– Есть два вида, – объяснил он, – кристаллики в стеклянных пузырьках и таблетки в картонных коробочках. Я буду поставлять товар, вы – расфасовывать. Но помните: в коробочку, на которой написано «100», нужно класть только восемьдесят семь таблеток. За сахарином – будущее!
У господина в каракулевой шапке был большой штат: целая сеть семей занималась фасовкой товара, сеть мелких торговцев продавала его на улицах и, наконец, сеть контрабандистов неведомым образом доставляла сахарин из далекого Берлина.
В столовой Аргуновых четыре человека при свете фитиля монотонно, аккуратно, отчаянно отсчитывали: шесть маленьких кристалликов из яркой заграничной упаковки в каждый стеклянный пузыречек и восемьдесят семь аккуратных белых таблеток в каждую картонную коробочку.
Заготовки для коробочек поступали в виде больших бумажных листов, которые нужно было разрезать и свернуть; на одной стороне зелеными буквами было по-немецки написано «Настоящий немецкий сахарин», а другая сторона пестрила яркими цветами рекламных объявлений на русском языке.
– Прости, Кирочка, я знаю, что это плохо скажется на твоей учебе, – сказала Галина Петровна, – но тебе придется помогать. Ведь нужно что-то есть.
В тот вечер в столовой у фитиля работали только трое, Александра Дмитриевича забрали на работы. В Петрограде мели метели; снег лежал толстым, тяжелым слоем на питерских мостовых, для его уборки призвали всех частников и неработающих буржуев. На рассвете они должны были являться на работу. Они кряхтели, из их ноздрей шел пар, через дыры в старых рукавицах виднелись их красные от мороза руки; согнувшись, они работали, их лопаты жадно вгрызались в снеговые горы. Лопаты им выдавали, а деньги нет.
Пришла Мария Петровна. Кашляя, она размотала с шеи длиннющий шарф и стряхнула с себя снег.
– Нет-нет, Маруся, – возразила Галина Петровна, – не надо нам помогать. Из-за этой сахариновой пыли ты начнешь кашлять. Садись у печи, согрейся.
– 85… 86… 87… Что новенького, тетя Маруся? – спросила Лида.
– Тяжки грехи наши, – вздохнула Мария Петровна, – а что, это вещество ядовито?
– Нет, оно безвредно, это просто новый сахар, десерт времен революции.
– Василий продал мозаичный столик из гостиной… выручил пять миллионов рублей и четыре фунта сала. Я сделала омлет из яичного порошка, что мы получили в кооперативе. Никто не убедит меня, что он сделан из свежих яиц.
– 16… 17… 18… Говорят, что их нэп провалился, Маруся, 19… 20… и что теперь они собираются вернуть дома их владельцам.
Мария Петровна вытащила из сумочки пилку для ногтей и стала механически подтачивать ногти. Руки всегда были предметом ее гордости, и она не собиралась запускать их теперь, хотя иногда ей и казалось, что они немного изменились.
– Вы слышали о Борисе Куликове? Он торопился и хотел на ходу вскочить в набитый трамвай. Ему отрезало обе ноги.
– Маруся! Что у тебя с глазами?
– Не знаю, в последнее время я так много плачу, и без всякой причины.
– Нет сейчас душевного покоя, тетя Маруся, – вздохнула Лида, – 58… 59… Варвары! Безбожники! Они забрали из церквей золотые иконы, чтобы где-то накормить голодающих. Они вскрыли святые мощи, 63… 64… 65… Господь нас всех покарает за их святотатство.
– Ирина потеряла продуктовую карточку, – вздохнула Мария Петровна, – а новой не получить до конца месяца.
– Неудивительно, – холодно заметила Лидия, – на Ирину совершенно нельзя положиться.
Лидия невзлюбила свою двоюродную сестру с тех пор, как та по своей привычке выражать свое суждение о характерах людей в карикатурах, изобразила Лидию в виде скумбрии.
– Что это за пятна у тебя на носовом платке, Маруся? – спросила Галина Петровна.
– А… ничего, он просто грязный… извините. Я больше не могу спать по ночам. Кажется, что ночная рубашка липнет к телу. Я так волнуюсь за Виктора. Он приводит в дом таких странных людей. Они не раздеваются в прихожей и стряхивают пепел прямо на ковер. Думаю, что они… коммунисты. Василий ничего не говорит мне. Я боюсь. Я знаю, что он думает… Коммунисты у нас в доме!
– Вы не единственные, – сказала Лидия и покосилась на Киру. Та набивала кристаллики в стеклянную трубку.
– Я пытаюсь поговорить с Виктором, а он отвечает: «Дипломатия – это высшее искусство!» Тяжки грехи наши!
– Ты бы лучше лечила кашель, Маруся.
– О, это ничего! Это от холодной погоды. Все доктора – тупицы. Они не знают, о чем говорят.
Кира пересчитывала в ладони маленькие кристаллики. Она старалась не дышать глубоко, иначе белый порошок больно щипал горло.
Мария Петровна закашлялась:
– Да, Нина Мирская… Вообразите! Не зарегистрировала свой брак даже в советских органах! А ведь ее отец, Господи, упокой его душу, был священником. Они просто спят вместе, как кошки.
Лидия прокашлялась и покраснела.
Галина Петровна сказала:
– Какой стыд! Эта новая «свободная» любовь погубит страну. Но, слава богу, ничего подобного нет в нашей семье. Некоторые все еще следуют моральным нормам.
Зазвонил звонок.
– Это отец, – сказала Лидия и побежала открывать дверь. Это был Андрей Таганов.
– Извините, могу ли я видеть Киру? – спросил он, стряхивая снег с плеч.
– О!.. Что же, я не могу вам воспрепятствовать в этом, – высокомерно ответила Лидия.
Когда он вошел в комнату, Кира поднялась.
– О, какой сюрприз! – воскликнула Галина Петровна. Руки ее затряслись, и из наполовину наполненной коробочки, которую она держала, посыпались таблетки сахарина. – Да… очень приятно… Ну, как вы поживаете? Ах, я забыла вас представить. Андрей Федорович Таганов. А это – моя сестра, Мария Петровна Дунаева.
Андрей поклонился; Мария Петровна удивленно взглянула на коробочку в руках сестры.
– Можно с вами поговорить наедине, Кира? – спросил Андрей.
– Извините нас, – сказала Кира, – пойдемте сюда, Андрей.
– Я не верю своим ушам, – округлила глаза Мария Петровна, – в твою комнату? Ну почему современная молодежь ведет себя, как… как коммунисты?
Галина Петровна выронила коробочку; Лидия тихонько пнула тетю в лодыжку. Андрей пошел за Кирой в ее комнату.
– У нас нет света. Только фонарь на улице. Садись сюда, на кровать Лидии.
Андрей сел. Она устроилась на расстеленном на полу матраце, напротив него. Рядом с ней, в квадрате света от уличного фонаря, лежала тень Андрея. В дальнем углу, у икон Лидии дрожал маленький красный язычок лампадки.
– Я по поводу сегодняшнего утра, – сказал Андрей, – и Серова.
– Да?..
– Не беспокойся ни о чем. Он не имел права допрашивать тебя. Только я могу выдать разрешение на твой допрос, но никогда этого не сделаю.
– Спасибо, Андрей.
– Я знаю, что ты думаешь о нас. Ты откровенна, но не интересуешься политикой. Для нас ты не опасна, я тебе доверяю.
– Андрей, я не знаю адреса того мужчины.
– Я не спрашиваю тебя о твоих знакомых. Но, пожалуйста, не позволяй им ни во что себя втягивать.
– Андрей, а ты знаешь, кто он такой?
– Давай не будем об этом, Кира.
– Да… Но можно задать тебе один вопрос?
– О чем?
– Почему ты заботишься обо мне?
– Потому что я верю тебе и надеюсь, что мы – друзья. Но не спрашивай, почему я надеюсь на это, – я и сам не знаю.
– Зато я знаю. Это оттого… что, если бы наши души, которых у нас нет, встретились – твоя и моя, – они разорвали бы друг друга на кусочки, а потом увидели бы, что корни у них одни и те же. Не знаю, понятно ли это тебе? Видишь ли, я не верю в душу.
– Я тоже не верю. А что это за корни?
– Ты веришь в Бога, Андрей?
– Нет.
– Я тоже. Но это – мой любимый вопрос. Из тех, что вывернуты наизнанку.
– Как это?
– Ну, если бы я спросила людей, верят ли они в жизнь, они бы не поняли меня. Неудачный вопрос. Он может значить многое и не значить ничего. Поэтому я спрашиваю, верят ли они в Бога. И если они говорят «да», значит, они не верят в жизнь.
– Почему?
– Любой бог – какой бы смысл ни вкладывали в это слово – это воплощение того, что человек считает выше себя. А если человек ставит выдумку выше самого себя, значит, он очень низкого мнения о себе и своей жизни. Знаешь, это редкий дар – уважать себя и свою жизнь, желать самого лучшего, самого высокого в этой жизни только для себя! Представлять себе рай небесный, но не мечтать о нем, а стремиться к нему, требовать!
– Ты странная девушка.
– Видишь, мы с тобой оба верим в жизнь. Но ты хочешь бороться за нее, убивать и даже умереть ради нее, а я лишь хочу жить ею.
Из-за закрытой двери слышалась музыка Шопена. Это Лидия, отдыхая от счета сахарина, играла на пианино.
– А знаешь, это прекрасно, – вдруг сказал Андрей.
– Что прекрасно?
– Музыка.
– А я думала, что музыка тебе безразлична.
– Да, но почему-то эта музыка мне нравится, здесь, сейчас.
Они сидели в темноте и слушали. Где-то внизу, на улице завернул за угол грузовик. Тонко задрожало оконное стекло. Квадрат света, с тенью Андрея в нем, поднялся с пола, как привидение пронесся по стенам и вновь замер у их ног. Когда музыка умолкла, они вернулись в столовую, где Лидия все еще сидела за пианино.
– Это было прекрасно, Лидия Александровна, – неуверенно сказал Андрей, – не могли бы вы еще поиграть?
– Извините, – сказала она, поспешно вставая со стула, – я устала.
И с видом Жанны д'Арк она вышла из комнаты.
Мария Петровна поежилась в кресле, словно стараясь избежать взгляда Андрея. Когда она закашлялась и Андрей посмотрел на нее, она пробормотала:
– Я всегда говорила, что современная молодежь недостаточно берет пример с коммунистов.
Прощаясь с Кирой у дверей, Андрей сказал:
– Наверное, мне не следует приходить к тебе – это доставляет неудобства твоей семье. Ничего страшного. Я все понимаю. Я ведь увижу тебя в институте?
– Конечно, – ответила Кира. – Спасибо тебе, Андрей, и спокойной ночи.
Лео стоял на крыльце пустого особняка. Он даже не пошевелился, когда услышал шаги Киры, пробиравшейся к нему через сугробы. Он стоял неподвижно, засунув руки в карманы.