«Шебуршится» — она восстанавливает сожженное или новый замысел?
В тот послеитальянский день она была оживленней, чем всегда.
Говорит о верстке «Бега времени»:
— Они опять перепутали строки в чистых листах. У меня просто предынфарктное состояние.
— Анна Андреевна, что же будет?
— Я послала телеграмму. Но они не посчитаются со мной. Они-то выйдут из положения: вклеят портрет Насера. Вы смеетесь, а надо плакать.
Но и сама смеется.
Л. Август шестьдесят пятого года. Мы с Генрихом Бёллем в Ленинграде. Он тогда работал над сценарием телефильма «Достоевский и Петербург».
Владимир Григорьевич Адмони и Тамара Исаковна Сильман предлагают повезти его к Ахматовой в Комарове. С утра я спешу рассказать Бёллю про Ахматову. Он очень внимательно слушает, переспрашивает. Я пытаюсь объяснить особенности ее поэзии. Из этого возникает вовсе «посторонний» разговор о том, почему в современной русской поэзии преобладают рифмованные мелодические стихи, а в немецкой они почти исчезли.
Приезжаем в Комарово. За деревьями маленький домик — «будка». Через застекленную террасу-пенал идем в комнату.
Анна Андреевна в нарядной шали, держится чопорнее, чем обычно, «принимает» иноземного гостя.
Нас много, едва умещаемся. Анна Андреевна говорит по-французски. Бёлль отвечает по-французски с трудом. Потом они переходят на английский, это ей нелегко. Тогда мы с Владимиром Григорьевичем становимся толмачами.
Оказывается, Бёлль читал ее стихи и по-немецки, и по-английски. Сказал, что ему немецкие переводы нравятся больше, чем английские. Немецкий язык по духу, по степени свободы ближе русскому, чем английский.
На обратном пути я упрекнул его: зачем он молча слушал мою «лекцию»? Он хитро улыбался: «Я услышал кое-что новое. А если бы я сказал, что знаю, ты перестал бы рассказывать, стал бы меня экзаменовать».
Кто-то говорит, что в этом году Нобелевская премия будет присуждена Ахматовой. Она царственно: «И хлопотно, и не нужно, и один швед сказал, что не дадут». Мы вопросительно глядим на Бёлля: «Кто знает, кто знает…»
Анне Андреевне нравится замысел фильма «Достоевский и Петербург». Нравится, что Генрих хочет возможно больше текстов Достоевского и образы Петербурга. Не как иллюстрации к ним, а самостоятельно, как фон. И его собственные короткие вставки будут не комментариями, а просто справками об улицах, о домах.
Она расспрашивала, что Бёлль уже видел, где побывал.
— И про Сенную площадь не забыли?
Бёлль рассказывает о внуке Достоевского — ленинградском инженере. Выйдя на пенсию, он стал неутомимым, дотошным исследователем и биографом деда. Нас он заставлял считать шаги от «дома Раскольникова» до «дома процентщицы», показывал дверь, за которой был спрятан топор. Посетовал, что несколько обнаруженных им квартир Мармеладовых не совпадают с описаниями, и доверительно сказал: «Вероятно, в романе квартира, так сказать, синтетическая…»
Бёлль ответил ему вполне серьезно:
— Вы, конечно, правы. Писатели иногда делают такие синтезы.
Анна Андреевна смеялась.
Прощаясь, Бёлль поцеловал ей руку. Такое мы увидели впервые. И совсем необычно для него торжественно сказал:
— Я очень рад, очень горжусь, что увидел главу русской литературы. Достойную главу великой литературы.
Анна Андреевна говорила потом:
— А он, пожалуй, лучший из иностранцев, которых я встречала. Они ведь почти все — дикари. А он удивительно милый человек.
Р. Ахматова попросила меня задержаться.
— Как наше дело?
Дело Иосифа Бродского. Я рассказала о новых ходатайствах, наших и зарубежных. В прокуратуре в последний раз сказали, что скоро освободят.
На обратном пути мы встречаем Даниила Гранина, и он успевает мне шепнуть: «Нас с Дудиным вызвал Демичев, он дал команду пересмотреть дело Бродского».
Л. Февраль 1966 года. Процесс Синявского-Даниэля. Постыдное судилище.
И президиум Союза писателей одобрил приговор — семь и пять лет лагерей.
В те дни Анна Андреевна вышла из больницы после инфаркта. Она несколько раз звонила нам, приглашала. А я не решался, трусил из-за радиорепортажа Рихтера о Таорминском чествовании, — общие знакомые рассказывали Анне Андреевне, что брошюру он прислал нам.
И она каждый раз говорила:
— Пожалуйста, не забудьте захватить с собой статью этого немца, говорят, она занятная.
Но как показать ей этот лихой репортаж, с шуточками по поводу ее возраста, внешности? Я ссылался на какие-то срочные дела, оттягивал, авось удастся прийти и без злополучной брошюры.
Анна Андреевна звонила снова. Уклоняться было уже невозможно. Она сказала, что приготовила нам свои новые книги — «Бег времени» и сборник переводов.
Двадцать седьмого февраля мы пришли на Ордынку. Она была такой же, как и раньше, величаво приветливой. Казалось, нет и следов болезни.
— Врачи меня называют медицинским чудом. Когда привезли в больницу, считали, что я умру немедленно. А я обманула медицину.
Но через некоторое время стало заметно: устает, бледнеет.
Расспрашивала о процессе Синявского-Даниэля. Тогда мы еще надеялись на кассацию, на помилование, на предстоящий съезд партии.
— Я только сейчас узнала, что академик Виноградов участвовал в этой подлости, был председателем экспертной комиссии. А ведь он настоящий ученый, мы пятьдесят лет знакомы, даже дружны. Он интересно писал о моих стихах. Но теперь нельзя подавать ему руки.
Спрашивала, кто из литераторов защищал арестованных.
— Это хорошо. Все-таки другие времена. Хорошо.
Показала темно-серую толстую книгу.
— Вот, можете полюбоваться, как американцы издают Ахматову. Собрание сочинений, том первый. Возмутительно! В предисловии напутано и наврано. Всунули два чужих стихотворения неведомо чьих. Я ничего подобного написать не могла. Везде ошибки. Множество опечаток.
Мы пытаемся возражать.
— Хорошо все-таки, что книга есть. Напечатан «Реквием». Ошибки исправят во втором издании. А чужие стихи? Может быть, это стихи Журавлева, который украл два ваших? Вот американцы ему и «возместили» — око за око.
Смеется коротко и отмахивается.
— Нет, нет, возмутительная книга. Показывает старые снимки.
— Здесь я в том же платье, что на портрете Альтмана, и поза такая же.
…Снимок тоненькой гимнастки, лежит на животе, голова закинута, упирается в пятки. Сильные, красивые ноги.
— Вот кем я должна была бы стать — циркачкой.
…Снимок, полученный из ЦГАЛИ;[39] там хранится книжечка из бересты — сборник стихов Ахматовой, записанных по памяти в женском лагере. Отчетливо врезанные в бересту строки:
Двадцать первое. Ночь. Понедельник.
Очертанья столицы во мгле.
Сочинил же какой-то бездельник,
Что бывает любовь на земле.
Заметив наши умоляющие взгляды, подарила снимок, на обороте дата и ее «А», пересеченное летучим росчерком.
Переводил ей с листа Рихтера, разумеется, пропустив шутку о «красавице 1905 года», путаницу в разных мужьях.
Она слушала с явным удовольствием. Несколько раз смеялась.
— Да, да, именно так было. Ах, этот смешной долговязый ирландец, никто не понял, что он читал… Прелестно. Вот как надо писать репортажи. Хоть бы кто-нибудь из наших у него поучился. Может быть, послать Рихтеру мою книгу? Или лучше снимок — ведь он по-русски не читает.
Мы боялись, что утомили ее, несколько раз порывались уйти. Но она не отпускала. Прочла несколько стихотворений:
Другие уводят любимых,
Я с завистью вслед не гляжу,
Одна на скамье подсудимых
Уж скоро полвека сижу.
Сменяются лица конвоя
В инфаркте шестой прокурор…
Когда мы прощались, она сказала:
— Оставьте мне, пожалуйста, эту книжечку Рихтера. Хочу проглядеть.
Л. 28 февраля.
Утром звонок. В голосе — улыбка.
— Я все прочла и оценила ваше джентльменство. А теперь очень прошу переведите для меня всё. Полностью, без купюр. Мы сегодня с Ниной Антоновной уезжаем в санаторий, но Виктор Ефимович и мальчики будут к нам ездить. Пожалуйста, пришлите перевод, как только закончите.
Переводил я старательно. Машинистка спешно перепечатывала. 5 марта в 10.15 я позвонил Ардову, он должен был ехать в санаторий. Договорились, что он по пути захватит перевод. Через час позвонил он:
— Анна Андреевна умерла. Примерно тогда же, когда мы с вами разговаривали.
Дневник
Значит, 27 февраля я в последний раз слышал ее голос. Растерянность. Горе. Звоню, звоню, звоню. Труднее всего сказать Лидии Корнеевне. Позвонил в Берлин Рихтеру. Это ведь словно завещание…
Позвонила Аня.[40] Рассказала, что накануне Анна Андреевна просила прислать ей Новый Завет — хотела сличать тексты Евангелия с текстами кумранских рукописей. Утром пятого марта проснулась очень веселая. Но завтракать не пошла, чувствовала слабость. Сестра сделала ей укол. Она шутила с ней. И умерла, улыбаясь.
Седьмого марта утром панихида в церкви Николы в Кузнецах — заказала Мария Вениаминовна Юдина. Собралось человек сорок.
Молодой священник служил серьезно, сосредоточенно. Двое певчих, причетницы в черных платках. Когда пели «Со святыми упокой…», древние, печально утешающие слова, глаза намокли. Стояли с маленькими свечками. Хорист махнул нам — «Вечная память». Все пели. Вечером в доме у друзей поминки. Слушали голос Анны Андреевны. Грудной, очень низкий, усталый голос. Несколько стихотворений, сопровождает перестук дождя за окном. От этого все значительнее, величественнее и печальнее. И слышней, внятнее глубинная отстраненная мудрость стихов. «Я» звучит, как «Она»; и страстные признания — непосредственная действительность любви и тоска чувственных воспоминаний пронизаны мыслью — трезвой, пронзительно ясной мыслью.