Они много месяцев откладывали деньги и в один воскресный вечер купили два билета на «Баядеру». Эту оперетту превозносили как «последнюю сенсацию в Вене, Берлине и Париже».
Они сидели торжественные, взволнованные, благоговейные, как на церковной службе. Кира была бледнее, чем обычно, в своем сером шелковом платье, Лео старался сдержать кашель, и они слушали эту буйную оперетту оттуда, из-за границы.
Это был очень веселый абсурд. Это был словно взгляд сквозь снега и флаги, сквозь границу, в самое сердце того, другого мира. Все было разноцветным, кругом блестки и хрустальные бокалы, и настоящий заграничный бар со входом из матового стекла, где зеленый свет настоящего заграничного лифта уползал наверх каждый раз, когда кто-то входил. Кружились женщины в мерцающем атласе из тех мест, где существуют моды; какие-то люди исполняли смешной заграничный танец под названием шимми; выбежала женщина, которая не пела, а пролаивала слова, презрительно выплевывая их в зал заунывным, хриплым голосом, который переходил вдруг в сиплый стон, и гремела музыка, дерзко смеющаяся, захватывающая дух, бьющая по ушам, вызывающая, пьяная, словно вызов торжествующего веселья, словно «Песня разбитого бокала»; это была жизнь, которая существовала где-то, которая была жизнью, а не пародией.
Публика хохотала, аплодировала и снова хохотала. Когда после окончания представления зажегся свет, весело улыбающиеся люди, проходя между рядами, с изумлением оглядывались на девушку в сером шелковом платье, которая сидела на стуле в опустевшем ряду согнувшись; она, закрыв лицо, рыдала.
Глава XVI
Сначала просочились слухи.
Студенты собирались в группы в темных углах и нервно дергали головой в сторону любого вновь подходящего, и среди этого шепота чаще других слышалось слово «чистка».
В очередях перед кооперативными магазинами и в трамваях люди спрашивали: «Вы слышали о чистке?»
В колонках «Правды» стали появляться заявления о том, что красные вузы находятся в плачевном состоянии, и о предстоящей чистке.
А затем в конце зимнего семестра в Технологическом институте, в университете и во всех высших учебных заведениях появились плакаты, на которых огромными красными буквами было написано:
ЧИСТКА
Эти плакаты обязывали студентов идти в деканат, получать анкеты, быстро их заполнять, отдавать управдому для подтверждения правдивости ответов и затем относить назад, в Комитет по чистке. Высшие школы Союза Советских Социалистических Республик должны были быть очищены от всех социально нежелательных элементов. Те, кого признают социально нежелательными, будут отчислены и не будут больше приниматься ни в одно учебное заведение.
Газеты ревели над страной как трубы: «Наука – оружие классовой борьбы! Пролетарские школы – для пролетариата! Мы не должны учить наших классовых врагов!»
Были и те, кому поручалось следить, чтобы этот рев не был особенно слышен за границей.
Кира получила свою анкету в институте, а Лео – в университете. Они сидели молча за обеденным столом и заполняли их. Им было не до еды в тот вечер. Когда они подписывали свои анкеты, они понимали, что подписывают смертный приговор своему будущему; но они не говорили этого вслух и не смотрели друг на друга.
Вопросы были следующие:
– Кто ваши родители?
– Чем занимался ваш отец до 1917 года?
– Чем занимался ваш отец с 1917 по 1921 год?
– Чем занимается ваш отец сейчас?
– Чем занимается ваша мать?
– Что вы делали во время Гражданской войны?
– Что делал ваш отец во время Гражданской войны?
– Являетесь ли вы членом профсоюза?
– Являетесь ли вы членом коммунистической партии?
– Любая попытка дать неверный ответ была тщетной; достоверность ответов проверялась не только Комитетом по чистке, но и ГПУ. За неверный ответ могли арестовать, посадить в тюрьму или применить любую другую меру наказания, вплоть до высшей.
Рука Киры дрожала, когда она передавала в Комитет по чистке анкету, в которой одним из ответов был:
– Чем занимался ваш отец до 1917 года?
– Был владельцем Текстильной фабрики Аргунова.
Что ждало тех, кого должны были исключить, никто не осмеливался подумать; никто не говорил об этом; анкеты были собраны, и студенты ожидали вызова из комитета, ждали молча, с нервами, натянутыми как струны. В длинных коридорах высших учебных заведений студенты сбивались в беспокойные кучки и шептались о том, что «социальное происхождение» – самое главное, что если вы из «буржуазной семьи», то у вас нет ни малейшего шанса, что если ваши родители когда-то были богаты, то вы все равно «классовый враг», даже несмотря на то, что вы голодаете, и что вы должны попытаться, если сможете, даже ценой вашей бессмертной души, если у вас есть таковая, доказать ваше «происхождение от станка или от плуга». Заметно прибавилось кожаных курток, красных платков и шелухи от семечек подсолнуха в коридорах институтов; появились такие шутки, как: «Мои родители? Крестьянка и два рабочих».
Снова возвращалась весна. Тающий снег обляпал тротуары; на углах улиц продавались голубые гиацинты. Но тем, кто был молод, было не до весны, а те, кто все же о ней думал, уже не были молодыми.
Кира Аргунова с высоко поднятой головой стояла перед Комитетом по чистке Технологического института. За столом среди других людей, которых она не знала, сидело трое знакомых: Товарищ Соня, Павел Серов, Андрей Таганов.
В основном вопросы задавал Павел Серов. Ее анкета лежала на столе перед ним.
– Так, гражданка Аргунова, ваш отец был владельцем фабрики?
– Да.
– Понятно. А мать? Она работала до революции?
– Нет.
– Понятно. У вас дома нанимали слуг?
– Да.
– Понятно.
Товарищ Соня спросила:
– И вы ведь не вступили в профсоюз, гражданка Аргунова? Вы что, считаете это излишним для себя?
– У меня никогда не было такой возможности.
– Понятно.
Андрей Таганов слушал. Его лицо не двигалось. Его глаза были неподвижными, холодными, беспристрастными, словно он никогда раньше не видел Киры. И вдруг она почувствовала необъяснимую жалость к нему, к этой неподвижности и к тому, что за ней скрывалось, хотя он и не показывал ни малейшего вида, что же таила эта неподвижность.
Когда он вдруг задал ей вопрос, его голос был твердым, а глаза пустыми, но этот вопрос прозвучал как мольба:
– Но вы ведь всегда сочувствовали советской власти, гражданка Аргунова, не так ли?
Она очень тихо ответила: «Да».
Поздно ночью вокруг лампы, среди шуршащих бумажек, отчетов и документов, комитет проводил совещание.
– Владельцы фабрик были главными эксплуататорами пролетариата.
– Даже хуже, чем землевладельцы.
– Самые опасные из классовых врагов.
– Мы выполняем задание огромной важности для дела революции, и никакие личные чувства не должны вмешиваться в нашу работу.
– Приказ из Москвы – дети бывших владельцев фабрик исключаются в первую очередь.
Голос спросил, взвешивая каждое слово:
– Будут какие-нибудь исключения из этого правила, товарищ Таганов?
Он стоял у окна, руки были сжаты за спиной. Он ответил:
– Никаких исключений.
Имена исключенных были напечатаны на длинном листе бумаги, который был приколот к доске в деканате Технологического института.
Кира ждала этого. Но когда увидела свое имя в списке: «Аргунова Кира», она закрыла глаза и снова перечитала два слова, чтобы окончательно удостовериться.
Потом она заметила, что у нее открылся портфель; она аккуратно закрыла замок, поглядела на дырку в перчатке и высунула в нее палец посмотреть, на сколько он вылезет, затем скрутила распущенную нитку в маленькую змейку и смотрела, как она снова распускается.
Затем она почувствовала, что кто-то наблюдает за ней. Она повернулась. Андрей стоял один в нише окна. Он смотрел на нее, но не сделал никакого движения навстречу, не сказал ни слова, не наклонил голову в приветствии. Кира знала, чего он боится, на что надеется, чего ждет. Она подошла к нему и, посмотрев прямо в глаза, протянула руку с той же доверчивой улыбкой, которую он всегда видел на этих молодых губах, только теперь эти губы немного дрожали.
– Все в порядке, Андрей. Я знаю, ты ничего не мог сделать.
Она не ожидала от него благодарности за эти слова. Эта благодарность болью прозвучала в его голосе, когда он ответил ей:
– Я бы отдал тебе свое место, если бы я мог.
– Все в порядке… Что ж… Видимо, я никогда не стану инженером… и никогда не построю мост из алюминия.
Она попыталась рассмеяться.
– Все в порядке. Мне всегда говорили, что мост нельзя построить из алюминия.
Она заметила, что ему труднее улыбаться, чем ей.
– И, Андрей, – сказала она мягко, зная, что он не осмелится спросить об этом сам, – это ведь не значит, что мы больше не увидимся, правда?
Он взял ее ладони обеими руками.
– Не значит, Кира, если…
– Ну, что ж, главное, что не значит. Дай мне свой номер телефона и адрес, чтобы я смогла тебе позвонить, потому что мы… мы здесь не увидимся… больше… Мы такие хорошие друзья, что – ну разве не смешно? – я даже не знаю твоего адреса. Ну да ладно. Может быть… может быть, мы станем еще бо́льшими друзьями теперь.
Когда она пришла домой, Лео лежал, развалившись на кровати. Он не поднялся, услышав ее шаги, а лишь посмотрел в ее сторону и засмеялся. Он смеялся сухо, монотонно, бессмысленно.
Кира стояла неподвижно, глядя на него.
– Вышвырнули? – спросил он, приподнимаясь на дрожащем локте, волосы закрыли ему лицо. – Можешь не рассказывать. Я знаю. Тебя выставили пинком. Как собаку. И меня тоже. Как двух собак. Поздравляю, Кира Александровна. Прими сердечное пролетарское поздравление.
– Лео, ты… ты напился!
– Конечно. Чтобы отпраздновать… Все мы напились. Десятки, сотни студентов университета. Тост за диктатуру пролетариата… Много