Степан стал пробираться между столиками. Метрдотель последовал за ним, при этом осторожно нашептывая:
– Гражданин, если вы себя плохо чувствуете…
– Прочь с дороги! – завопил Тимошенко, споткнувшись о туфли какой-то женщины.
Почти дойдя до двери, он внезапно остановился, и лицо его расплылось в мягкой улыбке.
– Ба! – воскликнул он. – Друг мой! Друг мой дорогой!
Степан поплелся к Морозову. Схватив стул, он пронес его над чьей-то головой и, с грохотом опустив его, подсел за столик к Морозову.
– Прошу прощения, гражданин, – задыхаясь, произнес Морозов, вставая из-за стола.
– Сиди спокойно, старик, – приказным тоном сказал Тимошенко и своей мощной заскорузлой лапой, как кувалдой, хлопнул Морозова по плечу так, что тот с глухим звуком свалился на стул. – Тебе не удастся убежать от друга, товарищ Морозов. Мы же с тобой друзья. Старые друзья. Хотя может быть, ты меня и не знаешь. Мое имя Степан Тимошенко, Степан Тимошенко, – и, немного подумав, он добавил: – красный балтиец.
Морозов недоумевал.
– Да, – продолжал Тимошенко, – твой старый друг и обожатель. Знаешь что?
– Что? – повторил Морозов.
– Мы должны с тобой выпить. Как хорошие друзья. Мы должны выпить. Официант! – Степан заорал так громко, что скрипач, исполняющий «Джона Грэя», сфальшивил.
– Принеси нам две бутылки, – приказал Тимошенко, когда расторопный официант возник у него за спиной. – Нет! Принеси нам три бутылки!
– Три бутылки чего? – робко спросил официант.
– Чего угодно, – бросил Тимошенко. – Нет! Подожди! Неси что подороже. Что хлещут эти зажравшиеся капиталисты в подобных случаях?
– Тогда шампанского, гражданин?
– Давай шампанского, и побыстрее. Три бутылки и два фужера.
Когда официант принес шампанское, Тимошенко наполнил один фужер и поставил его перед Морозовым.
– Вот! – дружески улыбнулся Тимошенко. – Выпьешь со мной?
– Да, то… товарищ, – смиренно выговорил Морозов. – Благодарю вас, товарищ!
– За твое здоровье, товарищ Морозов, – торжественно произнес Тимошенко, поднимая фужер. – За товарища Морозова – гражданина Союза Советских Социалистических Республик!
Они чокнулись. Морозов украдкой осмотрелся по сторонам: помощи ждать было неоткуда. Дрожащей рукой он поднес фужер к губам. Выпив, он заискивающе улыбнулся.
– Это было очень любезно с вашей стороны, товарищ, – пробормотал Морозов, пытаясь подняться. – Мне очень приятно, товарищ. Но теперь, если вы не возражаете, я должен идти…
– Сиди! – приказал Тимошенко. Он снова наполнил фужер и поднял его, откидываясь на спинку стула и улыбаясь. На этот раз его улыбка не была дружественной; темные глаза Тимошенко пристально и насмешливо смотрели на Морозова. – За товарища Морозова, человека, который победил революцию, – сказав это, Степан звучно рассмеялся и, запрокинув голову, одним глотком опустошил фужер.
– Товарищ… – пролепетал Морозов. – Товарищ… что вы имеете в виду…
Тимошенко засмеялся еще громче и перегнулся через стол к Морозову, локти его лежали крест-накрест, бескозырка, из-под которой торчали липкие локоны, была сдвинута на затылок. Внезапно смех оборвался.
– Не нужно так бояться, товарищ Морозов, – мягким, убедитель-ным тоном сказал Тимошенко; улыбка, появившаяся на его лице, повергла Морозова в еще больший испуг, чем хохот матроса. – Не бойтесь меня. Я всего-навсего побежденный, победу надо мной одержал ты, я просто хочу сказать тебе, что признаю свое поражение и ни на кого не имею зуба. Черт, я питаю к тебе глубокое уважение, гражданин Морозов. Ты взял величайшую за всю историю человечества революцию и сделал из нее заплатку себе на задницу.
– Товарищ, – с робкой решительностью сказал Морозов, – я не понимаю, о чем вы говорите.
– Нет, ты понимаешь, – печально заметил Тимошенко. – Ты очень хорошо понимаешь. Ты разбираешься в этом лучше, чем я, лучше, чем миллионы дураков во всем мире, которые смотрят на нас с благоговением. Ты должен поговорить с ними, товарищ Морозов, у тебя есть что им сказать.
– Откровенно говоря, товарищ, я…
– Например, знаешь, каким образом ты заставил нас сделать это. Я лично не в курсе. Я знаю только то, что мы сделали это. Мы совершили революцию. У нас были красные знамена, на которых было написано, что мы идем на этот шаг на благо мирового пролетариата. Были дураки, которые верили в то, что мы делаем это на благо угнетенных и страждущих. Но мы-то с тобой, товарищ Морозов, знаем одну тайну. Мы никому ее не расскажем. Зачем? Мир не захочет слышать ее. Мы знаем, что революция – на благо тебе, товарищ Морозов. Я снимаю перед тобой шапку!
– Товарищ, кем бы ты ни был, товарищ, – взмолился Морозов, – чего ты хочешь?
– Только сказать тебе, что она твоя, товарищ Морозов.
– Кто? – спросил Морозов, прикидывая, не сошел ли матрос с ума.
– Революция, – ответил Тимошенко мягким голосом. – Революция… Знаешь ли ты, что такое революция? Я тебе сейчас расскажу. Мы убивали людей на улицах, в подвалах, на борту кораблей… На борту кораблей… Я помню одного молодого человека – офицера – от силы лет двадцати. Он перекрестился – должно быть, мать научила его этому. Изо рта его текла кровь. Он посмотрел на меня. В его глазах не было испуга. Его взгляд выражал своего рода удивление. По поводу того, чего мать никогда не объясняла ему. Он посмотрел на меня. Это было последнее, что он сделал.
По подбородку Тимошенко текло. Он наполнил фужер, который задрожал у него в руке; Степан с трудом контролировал свои движения. Не сводя глаз с Морозова, он механически вылил себе в рот содержимое фужера.
– Вот что мы делали в тысяча девятьсот семнадцатом году. А теперь я расскажу тебе, для чего мы это делали. Мы делали это для того, чтобы гражданин Морозов, проснувшись утром, мог почесать свой живот, потому что перина, на которой он спал, была не очень мягкой, и это вызвало зуд в его пупке. Мы делали это для того, чтобы он мог ездить в большом лимузине, а под задницей у него лежала бы пуховая подушка. И на окне была бы прикреплена стеклянная подставка для цветов, например ландышей. Для того, чтобы он мог попивать коньяк в подобном заведении. Для того, чтобы по праздникам он мог взбираться на трибуну, задрапированную красной материей, и произносить речи о пролетариате. Мы делали это, товарищ Морозов. И теперь расплачиваемся, под занавес. Не смотри на меня так свирепо, товарищ Морозов. Я всего лишь твой покорный слуга. Я сделал для тебя все, что было в моих силах. И тебе следовало бы наградить меня улыбкой. Тебе действительно есть за что меня благодарить!
– Товарищ, – сказал, задыхаясь, Морозов, – позвольте мне уйти.
– Сидеть! – прикрикнул Тимошенко. – Налей себе выпить, слышишь? Пей, ублюдок! Пей и слушай!
Морозов повиновался, в его дрожащих руках фужер звякнул о бутылку.
– Понимаешь, – с трудом выговаривал каждое слово Тимошенко, – я не возражаю против того, что мы потерпели поражение. Я также не имею ничего против того, что для победы мы совершали величайшие преступления и в конечном счете она ускользнула от нас. Было бы не так обидно, если бы нас победил могучий воин в стальных латах, огнедышащий дракон в человеческом обличии. Но победу над нами одержала вошь. Большая, толстая, медлительная белая вошь. Ты видел когда-нибудь вшей? Самые толстые из них – белые… Это была наша собственная ошибка. Когда-то людьми правили ниспосылаемые Богом с небес гром и молния. Затем ими стал править меч. Сегодня людьми правит примус. Когда-то людьми руководило благоговение. Затем страх. Сегодня людьми руководит их желудок. Раньше люди были скованы по рукам и ногам цепями. Сегодня они опутаны прямой кишкой. Только героев за прямую кишку не удержать. Это была наша собственная ошибка.
– Товарищ, ради бога, товарищ, зачем вы все это мне говорите?
– Мы задумали построить храм. Выйдет ли у нас в конечном счете хотя бы часовня? Нет. У нас не получится даже сортира. Мы построили затхлую кухню с одной старой печкой! Мы поставили на огонь чайник и стали готовить варево из крови, пепла и стали. Что же у нас получилось? Новое человечество? Люди из гранита? Или по меньшей мере ужасное чудовище? Нет. Мы народили извивающихся ничтожеств. Гуттаперчевых, двуличных созданий. Этих тщедушных людишек даже не нужно наказывать. Они покорно берут кнут в свои руки и секут сами себя. Тебе никогда не доводилось присутствовать на заседании какого-нибудь кружка политпросвета? Не мешало бы. Там многое можно узнать о человеческом духе.
– Товарищ! – выдохнул Морозов. – Чего вы хотите? Денег? Я заплачу. Я…
Тимошенко расхохотался так громко, что все присутствовавшие обернулись. Морозов съежился, пытаясь уйти от взглядов.
– Ты вошь! – надрывался Тимошенко. – Ты слабоумная, близорукая вошь! Ты думаешь, что со мной можно разговаривать, как с товарищем Виктором Дунаевым, или Павлом Серовым, или…
– Товарищ! – взревел Морозов. В их сторону снова обернулись. Но он не обращал на это уже никакого внимания. – Вы… Вы… Вы не имеете права говорить подобные вещи. Я не имею ничего общего с товарищем Серовым! Я…
– Я не утверждал этого, – медленно заметил Тимошенко. – Чего ты так всполошился?
– Ну, я думал… Я… Вы…
– Я не утверждал этого, – повторил Тимошенко. – Я только сказал, что у вас должно быть что-то общее. Вы все за одно – ты, Виктор Дунаев, Павел Серов, а также около миллиона других владельцев партийных билетов. Победители и завоеватели – те, кто пресмыкается. «Пресмыкающиеся всех стран, соединяйтесь!» – вот что будет лозунгом будущего человечества. Ты знаешь, что миллионы людей на земле смотрят на нас. Но они находятся далеко, и им не очень хорошо видно. Они видят большую поднимающуюся тень и полагают, что это огромное животное. Они не могут рассмотреть поближе, что эта коричневатая мягкая тень покрыта сверкающим ворсом. Они не понимают, что это скопище маленьких, коричневых, лоснящихся тараканов, которые не говорят ни слова, а лишь шевелят усиками. Но издалека эти усики не видны. А это-то и плохо, товарищ Морозов, – мир не может разглядеть усиков!