Кира осторожно примерила браслетик на свою руку; защелкнуть его она не осмелилась.
Вдруг Вава боязливо, без улыбки спросила:
– Кира, а как Виктор?
– Прекрасно.
– Мы… Мы долго не виделись. Я знаю, он так занят. Ни с кем другим не встречаюсь, все жду его… Да, он ведь такой активист… Мне так нравятся эти чулки… Я надену их для него… На прошлой неделе пришлось выбросить последнюю пару шелковых.
– Ты… выбросила их?
– Да… Думаю, они до сих пор лежат в мусорном ведре. Загублены вконец. На одном такая петля сзади!..
– Вава… а ты не могла бы отдать их мне?
– Что? Да они же порвались и ни на что не годятся.
– Да… так… Шутки ради.
Кира ушла домой, сжимая в кармане маленький мягкий комочек. Она все время держала руку в кармане, не смея вынуть ее.
Придя тем вечером домой, Лео распахнул дверь и бросил в комнату портфель, из которого посыпались книги, а затем вошел сам.
Не раздеваясь, он прошел к буржуйке и встал возле нее, грея окоченевшие руки и ожесточенно их растирая. Затем он снял пальто и бросил его через всю комнату на стул, но промахнулся, и пальто упало на пол; он не стал поднимать его. Затем он спросил:
– Есть что-нибудь съедобное?
Кира стояла к нему лицом, не смея шевельнуться в своем прекрасном новом платье и старательно зашитых шелковых чулках. Она мягко сказала:
– Да, все готово. Садись.
Он сел за стол. Он взглянул на нее несколько раз, но ничего не заметил. Это было все то же старое синее платье, но со вкусом отделанное ленточками и пуговицами из кожзаменителя, которые смотрелись совсем как из натуральной кожи. Когда она подала пшенку и он начал жадно поглощать желтоватую массу, она встала у стола и, немного приподняв юбку, выставила вперед ногу, любуясь гладким блестящим шелком.
– Лео, взгляни, – робко сказала она.
Он взглянул и сухо спросил:
– Где ты это взяла?
– Это… Вава мне отдала. Они… были рваные.
– Я бы не стал донашивать чужое старье.
Он ни слова не сказал о ее новом платье, а она не стала напоминать ему. Ужин закончился в полном молчании.
Мариша сделала аборт. Она громко стонала за закрытой дверью, тяжело шаркала через их комнату, вслух ругая акушерку, неумело сделавшую операцию.
– Гражданка Лаврова, уберитесь, пожалуйста, в ванной. Там все в крови.
– Отстаньте от меня, мне плохо. Сами уберите, если такие брезгливые. Буржуи.
Мариша захлопнула дверь, но затем вновь осторожно приоткрыла ее и сказала:
– Гражданка Аргунова, вы ведь не расскажете своему брату про это?.. Он ничего не знает… о моей беде. А он так благородно воспитан.
Лео вернулся домой на рассвете. Он работал всю ночь на строительстве моста, в кессоне на самом дне скважин, при температуре воды, близкой к замерзанию.
Кира ждала его, поддерживая в буржуйке огонь. Он вошел потный, в запятнанном грязью и маслом пальто; на руках была кровь. Ко лбу прилипли волосы. Он немного покачнулся и прислонился к двери, затем прошел в ванную. Выйдя через некоторое время, спросил:
– Есть чистая смена белья?
Он стоял голый, с опухшими руками. Голова его опустилась на плечо. Веки посинели.
Его тело было белым, словно мрамор, и таким же крепким и прямым. «Тело Бога, – подумала она, – который идет на рассвете по мягкой траве горного склона».
Буржуйка дымила. Едкий дым висел над лампочкой. Серый коврик под его ногами вонял керосином. Сажа из трещины в трубе буржуйки, медленно кружась, оседала на пол.
Кира стояла перед ним, не в силах вымолвить ни слова. Она взяла его руки и припала к ним губами.
Он немного покачнулся и, запрокинув голову, закашлялся.
Лео опаздывал. Видимо, задержался на лекции в университете. Кира ждала, а примус тихо посапывал; на нем подогревался ужин. Зазвонил телефон. Из трубки послышался испуганный, плачущий детский голос.
– Кира, это ты?.. Это Ася… Кира, пожалуйста, приходи… сейчас же… к нам! Я так боюсь!.. Что-то случилось с мамой. Дома только папа, но он ни за что не позвонит и даже разговаривать не будет. Я боюсь, Кира… У нас нечего есть… Кира, пожалуйста, я так боюсь!..
На все деньги, что у нее были, Кира купила в лавке бутыль молока и два фунта хлеба.
Дверь открыла Ася, ее заплаканные глаза блестели на опухшем, багровом лице. Она ухватилась за Кирину юбку и, пряча в нее нос и вздрагивая плечами, залилась монотонным плачем.
– Ася, что случилось? Где Ирина? Где Виктор?
– Виктора нет, а Ирина побежала за врачом. Я хотела позвать жильца, а он сказал, чтобы я убиралась. Я так боюсь…
Василий Иванович сидел у постели жены. Его руки бессильно свисали между колен. Волосы Марии Петровны разметались по белой подушке. Она дышала с хрипом; одеяло резко поднималось и опускалось; на нем виднелось большое темное пятно.
Кира беспомощно стояла у кровати, сжимая в одной руке бутыль с молоком, а в другой хлеб. Василий Иванович медленно поднял голову и посмотрел на нее.
– Кира… – сказал он безразлично, – молоко… подогрей немного… может быть, это ей поможет.
Кира разожгла примус и согрела молоко. Она поднесла чашку с молоком к посиневшим губам Марии Петровны. Та, сделав два глотка, оттолкнула чашку.
– Кровотечение… – сказал Василий Иванович. – Ирина побежала за знакомым врачом, у него нет телефона. Больше никакой доктор не согласится прийти. У меня ведь нет денег. Из больницы тоже никого не пришлют, так как мы не члены профсоюза.
На столе горела свеча. Сквозь желтоватую мглу и пыльный туман три темных без занавесок окна были похожи на три ослепших глаза. Белый кувшин лежал перевернутый на столе; последние капли капали в лужицу на полу. На потолке вздрагивал желтый круг от пламени свечи; его отблеск плясал на лице Марии Петровны, словно дрожала ее кожа.
Мария Петровна тихонько простонала:
– Я в порядке… Все хорошо… Василий просто хочет напугать меня… Никто не может сказать… что мне плохо… Я хочу жить… Я буду, буду жить… Кто сказал, что я умру?
– Конечно, будете, тетя Маруся. Вы поправитесь. А сейчас успокойтесь, расслабьтесь.
– Кира, где моя пилка для ногтей? Найди ее. Опять ее Ирина куда-то дела. Я же говорила ей, чтобы она не брала ее. Где моя пилка?
Кира открыла ящик комода, ища пилку, но тут ее остановил странный шум. Он был похож на звук катящихся по полу камешков, и на клокотание воды в забившейся трубе, и на вой животного. Мария Петровна зашлась в приступе кашля. По ее подбородку потекла пена.
– Кира, лед! – закричал Василий Иванович. – У нас есть лед?
Спотыкаясь, Кира бросилась через темный коридор на кухню. Край мойки был покрыт толстым слоем льда. Она отколола несколько кусочков при помощи старого зазубренного ножа, порезав при этом руку. Бегом она помчалась назад в комнату.
Мария Петровна выла, заходясь в приступе кашля:
– Помогите мне! Сделайте что-нибудь! Ради бога!
Завернув лед в полотенце, они положили его ей на грудь. На ее ночной рубашке расплылись красные пятна.
Вдруг она резко дернулась, лед с шумом упал и рассыпался по полу. На ее нижней губе повисла розовая пена. В расширившихся до предела глазах застыл нечеловеческий ужас. Глядя на Киру, она закричала:
– Я хочу жить! Жить!
Она бессильно откинулась на подушку, по которой, словно змеи, расползлись ее волосы. Рука бессильно перевесилась через край кровати. Из губ появился большой красный пузырь. Когда он лопнул, изо рта потекла какая-то вязкая темная жидкость, клокоча где-то внутри, словно вода в лопнувшей трубе; тихонько струясь по подбородку, она стекала на грудь. Мария Петровна лежала неподвижно.
Кира почувствовала, что кто-то схватил ее за руку. Василий Иванович, уткнувшись ей в бедро, беззвучно зарыдал. Она лишь видела, как вздрагивают его седые волосы.
Ася, сидевшая в углу за креслом, тихонько, монотонно плакала. Кира не плакала.
Когда Кира вернулась домой, Лео сидел возле примуса, разогревая ужин, и кашлял.
Они сидели за маленьким столиком в темном углу ресторана. Андрей, встретив Киру в институте, пригласил ее сюда попить чаю с «настоящими французскими пирожными». В ресторане почти никого не было. С улицы сквозь витрину заглядывали любопытные, недоверчиво и с неприязнью рассматривая людей, которые могли позволить себе посидеть в ресторане. За столиком в середине зала какой-то человек в огромной шубе держал перед веселой дамочкой блюдо с пирожными, а она, не зная, какое выбрать, шевелила над блюдом унизанными бриллиантами пальцами.
В ресторане пахло резиной и лежалой рыбой. С центральной люстры свисали длинные полосы коричневой липкой бумаги, покрытые черными точками попавшихся в них мух. Они покачивались всякий раз, когда открывалась дверь на кухню, на стене которой висел портрет Ленина, украшенный бантами из оберточной бумаги.
– Кира, я чуть было не нарушил свое обещание и хотел прийти к тебе. Я… беспокоюсь. Ты такая… бледная. Кира, что-нибудь случилось?
– Дома… небольшие неприятности.
– Я достал билеты на «Лебединое озеро». Искал тебя, но ты ни разу не появилась на лекциях.
– Прости. А что, балет тебе понравился?
– Я не пошел.
– Андрей, мне кажется, Павел Серов что-то замышляет против тебя.
– Может быть. Я никогда не любил его. В то время, когда партия борется со спекулянтами, он поощряет их. Я узнал, что он сам купил у контрабандиста свитер.
– Андрей, а почему твоя партия отрицает право человека на жизнь, пока его не убили?
– Ты имеешь в виду себя или Серова?
– Себя.
– В нашей борьбе, Кира, нет воздержавшихся.
– Вы можете провозгласить, что имеете право на убийство. Так всегда делали все, кто за что-либо боролся. Но разве можно лишать нормальной жизни тех, кто все еще жив?
Она посмотрела на его безжалостное лицо, на темные треугольники на впалых щеках, на напряженные мышцы его лица.
Он ответил: