— С этим хлопот не оберешься, — ворчит главный старшина корабельной полиции… матросы в гневе орут на плутоватый профиль в лучах восходящего солнца…
— Она умерла?
— Да какая разница!
— Мы что, будем все это терпеть?.. Офицеры намерены с ними разделаться, — говорит молодой Хасан, корабельный ростовщик…
— Господа, — говорит капитан Верр, — я не нахожу слов для осуждения этого чудовищного и бесчестного акта, посредством которого мать мальчишки овладевает его телом и пропитывает своей омерзительной старой субстанцией благопристойное судно, да еще и растопыривает свои голые сиськи и распускает отвратнейшие цвета спектроскопа.
Угрюмая матрона бинтует пизду из Сверкающего Нефрита…
— Видишь ли, дорогуша, шок при переломе шеи влечет за собой ужасные последствия… Ты, конечно, умираешь, или, по крайней мере, теряешь сознание, или, по крайней мере, испытываешь потрясение-но-э-э-ну-да-видишь-ли… Это медицинский факт… Все твое женское нутро может хлынуть из пизды наружу — вот так и последнего доктора оно превратило в камень, и результаты мы продали в Парагвай, выдав их за статую Боливара.
— Я пришел к убеждению, что смерть не производит удаления матки, — рявкнул старый женоподобный коновал, вгрызаясь своими серыми зубами в непропеченную сдобную лепешку… Сквозь потолок фешенебельной квартиры-конюшни лорда Ривингтона камнем падает повешенный… Ривингтон звонит министру внутренних дел:
— Я бы хотел заявить о течи…
— Все дает течь… Этого не остановишь… Спасайся, кто может, — огрызается министр внутренних дел и, переодевшись чудаковатой лесбиянкой-аболиционисткой, бежит из страны…
— Мы слыхали, что все было как раз наоборот, док, — сказал широкоплечий подставной репортер со скверными зубами…
Доктор густо покраснел:
— Желаю заявить, что я уже тридцать лет работаю врачом в Данкмурской тюрьме и всегда держусь от греха подальше… Я дорожу своей репутацией и никогда не остаюсь наедине с повешенным… Постоянно настаиваю на присутствии моей ассистентки-бабуина, свидетеля и верного друга в любой ситуации.
Мистер Гилли в поисках своей пятнистой коровы бродит по сосновому бору, где броненосцы, лишенные коры головного мозга, резвятся под дулами двадцать второго калибра, черным стетсоном и взглядом бледно-голубых глаз.
— О Господи, вы не видали мою пятнистую корову?.. Сдается, я отнимаю у вас драгоценное время… Должно быть, вы, как говорится, кое — чем заняты… Что бы это ни было, у вас неплохой урожай… Быть может, я задаю слишком много вопросов… слишком много болтаю… А веревки у вас не найдется?.. Пеньковой веревки? Не знаю, как я буду держать без веревки эту старую пятнистую корову, если она все-таки мне попадется…
фантомные всадники… перечные забегаловки… салуны и скоростная стрельба с бедра… повешения с лошадиной спины под язвительные реплики развеселых бабенок… карманная фляжка с черным дымом в китайской прачечной… «Нет квитансия, нет стирка… Плиходи пятниса…»
Пешком по сосновому бору на летнем рассвете, песчаные блохи испещряют пах мальчишки красными пятнышками… запах мальчишеских яиц и железная прохлада во рту…
— Так вот, мальчики, я хочу, чтобы вы надевали трусы, — сказал шериф. — Вас могут увидеть добропорядочные женщины с подзорными трубами…
ящик гостиничного комода испускает запах высохшей спермы в шелковом платочке… сладкое юное дыхание сквозь зубы, живот крепкий, словно мрамор, пускает струи мягких белых шариков… Забавно, как человек возвращается к тому, что оставил в ящике захолустной гостиницы 1929 года…
Мелодии двадцатых годов доносятся до раздевалки, где двое мальчишек, впервые обкурившись травой, дрочат под "Мои голубые небеса"…
На чердаке большого магазина, на рулонах ткани, мы поставили пистон…
— Смотри у меня… не проболтайся… Не вздумай настучать на ребят.
Подвал залит светом… Через две недели должны вылупиться головастики… Интересно, что стало с Оттовым мальчишкой, который играл на скрипке? Строгий мальчишка с повязкой на глазу и попугаем на плече говорит: «Мертвые лишнего не болтают, так или нет?..» — Он тычет в череп своей абордажной саблей, и оттуда поспешно удирает краб… Мальчишка нагибается и поднимает свиток, испещренный тайными знаками… «Карта!.. Карта!..»
Карта превращается у него в руках в заляпанную дерьмом туалетную бумагу, и ветер уносит ее через пустырь в Восточный Сент-Луис.
Мальчишка срывает повязку… Попугай улетает в джунгли… Абордажная сабля превращается в мачете… Он изучает карту и бьет песчаных блох…
Джанк шкодливо преследует нас по пятам, а датированные задним числом чеки возвращают со всех сторон на майянском корте для игры в мяч…
— Суд идет… Вы обвиняетесь в назойливом приставании с помощью цепкого геморроя… Что вы можете сказать в свою защиту?
— Всего лишь успокаивал его, судья… чувствительный и кровоточащий… А вы бы?
— Я хочу, чтобы вы понюхали этот табурет, — сказал параноидный экс-коммунист маниакальному агенту ФБР. — Воняет водкой, можете сослаться на меня — я был обработан наемными громилами, страдающими запором от гольд-вассер из Москвы.
Человек в зеленом костюме… староанглийского покроя с двумя боковыми шлицами и наружными карманами для мелочи… будет обманывать престарелую хозяйку цветочной лавки… «старая горемыка так и льнет ко мне…»
праздник расколотых розовых леденцов… «Ах, эти "Золотые туфельки"»… Он приподнимается и всматривается в лампу “кобра”…
— Я — египтянин, — сказал он с глуповатым видом. А я ответил:
— Слушай, Брэдфорд, не будь занудой…
В известняковой пещере я встретил человека с головой Медузы в шляпной коробке и сказал таможенному инспектору: «Будьте осторожны», — окаменел навеки, с рукой в дюйме от двойного дна…
Быть может, благосклонный читатель все-таки встанет со своих известняков и возьмет трубку?.. Причина смерти: не представляет никакого интереса.
Его заковбоили в парилке… Кто эта Вишневая Задница — Джио Задира или Мамаша Джиллиг, Старая Тетушка с Вестминстер-плейс? Лишь мертвые пальцы говорят по брайлю…
Ватки вторяков хранят в себе останки дозы…
Однако все — лишь дорожные сны после пассажира с изжеванным большим пальцем, а он сказал: «Ну что, решено?.. Подвезете меня, братва?..» (О смерти услыхал позднее, в одном копенгагенском баре… Рассказал историю про речного рака и приправил ее еврейским анекдотом — в страхе прячась от слов моих, а мы все теперь знаем их.) Короче, это подступило к горлу и того и гляди могло вырваться, когда мы сидели под безделушками — звездными безделушками, сами понимаете, если я что-то и говорил, я всегда говорил по-разному. Кто?.. Париж?
«Мистер Брэдли мистер Мартин, Джонни Опиумная Тяга, Ив Мартэн».
Мартеном он зовет себя всего однажды, в лондонском Христианском союзе на Тоттнем-корт (никогда там не бывал)… однажды на Дин-стрит в Сохо… Нет, это была не Дин-стрит, то был кто-то другой, похожий на Брэдли… Это было на некой улице ушедших времен, в бессловесных закоулках Мехико… (пол-апельсина с красным перцем в солнечных лучах)… а силы меня оставили, и я прислонился к стене — с шотландского клетчатого пиджака так и не стерлось белое пятно… я приволок ту стену в эквадорский городок, названия не помню, помню городки вокруг — все, кроме того, где на берегу скользило время… в крови песчаные ветры… полчашки воды, и Мартэн взглянул на проводника, а может, это был другой, австралиец, канадец, южноафриканец, который зачастую появляется, когда выдают воду, и неизменно бывает там, когда выдает вода… и отдал ему половину своего запаса воды — пальцами картежника, мог бы при желании воду подменить… Однажды на улице — кажется, это была Кейвсбери-клоуз, — кто-то по-английски назвал его Дядюшкой Чарлзом, а он сделал вид, что не узнал, и человек удалился, подволакивая ногу…
а я вновь занялся своими джанковыми делами — ждал, когда откроется аптека, у меня в кармане желтый наркотический рецепт, площадь Кузнечика, все эти воспоминания, воспоминания о его прошлом, противны мне, когда нахлынут, а приняв дозу, я неожиданно сказал:
— Я совсем иссяк, способен лишь доковылять до дома, дорогуша, доллар терпит крах…
он отстал от века и вышел из игры… починил свой кран, а вы нет?.. Так или иначе, он старел… жажда Марса… в крови песчаные ветры… полчашки воды…
— Число играющих не ограничено?
Я молча согласился конкурировать в пассивном положении — я умираю, умираешь ты, как уж обернется дело, в страхе прячась от слов моих, а мы все теперь знаем их — и увидел, как после бала доктор подобрал освежеванного журналиста и отослал кожу домой, чтобы мать похоронила ее по-христиански. В результате тщательного вскрытия освежеванного обнаружилось, что он лишен заднего прохода и удалял отходы через гибкую металлическую трубку, которая торчала из его пупка, могла просовываться в ширинку, рукав, брючину или дырку в одежде и, когда выдавался подходящий момент, оставляла бесцветное дерьмо в коридорах всемирной комнаты, усыпанной грязными деньгами. Тусовался в тупиках джанковских денег, и возвращался с кастрированной дозой спитого мака для любовничка, и любил затхлую гостиницу Гейнсовой фиброзной плоти и парафиновые нежности, что подобают дому, — он его купил и называл своим… но человечек был не в состоянии платить по счету…
— Ты что, с ума сошел, разве можно разгуливать в одиночку?
Мелководье пришло с отливом… больные акулы питались нечистотами — единственная пища в этой деревеньке… болотистая дельта до оранжевых небес, которые не меняются никогда…
Он столь лицемерен, что я никогда не знаю наверняка, требует он плату за гостиницу или нет…
— Доктор, они убежали за околицу.
«Finis nous attendons une bonne chance»[79].
(Последние слова в дневнике Ива Мартэна, который, как и три его спутника, вероятно, умер от жажды в египетской пустыне. Имена погибших не установлены, поскольку одного участника экспедиции так и не нашли, ни живым, ни мертвым, и личность пропавшего без вести под вопросом. Обнаруженные тела уже разложились, и опознание проводилось по документам, одежде и наручным часам. Однако в группе, похоже, было принято обмениваться одеждой и документами и даже делать записи в дневниках друг друга — неслыханная для современной экспедиции близость).