И все.
На этом Эйра могла бы отложить папку в сторону. Убрать ее в коробку к остальным папкам.
И дать им снова покрыться пылью. Упокоиться на веки вечные.
Но когда еще ей представится возможность покопаться в материалах по делу?
У нее больше не будет шанса посмотреть все это снова. Как ни популярны в народе истории про следственные материалы, которые десятками лет пылились на полке, а потом вдруг – раз! – и заиграли новыми красками, на деле же ни один полицейский не станет этим заниматься, особенно если дело закрыто, сдано в архив и получило гриф «секретно».
Утром седьмого июня поступило заявление, касающееся Улофа Хагстрёма.
«Может, в этом и нет ничего такого, но я бы все же хотела…»
Эйра долго смотрела на имя. Гуннель Хагстрём.
Звонившей была его мать.
«Конечно, были те, кто видел, как эта девушка отправилась в лес. Они сами так говорили, я сама-то этого не слышала, но среди подростков поговаривают, что Улоф… В общем, что он… Я бы не хотела, чтобы вы услышали это от кого-то еще. Чтобы вы подумали…»
Эйра представила себе домик в Кунгсгордене, каким он мог выглядеть тогда – с чистенькой прихожей и кухней с цветами на окне, с летними занавесками, когда еще вся семья жила в этих стенах. Сестра Ингела пришла домой и насплетничала о том, что слышала в поселке. О том, что старшие парни болтают об Улофе. Якобы они знали, чем он занимался в лесу с Линой, точнее, он им сам сказал, чем он там занимался.
Гуннель Хагстрём прождала до утра. Должно быть, всю ночь глаз не сомкнула, лежала и мучилась сомнениями, после чего встала и позвонила в полицию.
Почему? Потому что она поверила в это? Или просто не знала, чему ей верить?
Сотрудник полиции, который принял звонок, поступил так, как поступил бы на его месте любой другой полицейский. Всегда находилось с десяток чокнутых типов, которые названивали в полицию со всякими глупостями, когда власти при розыске пропавших людей обращалась к помощи сограждан. При этом, чем чокнутее был человек, тем более уверенным тоном он говорил.
Чаще всего правда крылась именно в сомнениях.
Первый разговор с семьей состоялся два часа спустя. Вопросы были примерно такие же, какие Эйра сама стала бы задавать в похожей ситуации. Следовавшие за ними ответы были краткими. Улоф произнес не так много слов.
УХ: Нет.
УХ: Кто это сказал?
УХ: Не знаю.
УХ: Нет.
Большая часть вопросов осталась без ответа.
И следом его отец:
СХ: Просто скажи правду, здесь и сейчас, чтобы мы окончательно уладили этот вопрос. У полиции и без того дел полно.
Странное чувство – видеть, как Свен Хагстрём восстает из мертвых, или если не он сам, то, во всяком случае, его слова. Черные на белом, точнее, на слегка пожелтевшей бумаге.
СХ: Скажи правду, сын.
И следом, обращаясь к полиции:
СХ: Это то, чему я научил своих детей – всегда говорить правду. Вот интересно, Ингелу допрашивали в той же самой комнате? Узнал ли Улоф, откуда поступили сведения? Узнал ли он о том, что это его мама позвонила в полицию?
На следующий день полиция вернулась снова, с постановлением от прокурора. Они взяли у него отпечатки пальцев и произвели обыск.
Эйра разыскала протокол обыска. Представила себе тишину, которая воцарилась в комнате Улофа, когда полицейские выдвинули из-под кровати ящик с его вещами. Комната находилась на верхнем этаже. Эйра не успела там побывать, но по описанию она поняла, что это была крохотная каморка со скошенной крышей, которая часто бывает в подобных домах.
Если судить по протоколу, ящик был забит до отказа.
Комиксы. Обертки от сладостей. Гнилая банановая кожура. Модель самолетика со сломанным крылом.
Желтая кофта.
У Эйры осталось несколько отчетливых воспоминаний о новостях, которые передавали по телевизору в те дни. Ее мама, как ни пыталась, не могла удержать дочь в стороне от происходящего.
В деле случился прорыв, сказал ведущий. Эйра помнила, как сначала не поняла, что означает эта фраза. Она посчитала, что речь идет о прорыве плотины, и, когда все прояснилось, чувствовала себя очень глупой перед маминой подругой, которая в те дни гостила у них.
Обе женщины переглядывались, осторожно выбирая слова перед ребенком, но в конце концов мама сказала, что, возможно, полиция нашла того, кто… Что совсем скоро, дорогая моя, мы узнаем, что же случилось с Линой.
До сих пор никто не заявлял в открытую, что она мертва, но среди подростков об этом шептались. Шепоты смолкали, когда поблизости появлялся кто-нибудь из взрослых. Все чаще родители говорили своим детям: «Да нет, ничего страшного, но все же не ходи гулять один».
Возможно, фраза про прорыв была произнесена именно в тот вечер, когда была обнаружена кофта Лины Ставред.
Когда расследование вступило в совершенно новую фазу.
Эйра пролистала протоколы допросов, начавшихся на следующий день. Она понимала, что перед ней несколько сотен страниц с записями. Допросы, неделя за неделей.
ЭГ: Ты можешь рассказать, что произошло, когда ты последовал за Линой в лес?
УХ: (Нет ответа.)
ЭГ: Зачем ты пошел за ней в лес? Тебе нравилась Лина? Взгляни на фотографию. Она красивая, не правда ли?
УХ: (Качает головой.)
ЭГ: Ты должен ответить, чтобы твои слова записались на пленку. Смотри мне в глаза, когда мы с тобой разговариваем. Улоф, смотри мне в глаза.
УХ: Угу.
ЭГ – это Эйлерт Гранстрём, ее старый коллега. Эйра и не подозревала, что он настолько глубоко был задействован в расследовании, что даже иногда вел допросы. Страница за страницей, речь шла о часах, дне за днем на протяжении месяца. Она заглядывала наугад то туда, то сюда, читала урывками, появился другой следователь, который вел допросы, на этот раз незнакомая ей женщина, и Эйра пыталась представить себе Улофа Хагстрёма в четырнадцать лет, понять, что скрывалось за комментариями «нет ответа» и «качает головой».
Звук хлопнувшей двери заставил ее очнуться. Материалы по расследованию штабелями высились вокруг нее словно стены, из-за них она не замечала, как люди приходят и уходят. Из Соллефтео выехал ночной патруль, в полицейском участке Крамфорса уже никого не осталось, все разошлись по домам. Стало очень тихо. Эйра даже какое-то время думала, что она осталась одна в здании, пока до ее слуха не донесся какой-то шум, сопровождаемый ругательствами. Это сторож возился с пустым кофейным автоматом. Аппарат полдня мигал красным, сигнализируя о том, что пора менять фильтр или что там еще требуется.
– На самом деле это не моя работа, – объяснил сторож, – но иначе от него вообще не добьешься приличного кофе по утрам.
– Вы не знаете, здесь где-нибудь есть кассетный видеомагнитофон? – обратилась к нему Эйра.
Четырнадцатилетний подросток наклонился вперед и спрятал голову в ладонях.
В кадре появилась чья-то рука, некто подался вперед и убрал его руки.
– Я хотела бы видеть твое лицо, Улоф, пока мы разговариваем.
Снова та самая женщина-следовательница. Эйра поискала ее имя в Сети и обнаружила старую заметку в газете – родом с Юга, она считалась крупным специалистом по допросам детей. С тех пор как Улоф оказался в центре внимания следствия, прошла неделя.
– Пять человек утверждают, что когда ты появился из леса, то был грязный и весь заляпан глиной. Как это вяжется с твоими словами о том, что ты ничего не делал?
– Я упал.
– Ты хотел овладеть Линой?
Тишина.
– Ты мальчик, Улоф. Мальчик, который готовится стать мужчиной. И в этом нет ничего постыдного. В твоем теле происходят процессы, которые, возможно, ты сам до конца не понимаешь. Взгляни-ка еще раз на эту фотографию. Какая она красивая. Как, по-твоему, Лина красивая?
Улоф смотрит в сторону. Трет рукой шею. Сложно узнать его черты в том взрослом мужчине, которого видела Эйра. Разве что глаза. Мальчик, что сидел один на кожаном диване в допросной комнате с голыми стенами, был долговязым и довольно худым, неуклюжим в движениях, словно тело росло слишком быстро и он не успевал под него подстраиваться. Юный Улоф был широк в плечах, но еще далек от той мощи, которой он обзаведется позже.
Проведя три часа в тесном чуланчике, где воздух быстро стал сухим до скрипа, Эйра поняла, что невозможно просмотреть все.
Одна лишь первая неделя вмещала в себя больше двадцати часов допросов. Простой подсчет показывал, что общая продолжительность всех видеозаписей составит порядка ста часов. Эйра порылась в кассетах. Некоторые были с пометкой «следственный эксперимент».
Есть причина, почему следователи не любят ворошить старые дела.
Для этого требуется по-настоящему серьезный повод. Нужны новые доказательства, чтобы заново открыть сданное в архив дело. Полиция редко когда начинает по собственной инициативе изучать материалы старого расследования, обычно этим занимаются журналисты, как, например, в случае с Томасом Квиком.
Он признался более чем в тридцати убийствах и был осужден за восемь из них, причем ни одно из тел так и не было найдено. В качестве единственной улики фигурировал фрагмент ноги одной девочки, который, как выяснилось позже, был сделан из пластмассы. Вся доказательная база строилась на серии сеансов гипноза, во время которых из недр памяти подозреваемого извлекались глубоко запрятанные им воспоминания об убийствах – он знать не знал, что совершал их.
– Улоф, смотри на меня, – настойчиво требует женщина, хотя ее самой нет в кадре. – Что сделала Лина, когда ты схватил ее? Закричала? Поэтому ты захотел, чтобы она замолчала?
Эйра выключила видеомагнитофон. Она поняла, что ей срочно нужно запихнуть в себя что-нибудь съестное. А еще позвонить маме и узнать, все ли в порядке дома. Только после того, как Черстин два раза подряд повторила, что она съела несколько бутербродов, выпила бокал вина и скоро пойдет ложиться спать, Эйра сочла сведения вполне достоверными.
В шкафчике в обеденной комнате она нашла чьи-то галеты и сыр с маслом. Ну что ж, пусть этот кто-то пеняет на себя, раз не подписал свою еду.