– Суд постановляет, что спорная комната на законных основаниях принадлежит гражданке Лавровой.
– Это что, правосудие или какой-то фарс? – спросил Лео.
Председательствующий торжественно ответил:
– Так называемое беспристрастное правосудие – буржуазный пережиток. Наше правосудие – классовое. В этом наша сила! Следующее дело!
– Товарищ судья, – умоляюще обратилась к нему Кира, – а как же наша мебель?
– Но она все равно у вас не поместится в одной комнате.
– Но мы могли бы продать ее, у нас не хватает денег.
– Вот как? И тут хотите нажиться! А честная пролетарка, у которой этой мебели нет, должна спать на полу?.. Следующее дело!
– Скажите мне одно, – спросила Кира гражданку Лаврову, – почему вам дали ордер именно на нашу комнату? Кто вам о ней сказал?
Та резко хохотнула и двусмысленно посмотрела на Киру.
– У всех есть друзья, – ответила она.
У нее было бледное лицо, короткий нос и вечно недовольные, надутые губы. Глаза ее были светло-голубые, а взгляд – подозрительный и холодный. Волосы спадали прядями ей на лоб, а в ушах она постоянно носила маленькие сережки из поддельной бирюзы в бронзовой оправе. Она была необщительной и мало разговаривала. Но дверной звонок не умолкал: к ней часто приходили посетители, которые называли ее Маришей.
В спальне Лео в стене над отделанным ониксом камином пришлось пробить дыру для трубы от буржуйки. Две полки в гардеробе пришлось освободить под посуду и продукты. В их белье попадали хлебные крошки, а простыни пропахли льняным маслом. Книги Лео разложили на туалетном столике, а Кирины – под кроватью. Лео, насвистывая фокстрот, перебирал книги. Кира не смотрела на него.
После некоторых колебаний Мариша все же отдала портрет матери Лео, висевший в гостиной. Но рамку от него она оставила себе. Она вставила в нее портрет Ленина. У нее также появились портреты Троцкого, Маркса, Энгельса и Розы Люксембург и еще плакат, олицетворяющий боевой дух красного воздушного флота. Был у нее и граммофон. По ночам она слушала старые пластинки, а любимой ее песней была песня о том, как Наполеона побили и России: «Пылал, ревел пожар московский». Когда граммофон ей надоедал, она играла на концертном рояле «собачий вальс».
В ванную нужно было ходить через спальню. Мариша в старом, распахнутом банном халате постоянно шаркала туда и обратно.
– Когда вам нужно пройти через нашу комнату, я просила бы вас стучать, – сказала ей Кира.
– А зачем? Ведь это не ваша ванная.
Мариша училась на рабфаке в университете.
Рабфаками называли специальные факультеты для рабочих с сокращенной программой по точным дисциплинам; вместо этого их расписание изобиловало всевозможными «революционными» науками. Принимали на рабфак только рабочих.
Мариша невзлюбила Киру, но иногда разговаривала с Лео. Она распахивала дверь так, что на стенах взмывали плакаты, и повелительно вопила:
– Гражданин Коваленский! Вы не поможете мне с этой проклятой французской историей? В каком году сожгли Мартина Лютера? Или это было в Германии? Или его вообще не сжигали?
Иногда она распахивала дверь и, ни к кому не обращаясь, объявляла:
– Я иду на собрание в комсомольском клубе. Если придет товарищ Рыленко, скажите, что я там. А если явится этот вшивый Мишка Гвоздев, скажите, что я уехала в Америку. Вы его знаете – такой маленький, с бородавкой на носу.
Однажды она зашла в комнату с миской в руках.
– Гражданка Аргунова, одолжите немного сала. У меня кончилось. Только льняное масло? Оно так воняет… Ну, ладно, отлейте полмиски.
Лео, который уходил из дома в семь утра, проходя через Мари-шину комнату, заставал ее спящей прямо за столом, заложенным книгами. Мариша, вздрагивая, просыпалась от звука его шагов. Она зевала, потягиваясь.
– Это доклад, который я буду читать сегодня в марксистском кружке нашим менее просвещенным братьям. «Социальное значение электричества как исторического фактора». Товарищ Коваленский, расскажите мне, кто такой этот чертов Эдисон?
Как-то они слышали, как Мариша поздно ночью пришла домой. Она хлопнула дверью и бросила на стул книги, которые с грохотом рассыпались по полу; ее голос звучал в промежутках между мужицким басом товарища Рыленко: «Алешка, друг, будь душкой, разожги этот чертов примус, умираю с голоду». Алешка прошаркал в другой конец комнаты, послышалось шипение примуса. «Алешка, ты – душка, я всегда говорила. Я устала, как ломовая лошадь. С утра – рабфак, днем – комсомольский клуб; полвторого – собрание по организации яслей для детей работающих матерей, в три – демонстрация против безграмотности – аж ноги вспотели! В четыре – лекции по электрификации, а в семь – редколлегия в стенгазете, я буду редактором, полвосьмого – конференция о положении наших венгерских товарищей… Вот уж не скажешь, Алешка, что у тебя общественно несознательная подружка».
Алешка уселся за рояль и стал наигрывать «Джона Грэя».
Проснувшись среди ночи, Кира услышала, как кто-то на цыпочках крадется через спальню. Она увидела, как в ванную прошмыгнул голый белокурый молодой человек. В Маришиной комнате света не было.
Однажды вечером Кира услышала за дверью знакомый голос:
– Конечно, мы – друзья, ты же знаешь. Возможно, с моей стороны это даже нечто большее, но я не смею надеяться. Я уже доказал свою преданность тебе, ты же помнишь о той услуге, которую я тебе оказал. Помоги теперь и ты мне. Познакомь меня со своим партийным товарищем.
Проходя через Маришину комнату, Кира остановилась, пораженная. Она увидела Виктора, который сидел на диване с Маришей, держа ее руку. Заметив Киру, он, покраснев, подскочил.
– Виктор! Ты сюда ко мне пришел или… – Она замолкла на полуслове, тут же все поняв.
– Кира, не думай, что я… – начал было Виктор.
Не слушая его, Кира выбежала из квартиры и помчалась вниз по лестнице.
Когда она рассказала об этой сцене Лео, тот пришел в бешенство, грозя переломать Виктору кости.
Она умоляла его успокоиться.
– Что толку поднимать вокруг этого шум? Это лишь расстроит бедного дядю Василия. А ему и так нелегко. Что толку? Все равно комнату нам не вернуть…
В кооперативе института Кира встретила Товарища Соню и Павла Серова. Товарищ Соня жевала корку, отломленную от только что полученной буханки хлеба. Павел Серов словно сошел с плаката, показывающего образец ношения военной формы. Увидев Киру, он расплылся в улыбке и спросил:
– Как поживаете, товарищ Аргунова? В последнее время вас не часто встретишь в институте.
– Я была занята.
– А почему это вас не было видно вместе с товарищем Тагано-вым? Вы не поссорились?
– А почему это должно касаться вас?
– Лично меня это мало касается.
– Зато касается нас как членов партии, – сурово вставила Соня. – Товарищ Таганов – ценный партийный работник. И общение с женщиной с таким происхождением, как ваше, может отразиться на его положении в партии.
– Ну что за глупости, Соня, – вдруг запротестовал Павел Серов. – Партия для Андрея – самое дорогое, тут нечего беспокоиться. Товарищу Аргуновой незачем разрывать такую прекрасную дружбу.
– Но зато его высокое положение в партии беспокоит вас, не так ли? – спросила Кира, в упор посмотрев на него.
– Просто я считаю товарища Таганова своим близким другом и…
– А он считает вас своим другом?
– Любопытный вопрос, товарищ Аргунова.
– В наши дни часто приходится слышать любопытные вопросы, не так ли? До свидания, товарищ Серов.
Мариша вошла в комнату, когда Кира была одна. Ее надутые губы еще больше распухли, а глаза были красные, все в слезах. Она убитым голосом спросила:
– Скажите, гражданка Аргунова, чем вы предохраняетесь?
Кира удивленно посмотрела на нее.
– Наверное, я беременна, – рыдая, сказала она. – А все этот Алешка Рыленко. Он сказал, что я поступлю по-буржуйски, если не дам ему. Он сказал, что аккуратно… А что мне теперь делать? Что делать?
Кира ответила, что не знает.
Три недели Кира тайком делала себе новое платье. То есть само платье было старым, но Кира мучительно, медленно, неумело, но все же перешила его изнанкой вверх. Голубая шерсть на изнанке была гладкой, шелковистой и смотрелась совсем как новая. Это должен был быть сюрприз для Лео; она работала по ночам, когда Лео уже спал; зажигала свечу, ставила ее на пол и, открыв дверцу гардероба, которая должна была заслонять свет, копошилась на полу у свечи. Шить она не умела. Пальцы ее не слушались и двигались как-то неуклюже. Иногда, уколовшись иголкой, она вытирала с ночной рубашки капельки крови. Ей щипало глаза, словно их постоянно кололи сотни маленьких иголочек, а веки казались такими тяжелыми, что, если глаза закрывались, их уже невозможно было открыть снова. Где-то в темноте, позади желтого пламени свечи тяжело дышал во сне Лео.
Платье было готово в тот день, когда Кира на улице встретилась с Вавой. Вава время от времени расплывалась загадочной, таинственной и, казалось, беспричинной улыбкой. Они немного прошли по улице, и Вава, не в силах больше сдерживаться, попросила:
– Кира, ты не зайдешь ко мне? Только на секундочку? Я тебе кое-что покажу. Кое-что из-за границы.
В комнате Вавы пахло духами и чистым бельем. Большой плюшевый медведь с большим розовым бантом сидел на кровати, покрытой белым кружевным покрывалом.
Вава осторожно развернула тонкую оберточную бумагу, медленно и торжественно достала из свертка вещи и дрожащими пальцами разложила их перед Кирой. Это была пара шелковых чулок и пластмассовый черный браслет.
Кира восхищенно вздохнула. Протянув руку, она неуверенно взяла кончиками пальцев нежный шелк, боязливо прикасаясь к нему, словно к меху редчайшего зверя.
– Контрабанда, – прошептала Вава. – Это достал муж одной из пациенток отца. Он этим занимается. А этот браслет – последний крик заграничной моды. Представляешь? Искусственные украшения. Правда, мило?