Тосты Л: «Упаси нас Бог от спасителей всего человечества и отдельных стран. А Генрих спасает людей. Это единственное, что можно сделать». Генрих: «Мы с Аннемари в Кёльне иногда говорили, что, пожалуй, самые лучшие наши друзья — в России».
Я сказала, что Бёлль научил меня различать причастие буйвола и причастие агнца. Этот выбор нам приходится делать ежедневно.
На обратном пути Генрих: «Я боюсь — завтра в Прагу. Этой поездки я боюсь. Там все гораздо хуже. И там возлагают на меня ответственность, слишком большую».
14 марта. Провожаем Бёллей. Кроме нас с Костей Богатыревым на аэродроме только функционеры. Косоруков смотрит откровенно ненавидяще, остальные отстраняются, едва здороваются.
8 февраля 1975 года.
Р. Встречаем Бёллей в аэропорту. Они стоят в очереди к пограничнику проверка паспортов. Ирина Роднянская: «Может быть, лауреату Нобелевской премии можно без очереди?» Но они продолжают стоять.
На этот раз визу ему посол Фалин привез домой.
Оставляем вещи в гостинице и едем к нам пить чай.
Они оба выглядят лучше, чем три года назад. Хотя он вдруг приложил руку к левому уху: «Не слышу. Забыл дома уши». — «Что случилось?» «Старость». (Оказалось, что частичная потеря слуха после небольшой автоаварии.)
У нас Вильгельмина, Борис, Костя с женой.
Л. Бёлли рассказывают, как ровно год тому назад к ним прилетел Солженицын.
Сначала был телефонный звонок министра: «Примете ли гостя?» «Конечно, если он захочет». Потом позвонил Брандт с тем же вопросом, получил тот же ответ. А. Солженицына привезли из Франкфурта на машине. И следом — сотни машин корреспондентов со всех стран. Заглядывали в окна, в щели ставен. Дом в осаде. Взвод полиции. На кухне — полицейский командный штаб. Во дворе — полевые кухни.
Александр не успокоился, пока не позвонил в Москву, не поговорил с женой.
«Нам с ним было хорошо. Опять поразила его твердость. Он увидел снимок на стене: «Это ваша мама?» — «Нет, Роза Люксембург». Он очень удивился, но ничего не сказал.
С Цюрихом я поддерживаю все время связь — переписываемся и говорим по телефону, мы хотим вскоре повидаться…
Кто-то предложил, чтобы несколько наших писателей — Ленц, Грасс, Фриш — встретились бы с ним, поговорили, рассказали бы о том, что происходит у нас. У него представления о нашем мире нереальные. Но я был против; из этого ничего не могло получиться…
…Мне очень понравился «Голос из хора» Синявского. Автор по-настоящему образован, у него чувство юмора, пишет смело…
…Прочитал книгу В. Корнилова «Без рук, без ног» — очень интересно. Сочетание традиционного письма и эксперимента.
Расспрашивает о Надежде Яковлевне: «Как наша старая дама?»
Пришел еще гость, В. Корнилов. Пересказываем похвалу Бёлля.
«…Я эту повесть писал в Якутии. А перед этим все читал «Хлеб ранних лет» …Мне важнее всего там — два потока времени: медленное прошедшее и быстрое настоящее… В книгах Бёлля есть безумие, оно мне очень близко. Каждый писатель немного безумен. И в отношениях Бёлля с Богом есть безумие».
Бёлль слушает задумчиво, переспрашивает. Ему кажется, что это опасная почва для размышлений.
Рассказывает, что редактирует перевод Евангелий. Они обнаружили 2500 ошибок. «Это ведь писали не ангелы, а люди».
Рассказывает: «Один из недавно эмигрировавших советских литераторов выступал в Западном Берлине на собрании, устроенном Шпрингером и Штраусом, и говорил о епископе Шарфе как о фашисте. Шарф молодым священником был в Сопротивлении, сидел в гитлеровском концлагере, потом — в ульбрихтовском. Он подлинный христианин. Он приходил как священник ко всем заключенным. Приходил и к тому нацистскому болвану, который стрелял в советского солдата. Приходил и к террористам.
А литератор, называющий себя правозащитником, говорил гнусности о Шарфе в аудитории, где половина — старые и новые нацисты».
Только прожив несколько лет в Германии, мы поняли, насколько сложна и трудна была жизнь Генриха в те годы. Мы до такой степени были захвачены всем, что происходило у нас, так много было наших забот и горя, что мы и не могли себе представить все, что пришлось претерпеть ему и его семье в семидесятые годы. Его тогда травили как «вдохновителя» террористов, не прекращались злобные нападки по радио, по телевидению, в бульварных газетах. Его проклинали и некоторые церковные и политические деятели. Полиция проводила обыски в квартирах его сыновей, он получал письма с угрозами.
Мы знали обо всем этом больше, чем наши московские друзья и знакомые. И все же это знание было поверхностным. Извне, со стороны.
Когда Бёлль приехал в Москву в 1970 году, некоторые радикальные диссиденты возмущались: «Как может он приезжать после вторжения в Чехословакию? Как может он общаться с функционерами разбойничьего государства?»
Напрасно старались мы переубедить таких максималистов. Отважные, самоотверженные, фанатичные, но односторонние, они владели абсолютной истиной в двухмерном мире.
Но мы сами и не подозревали, до какой степени односторонними были наши отношения с Генрихом Бёллем. Мы возлагали на него наши заботы, страхи, горести. К нам часто прибегали: «Надо немедленно сообщить Бёллю: такому-то, такой-то угрожает опасность… Такие-то арестованы…» И мы писали ему, телеграфировали, звонили и недостаточно думали о том, что он все чаще, все тяжелее болеет. И что каждая наша просьба отрывает его от работы, и это бывает мучительным…
Бёлль не хотел проводить очередной конгресс ПЕН-клуба в Югославии — там писатели сидят в тюрьмах. Но к нему приехал посол Югославии уговаривать: «Ведь вы можете помочь».
После заседаний Конгресса Тито пригласил его, Притчетта, еще нескольких коллег к себе. Показывал парк, которым гордится. Долго говорил о соловьях. Бёллю это надоело. «Я стал спрашивать об арестованных. Он сделал вид, что не знал. Обещал помочь. Но обманул, вскоре арестовали Михайло Михайлова».
«Тито говорит по-немецки с акцентом, но свободно. Его заботят национальные проблемы и что будет после его смерти. Любезен. Умная, хорошая жена; вот она просто обрадовалась, когда я заговорил о заключенных».
На перевыборной конференции ПЕНа его спросили: «Почему СССР не вступил в ПЕН-клуб во время вашего президентства?» Бёлль ответил: «Я был против. Они исключают писателей именно тогда, когда тех преследуют власти».
Его спрашивали о контактах; ответил, что контакты были, но односторонние. «Они приглашают, кого они хотят, а к нам посылают не тех, кого мы приглашаем, а вот уже двадцать лет тех же самых old boring boys».
Из дневников Р.
9 феврали. Воскресенье. Утром Аннемари и Генрих у нас. Рассказывали о сыновьях, о поездке в Израиль. Мы знакомили с нашими внуками — Леней и Маришкой.
Едем в Переделкино. Кладбище, могилы Пастернака и Чуковского. Дом Пастернака. Генрих: «Как здесь все запущено, разорено…»
Дом Чуковского — любовно, бережно устроенный музей. Генрих: «Такое вижу впервые. Хотя, кажется, дом Гёте в Веймаре похож. У нас это не принято».
Вечер — на даче Евгения Евтушенко. Празднуется день рождения его жены Гали.
Майя Луговская произносит тост: «Необходимы новые идеи».
Бёлль возражает: «Нет, идея христианства прекрасна, идея социализма тоже хороша, и они друг другу не противоречат. Главное — не идеи, а то, как их воплощают в жизнь».
10 февраля. Еду в мастерскую Биргера. Впервые вижу двойной портрет — Андрей Сахаров с Люсей. Мне нужно долго смотреть, чтобы «войти» в портрет. Жаль, что не видны его глаза, веки приспущены.
Аннемари на обратном пути: «Мне по-прежнему больше нравятся пейзажи, чем портреты».
Генрих вспоминает, как в прошлый раз ездил в Ялту и Грузию, его сопровождали «жадные и глупые функционеры». Ответственный сотрудник Союза писателей прямо выпрашивал у него деньги (то же самое мы слышали от Анны Зегерс и Эрвина Штриттматера).
Генрих прочитал английский перевод книги Л. «Хранить вечно». Когда мы вдвоем: «Хотел бы поговорить с тобой. Понимаешь ли ты, на что вы идете, чем рискуете? Готова ли ты?»
— Я понимаю. Я готова. (Так ответила. А себя спрашивала: готова ли?)
…В посольстве ФРГ возня вокруг приема Бёлля: «Кого приглашать из русских?» Они хотели только деятелей СП и нескольких официальных писателей. Он сказал, что не придет, если не пригласят его друзей. Посол телеграфировал в Бонн, согласовывал. «Нельзя вызывать новую напряженность, у ФРГ много выгодных торговых сделок в СССР». Решили прием делать только для немцев.
12 февраля. У нас. Условились с утра встретиться только вчетвером, а потом придут Сахаровы — знакомиться. Бёлли задержались. Люся с Андреем пришли раньше. Мы с Машей готовим обед. Внезапное открытие: выпить нечего. Андрей идет в «Березку». Маша: «Ну, ты даешь, мама, Сахарова за водкой послала».
Генрих и Андрей — понимание с первых минут. Они, кажется, даже внешне, по манере говорить, чем-то похожи друг на друга.
Сахаровы пригласили всех в Жуковку. Они спешили, им необходимо было уйти сразу после обеда.
«Сейчас роман не пишу. Отдыхаю. Очень устал».
Л. долго рассказывал о Короленко, о Сергее Алексеевиче Желудкове, о его либеральном, экуменическом православии.
«Да, я его помню. Но, к сожалению, здесь я встречаю чаще таких, для кого существуют только их проблемы, и весь мир обязан заниматься только их проблемами».
Аннемари: «Костя все меня убеждал, что вообще не надо было переводить фразу из «Группового портрета»: «Каждый порядочный человек в юности хоть на время увлекался коммунизмом». Он говорил, что здесь эти слова не поймут, что это вызовет неприязнь, может даже от Бёлля оттолкнуть. Неужели он прав?»
Генрих: «Почему здесь не хотят понять, что для нас коммунизм — не опасность, для нас опасность — сдвиг вправо».
13 февраля. Лев болен. Бёлли поехали в Жуковку к Сахаровым с Костей Богатыревым.
14 февраля. В мастерской Эрнста Неизвестного. Эрнст показывает модели огромного монумента — памятник, символ мировой культуры. Должно быть стометровое сооружение, вроде похожее на дерево, с фигурами, буквами, орнаментом. Генрих: «Скульптор такого размаха может быть только в России. У нас вообще почти нет монументальной скульптуры… Где воздвигнуть это великанское творение? Может быть, в Синае, у Суэцкого канала? На границе между Израилем и Египтом, Азией и Африкой?»