тостов за диктатуру пролетариата… Не смотри на меня так… Это хорошая старая традиция – пить на днях рождения, свадьбах и похоронах… Что ж, мы не были рождены вместе, товарищ Аргунова… И у нас не было свадьбы, товарищ Аргунова… Но мы увидим последнее… Мы увидим… последнее… Кира…
Она стояла на коленях у кровати и, прижимая к своей груди бледное лицо, с искаженным, как рана, ртом, приглаживая мокрые волосы на его лбу, шептала:
– Лео… любимый… не надо делать этого… Не то сейчас время… Мы должны теперь хорошенько подумать… – В ее голосе не было уверенности. – Это не опасно до тех пор, пока мы не сдадимся. Ты должен заботиться о себе, Лео… Должен беречь себя…
Его рот раскрылся, чтобы произнести: «Зачем?»
Кира встретила Василия Ивановича на улице.
Ей стоило больших усилий не показать изумления тем, насколько он изменился. Она не видела его с тех пор, как умерла Мария Петровна, и тогда он так не выглядел. Сейчас он шел, как старик. Его чистые гордые глаза впивались в каждое лицо горьким взглядом подозрения, ненависти и стыда. Его морщинистые, когда-то мускулистые руки неуверенно дергались, совершая бесполезные движения, как у какой-нибудь старухи. Две складки пролегли от уголков рта к подбородку, складки такого страдания, что любой невольно ощущал вину за то, что увидел это и догадался о причинах.
– Кира, рад увидеть вас снова, рад увидеть вас, – пробормотал он; его голос, его слова беспомощно взывали к ней. – Почему вы больше не приходите? Дома такая тоска. Или… или, может быть, вы слышали… и не хотите прийти?
Кира ничего не слышала. Но что-то в его голосе сказало ей, что не нужно спрашивать, о чем она могла услышать. Она вымолвила с самой теплой улыбкой, на которую только была способна:
– Конечно нет, дядя Василий, я буду рада прийти. Я просто очень много работала. Но я приду сегодня вечером, можно?
Она не спросила об Ирине и Викторе и о том, исключили ли их тоже. Словно после какого-то землетрясения все вокруг были осторожны, подсчитывали жертвы и боялись задавать вопросы.
Тем же вечером после ужина Кира зашла к Дунаевым. Она уговорила Лео лечь спать; у него был жар; его щеки горели красными пятнами; она оставила кружку холодного чая у кровати и сказала, что скоро вернется.
За голым столом, без скатерти, под лампой без абажура сидел Василий Иванович, читая старое издание Чехова. Ирина, с нерас-чесанными волосами, сидела, рисуя бессмысленные фигуры на огромном листе бумаги. Ася спала полностью одетая, свернувшись калачиком в кресле в темном углу. Ржавая буржуйка дымила.
– Алло, – сказала Ирина, кривя губы. Кира никогда еще не видела, чтобы она так улыбалась.
– Хочешь чаю, Кира? Горячего чаю? Только… только у нас совсем не осталось сахарина.
– Нет, спасибо, дядя Василий, я только что поужинала.
– Ну? – сказала Ирина. – Почему же ты не скажешь? Исключили?
Кира кивнула.
– А Лео тоже?
Кира кивнула.
– Ну? Почему не спросишь? Ну так я скажу тебе сама: конечно, я тоже исключена. А чего можно было ждать? Дочь бывшего богатого меховщика, поставщика царского двора!
– А Виктор?
Ирина и Василий Иванович странно обменялись взглядами.
– Нет, – медленно ответила Ирина, – Виктор не исключен.
– Я рада, дядя Василий. Это хорошие новости, не так ли? – Она поняла, что это единственная возможность подбодрить дядю. – Виктор – такой талантливый парень. Я рада, что они не отняли у него будущее.
– Да, – сказал Василий Иванович медленно, с горечью. – Виктор – очень талантливый юноша.
– На ней было белое кружевное платье, – истерично вмешалась Ирина, – и у нее такой прекрасный голос – о, я имею в виду новую постановку «Травиаты» в Михайловском театре – и ты, конечно, уже видела ее? Нет? Ты должна обязательно сходить на нее. Старая классика… старая классика…
– Да, – сказал Василий Иванович, – старая классика по-прежнему остается лучшей. В те дни была культура, у людей были моральные ценности и… и честь…
– Действительно, – сказала Кира удивленно, начиная волноваться, – мне надо сходить на «Травиату».
– В последнем акте, – сказала Ирина, – в последнем акте она… О, черт!
Она кинула свои рисунки на пол с таким шумом, что проснулась Ася, которая села и глупо уставилась на все это.
– Ты все равно рано или поздно услышишь: Виктор вступил в партию!
Томик Чехова, что Кира держала в руках, упал на пол.
– Он… что?
– Он вступил в партию. Всесоюзную коммунистическую партию. С красной звездой, партийным билетом, хлебной карточкой, руками по локоть в крови, в той, что уже пролили и что еще прольют.
– Ирина! Как… как же его приняли?
Она боялась взглянуть на Василия Ивановича. Она знала, что ей не надо задавать вопросы, вопросы, которые как нож вонзались в рану; но она не могла сдержаться.
– О, он, похоже, уже давно все это распланировал. Он специально сходился с людьми – осторожно и разборчиво. Он, оказывается, много месяцев был кандидатом – а мы и не знали этого. Потом его приняли. О, его приняли без вопросов – с такими-то покровителями. Они поручились за его пролетарский дух, несмотря на то что его отец продавал меха царю!
– Он знал об этой… чистке, ну, что она скоро будет?
– О, не будь наивной. Дело не в этом. Конечно, он не знал этого заранее. У него цели посерьезнее, чем просто сохранить свое место в институте. О, мой брат Виктор – умнейший молодой человек. Когда он хочет вскарабкаться – он знает, на какие ступеньки ступать.
– Ну что ж, – Кира попыталась улыбнуться и сказать это ради Василия Ивановича, не глядя на него, – это дело Виктора. Он знает, чего хочет. Он… он все еще здесь живет?
– Если бы это зависело от меня, то он… – Ирина резко оборвала себя. – Да. Эта свинья живет пока еще здесь.
– Ирина, – сказал Василий Иванович устало, – он твой брат.
Кира переменила тему; но разговор не клеился. Спустя полчаса вошел Виктор. Выражение достоинства на лице и красная звезда на лацкане были выставлены на всеобщее обозрение.
– Виктор, – сказала Кира, – я слышала, что ты теперь правоверный коммунист.
– Я имел честь вступить во Всесоюзную коммунистическую партию, – ответил Виктор. – И я не позволю, чтобы о партии отзывались таким тоном.
– А, – сказала Кира. – Понятно.
Но случилось так, что она не увидела протянутой руки Виктора, когда уходила.
У двери, в коридоре, Ирина прошептала ей: «Сначала я думала, что отец вышвырнет его вон. Но… мамы больше нет… и вообще… и ты ведь знаешь, что отец всегда души не чаял в Викторе… ну, он думает, что сможет перетерпеть это. Я думаю, что это убьет отца. Ради бога, Кира, приходи почаще. Ты ему нравишься».
Так как будущего у них не было, то жили они сегодняшним днем.
Бывали дни, когда Лео часами не отрывался от книги и почти не говорил с Кирой, а когда заговаривал, то в его улыбке прорывалось горькое бесконечное презрение к себе, к миру, к вечности.
Однажды Лео напился; он навалился на стол, уставившись на разбитый стакан, который лежал на полу.
– Лео! Где ты это нашел?
– Занял. Занял у нашей дорогой соседки, товарища Мариши. У нее всегда полно.
– Лео, зачем ты это делаешь?
– А почему мне этого не делать? Почему? Кто в этом чертовом мире может мне сказать, почему я не должен этого делать?
Но бывали дни, когда спокойствие вдруг очищало его глаза и улыбку. Он ждал Киру с работы и, когда она входила, спешил ее обнять. Они могли просидеть весь вечер, не говоря ни слова, их присутствие, взгляд, пожатие руки, словно наркотическое вещество, придавали им уверенность, заставляли забыть о следующем дне, о всех следующих днях.
Рука об руку гуляли они по тихим светлым улицам весенними белыми ночами. Небо было как матовое стекло, отсвечивающее сиянием, которое шло не от солнца, а от какого-то другого светила. Они смотрели друг на друга, на неподвижный, бессонный город, залитый этим странным светом. Он прижимал ее руку к своей, и, когда они оставались одни на длинной, пустой, освещенной первыми лучами солнца улице, он нагибался и целовал ее.
Шаги Киры были твердыми. Впереди ее ждало слишком много вопросов; но здесь, рядом с ней, было то, что придавало ей уверенность: его прямое, сильное тело, его длинные худые руки, его надменный рот с высокомерной улыбкой, которая отвечала на все вопросы. И иногда ей становилось жалко этих бесчисленных, безымянных людей, что жили вокруг них, которые лихорадочно искали какого-то ответа, сминая в своих поисках других людей, возможно, даже ее саму; но Киру невозможно было смять, потому что она знала этот ответ. Ей не нужно было гадать о будущем. Этим будущим был Лео.
Лео с каждым днем становился все бледнее и все молчаливее. Голубые вены на его висках были похожи на прожилки мрамора. Он непрерывно кашлял, задыхаясь. Он принимал лекарства от кашля, которые не помогали, и отказывался сходить к врачу.
Кира часто встречалась с Андреем. Она спросила Лео, не возражает ли он. «Вовсе нет, – ответил он ей, – если он – твой друг. Только не приводи его сюда. Я не уверен, что смогу быть вежливым с… с одним из них».
Она не приглашала Андрея к себе домой. Она звонила ему по воскресеньям и весело улыбалась в трубку: «Хочешь увидеть меня, Андрей? В два часа в Летнем саду – вход со стороны набережной».
Они сидели на скамье, а дубовые листья боролись с палящим солнцем у них над головами. Они говорили о философии. Она временами улыбалась, когда понимала, что Андрей – единственный человек, с которым она могла думать и говорить о своих мыслях.
У них не было причины встречаться. И все же они встречались и договаривались о новых встречах, и ей было как-то по-странному приятно, а он смеялся над ее короткими летними платьями, и его смех был удивительно счастливым.
Однажды он пригласил ее провести воскресенье за городом. Она пробыла в городе все лето и не смогла отказаться. Лео нашел работу на воскресенье: ломать деревянные тротуары вместе с бригадой, ремонтирующей улицы. Он не возражал против ее поездки.