– Товарищ комиссар, видите ли, я люблю его. А он болен. Вы знаете, что это за болезнь? Она съедает организм изнутри, постепенно, и вскоре уже ничего нельзя сделать. А потом он умрет. Но пока его жизнь… его жизнь зависит от нескольких слов и листка бумаги – это же очень просто, если увидеть это так, как оно есть, – это всего лишь слова и бумага; это то, что создали мы сами, создали для себя; неважно, правы мы или нет, но мы ужасно зависим от слов на бумаге, правда же? Его не посылают в санаторий, потому что никто не вписал его имя в листок бумаги среди других имен, что называется членство в профсоюзе. Ведь это всего лишь чернила, бумага и то, что мы думаем. Эту бумагу можно написать и порвать ее, и снова написать. Но его болезнь не остановить словами, не остановить вопросами. Товарищ комиссар, я понимаю, что деньги, и профсоюз, и бумаги – все это очень важно. И если кто-то должен ради них страдать и мучиться, я не возражаю. Я согласна работать круглые сутки. Я согласна ходить в старье – не смотрите на мое платье, товарищ комиссар, я знаю, что оно безобразно, но мне все равно. Может быть, я не всегда понимала вас и ваши порядки, но я умею быть послушной, я научусь… Но, когда это касается самой жизни, товарищ комиссар, мы должны быть серьезны, разве нет? Мы не можем позволить всем этим придуманным вещам отнять чью-либо жизнь. Один росчерк вашего пера – и он сможет поехать в санаторий, и ему не придется умирать. Товарищ комиссар, если мы спокойно и просто подумаем над всем этим – как оно есть: можем ли мы знать, что такое смерть? Ведь это конец всему, навсегда, никогда снова, никогда, независимо от того, хотим мы этого или нет. Разве вы не видите, почему он не может умереть? Потому, что я люблю его. Нам всем приходится страдать. Мы все чего-то добиваемся и что-то теряем. Это все неважно. Но потому, что мы – живые, в каждом из нас есть что-то, что… что как… основа нашего существования – и этого нельзя касаться. Вы понимаете меня? Этим он является для меня, и вы не можете отнять его у меня, потому что вы бы не позволили мне стоять перед вами, говорить, дышать, двигаться лишь затем, чтобы потом сказать, что все равно отнимете его у меня. Мы ведь оба еще не сошли с ума, ведь нет же, товарищ комиссар?
Товарищ комиссар ответил:
– В Гражданскую войну погибло сто тысяч рабочих. Почему у нас в СССР не может умереть один аристократ?
Кира медленно брела домой, разглядывая вечерний город. Она смотрела на сверкающий тротуар, отшлифованный тысячами старых ботинок, на трамваи, в которых ехали люди, на каменные коробки, в которые они забирались на ночь; на плакаты, изображающие их мечты и их еду; она думала, видит ли кто-нибудь из тех тысяч глаз, что окружают ее, то же, что видит она; и почему ей дано видеть все это…
Из-за того, что на кухне на пятом этаже склоненная над плитой женщина мешала в кастрюльке вонючую капусту, а сама женщина стонала, жаловалась на боли в спине и чесала голову ложкой, из-за того, что в пивнушке на углу какой-то человек, прислонившись к стойке, сдувал с кружки пива пену, которая падала на пол и ему на брюки, отрыгивал и пел песню, из-за того, что где-то на белой постели, покрытой желтыми пятнами, сопя мокрым носиком, спал ребенок, из-за того, что в подвале мужчина, сорвав с женщины одежду, впился ей в губы и они со стонами катались по мешкам с мукой и картошкой, из-за того, что где-то среди холодных каменных стен кто-то, согнувшись перед позолоченным крестом, поднимал к небу дрожащие от возбуждения руки и бился лбом о холодный каменный пол, из-за того, что среди грохота машин, сверкания стали и капель горящего жира мужчины, перенапрягаясь и тяжело дыша, вздувая сверкающие от пота мощные груди, варили мыло, из-за того, что в общественной бане из тазов поднимался пар и красные, распаренные тела крякали, натираясь мылом; ворча и вздыхая, терли друг другу спины, от которых шел пар и стекала грязная с хлопьями мыльной пены вода, – Лео Коваленский был приговорен к смерти.
Глава XVII
Это была последняя возможность, и она должна была испробовать ее.
По тихой пустынной улочке Кира пришла к неприметному дому. Старая хозяйка открыла дверь и подозрительно посмотрела на Киру – к товарищу Таганову никогда не приходили женщины. Но она молча проводила Киру по коридору и, показав Кире дверь его комнаты, куда-то ушла, шаркая ногами по полу.
Кира постучала и услышала его голос.
– Войдите, – сказал Андрей.
Она вошла.
Он сидел за столом и при виде ее хотел было подняться, но так и остался сидеть. Какое-то время он смотрел на нее, не двигаясь. Затем медленно поднялся, так медленно, что Кира подумала, сколько же она так стоит, а он все не спускал с нее глаз.
Наконец он сказал:
– Добрый вечер, Кира.
– Добрый вечер, Андрей.
– Снимай пальто.
Внезапно она испугалась, потеряла уверенность в себе, смутилась. Ожесточение и враждебность, которые пригнали ее сюда, куда-то улетучились. Она послушно сняла пальто и бросила шляпу на кровать. Комната была просторной и пустой, со свежепобеленными стенами. Здесь стояли узкая железная кровать, стол, стул, комод. Не было ни картин, ни плакатов, только книги, океан книг и газет, захлестнувший стол, комод и разлившийся по полу.
– Холодно сегодня, – сказал он.
– Да, холодно.
– Садись.
Она присела у стола, а он – на кровати, вцепившись руками в колени. Ей было не по себе от его пристального взгляда.
– Ну, как ты живешь, Кира? Ты выглядишь усталой.
– Я действительно немного устала.
– Как дела у тебя на работе?
– Никак. Меня уволили по сокращению штатов.
– Извини, я найду тебе другую работу.
– Спасибо, но я не уверена, нужна ли она мне. А как твоя работа?
– В ГПУ? Много работы. Обыски, аресты. Ты ведь все еще не боишься меня, правда?
– Нет.
– Я не люблю делать обыски.
– А аресты?
– Ничего не имею против – когда это нужно.
Они помолчали, и затем она сказала:
– Андрей, если я мешаю, то я могу уйти.
– Нет, не уходи, пожалуйста, – он попытался улыбнуться. – Мешаешь мне? Зачем ты так говоришь?.. Я просто немного смущен… моя комната немного в беспорядке, я не ждал гостей.
– У тебя хорошая комната. Большая, светлая.
– Знаешь, я редко бываю дома, а когда прихожу, то у меня хватает сил лишь добраться до кровати.
Вновь воцарилась пауза.
– Как твоя семья? – спросил он.
– Спасибо, все в порядке.
– Я часто вижу Виктора Дунаева, твоего двоюродного брата, в институте. Как ты к нему относишься?
– Плохо.
– Я тоже.
– Виктор теперь в партии, – сказала Кира после очередной паузы.
– Я голосовал против его приема, но остальным очень хотелось его принять.
– Я рада, что ты так поступил. Я ненавижу таких коммунистов, как он.
– Ну, а какие коммунисты тебе нравятся?
– Такие, как ты, Андрей.
– Кира… – начал было он, но запнулся. Качая головой, он посмотрел на нее и отвел взгляд. – Так, ничего…
Она твердо спросила: «Что я такого сделала, Андрей?» Он взглянул на нее, нахмурился и, покачав головой, отвернулся в сторону: «Ничего».
Вдруг он спросил:
– Кира, зачем ты пришла?
– Я так долго тебя не видела.
– Послезавтра будет два месяца.
– Если не считать, что ты видел меня три недели назад в институте.
– Да, я видел тебя.
Она ждала объяснений, но он ничего не сказал, и она решила начать первой. Ее слова прозвучали мольбой.
– Я пришла потому, что подумала – может, ты хотел меня видеть.
– Я не хотел этого.
Она поднялась.
– Кира, не уходи!
– Но я не понимаю, Андрей.
Он встал и посмотрел ей в глаза. Его голос был грубым и хриплым, слова звучали словно оскорбление:
– Я не хотел, чтобы ты знала. Но если хочешь – я скажу. Я хотел больше никогда не видеть тебя… – Его слова были словно удары кнута. – Потому что… я… люблю тебя.
Она бессильно прислонилась к стене. Он продолжал:
– Ничего не говори, я знаю, что ты хочешь сказать, знаю каждое слово. Но слова бессмысленны. Я знаю, что мне, наверное, должно быть стыдно. И мне стыдно. Я знаю, что ты симпатизировала и доверяла мне, потому что мы были друзьями. Наша дружба была такой чистой, и, конечно, теперь ты вправе презирать меня.
Она стояла у стены неподвижно.
– Когда ты вошла, я хотел выпроводить тебя. Но если бы ты ушла, я побежал бы следом за тобой. Я думал, что не скажу тебе ни слова, не подозревал, что признаюсь тебе в любви. Я знаю, что ты лучше бы отнеслась ко мне, если бы я сказал, что ненавижу тебя.
Кира по-прежнему молча стояла у стены. В ее расширившихся глазах была не жалость к нему, а мольба о сострадании.
– Ты напугана? Теперь ты понимаешь, почему я не мог смотреть тебе в глаза? Я знал, как ты относишься ко мне и что никогда не полюбишь. Я знал, что ты сказала бы, и даже представлял твой взгляд. Когда это началось? Не знаю. Зато знаю наверняка, что это должно кончиться, потому что это невыносимо для меня. Видеть тебя, улыбаться, говорить о будущем человечества и ждать, когда твоя рука коснется моей. Я думал о твоих ногах, бегущих по песку, о том, как играл свет на твоей шее, и о том, как твоя юбка развевалась на ветру. Рассуждать о смысле жизни – и лелеять надежду увидеть твою грудь в глубоком вырезе платья!..
– Андрей… не надо… – прошептала она.
Его слова были не признанием в любви, а скорее признанием в преступлении.
– Зачем я тебе все это говорю? Я и сам не знаю. Мне кажется, что это всего лишь сон. Я так долго носил эти слова в себе! Тебе не следовало приходить сюда. Я не друг тебе. Может, тебе это больно слышать, но мне все равно. Я… хочу тебя! Теперь все!
– Андрей. Я… не знала…
– Я не хотел, чтобы ты знала. Я хотел все прекратить и больше не видеться с тобой. Ты не знаешь, что со мной творилось. Однажды мы делали обыск. Мы арестовали одну женщину. Она каталась у меня в ногах, умоляя о пощаде. А я думал о тебе и представил, что это ты валяешься там, на полу, в ночной рубашке, крича о пощаде, как много месяцев кричал я. Я сознавал, что, будь это ты, я овладел бы тобой прямо там, на полу, если бы не остальные. Потом я застрелил бы тебя и застрелился сам, мне было бы на все наплевать – ведь это было бы уже потом. Я понял, что мог бы арестовать тебя однажды ночью, увезти куда-нибудь и там овладеть тобой. Я мог это сделать. Я засмеялся и пнул ту женщину ногой. Мои люди никогда не видели меня таким. Они увезли ее в тюрьму, а я, выдумав причину, пошел домой один, думая о тебе… Не бойся, я никогда такого не сделаю… Мне даже нечего тебе предложить. Я не могу посвятить тебе свою жизнь. Моя жизнь – это двадцать восемь лет того, к чему ты испытываешь презрение. А ты… ты воплощаешь все, что я должен бы ненавидеть, но я хочу тебя. Я отдал бы все, что имею и что когда-нибудь мог бы иметь, за то, что ты никогда не сможешь мне дать!