитым, отвечает: «Очень скучно».
Из дневников Л.
14 октября. С Генрихом и ребятами у Эренбурга. Он болен, но курит непрестанно и отмахивается, когда говорим об этом. Эренбург чрезвычайно радушен, впервые вижу его таким любезным, явно хочет понравиться. Показывает квартиру, картины, хвастает ими.
Пьем чай. Ребята молчаливо, с напряженным любопытством таращатся на Эренбурга. «Меня обвиняют, что я не люблю немцев. Это неправда. Я люблю все народы. Но я не скрываю, когда вижу у них недостатки. У немцев есть национальная особенность — всё доводить до экстремальных крайностей, и добро и зло. Гитлер — это крайнее зло. Недавно я встретил молодого немца, он стал мне доказывать, что в этой войне все стороны были равно жестоки, все народы одинаково виноваты. Это совершенно неправильно. Сталин обманывал народы. Он сулил им добро, обещал всем только хорошее, а действовал жестоко. Но Гитлер ведь прямо говорил, что будет завоевывать, утверждать расу господ, уничтожать евреев, подавлять, порабощать низшие расы. Так что нельзя уравнивать вины».
Бёлль, и мальчики, и Катарина с этим согласны.
Эренбург спрашивает: «Какие настроения преобладают сегодня у вашей молодежи?» Генрих: «Скука». Раймунд: «Раздражение». Рене и Катарина: «Скука от раздражения. Слишком много из того, во что верили раньше, сейчас уже не внушает, не заслуживает доверия».
С 1966 по 1970 год Генрих Бёлль не приезжал в Москву. За это время произошло много важных событий в мире, в нашей стране, в наших жизнях. Возникла и была подавлена Пражская весна. В Париже, в ФРГ, в Америке бунтовали студенты. А у нас шли новые аресты, новые судебные процессы, вызывающие новые протесты.
Оттепельные надежды кончились. Посыпались наказания. В мае 1968 года Лев был исключен из партии и уволен с работы. За этим последовал запрет печататься.
Из дневников Л.:
Июль, 1968 г. Встретил у поликлиники В.
— Можешь написать своему Бёллю очень большое спасибо. В Президиуме (Союза писателей) уже было решено тебя исключать, заодно уже и из Литфонда. Но Бёлль там целую адвокатскую речь закатил. Про тебя и про Бориса Биргера. По радио, в газетах шухер поднял. А мы с ним ссориться не хотим. Так что ограничились строгачом. Можешь просить путевку в Дом творчества.