ничные прохожие боязливо оглядывались, стараясь держаться на разумной дистанции от каждого попавшего в поле зрения сапиенса. Один из них, щуплый тип с запавшими, в кустистой щетине, щеками, прошел мне навстречу по тротуару, кольнув «марлин» внимательным взглядом. На хилой груди поверх ободранной куртки висел и болтался в такт ходьбе маленький короткоствольный автомат. Напоказ.
Добравшись до места, где действовала Единая Дорожная, я перевел машину на автопилот и позвонил Дарье. Экранчик на лобовом стекле показал часть комнаты и морского свина Пашку, яростно грызущего ножку кресла. Дарья не подошла — приглядевшись, я заметил отблески резкого света на мебели. Загорает… Ладно, пусть загорает, это не во вред, не заснула бы только под лампой, возись с ней потом…
Может быть, все-таки заночевать у себя?.. Я взял эту мысль за шиворот и вывел ее вон. Она тут же вернулась. Нет, так нельзя… И так, как есть, тоже нельзя… Спокойнее, сказал я себе. Не трепыхайся. Разберись с тем, что тебе нужно, и с теми, кому ты нужен, прежде разберись, а уж потом действуй, здесь тебе жизнь, а не секция самообороны при помощи подручных средств. Обыкновенная жизнь, а значит, есть время задать себе тривиальные вопросы и, кажется, есть время на них ответить. Хочешь ты, чтобы Дарья осталась с тобой? Да. Ответ ясен. А теперь внимание: напрягись и попробуй ответить честно, хочешь ли ты, чтобы она осталась с тобой такая, как она есть? Молчишь? Противно, жалко себя, отвечать не хочется? Не хочется, сказал я себе. Совсем не хочется. Тут все зависит не от того, какая она есть, а от того, какой она в конце концов станет, вот этого-то я и не знаю…
Я едва успел среагировать, когда меня неожиданно бросило на защитный лист, — «марлин», лихо увернувшись от семейного трейлера, вынырнувшего сбоку на максимальной скорости, пошел юзом. Чтоб вас всех, подумал я, потирая локоть, занывший от удара о защитный лист. Стая за вами гонится? Я повертел головой. Стаи видно не было. Значит, просто от избытка чувств, от радости, что вырвались отсюда, и гори все огнем! Обычное дело. Странно только, что трейлер один, последнее время беглецы предпочитают собираться во внушительные караваны, вроде птиц перед отлетом на юг, а пробиваться в одиночку рискуют немногие. И это не из вульгарного чувства стадности: ходят слухи, что где-то за границами мегаполиса на машины действительно нападают…
В большом городе как в метро — всегда есть что-то над головой. Даже на набережной. Справа и сверху уступами нависали сорокаэтажки, слева белела река, засыпанная снегом по самый парапет. Вода давно куда-то делась. Под снежными барханами проложил себе русло сточный ручей, и кое-где сквозь протаявшие щели сочились тяжелые испарения. Дыхание коллапсирующего города еще ощущалось.
Мои мысли текли в точности как этот ручей — медленно и вязко. Вот, скажем, Бойль… Этот не уедет, как другие, пока своими глазами не увидит, чем все это кончится. Тоже мне, Плиний Старший… Мог бы исследовать коллапс в своем Кембридже, там даже нагляднее. Сколько нужно Бойлей, чтобы справиться в драке с одним, только лишь с одним вшивым выродком, потерявшим речь и остатки человекоподобия? Двадцать? Тридцать? Похоже на то, что реальное соотношение как раз обратное. Оно всегда было обратным. Удивительно, что Бойли еще рождаются, после того как человечество столетиями с увлечением их жгло, травило озверелыми толпами, гноило в бараках за колючей проволокой. Тоже символ цивилизации не хуже любого другого: колесо ломовой телеги, переезжающее голову Пьера Кюри… А вообще-то интересно перечитать, как эти Бойли представляли себе наше Сегодня лет сто назад, ну, не все из них, конечно, только оптимисты от избытка мудрости и постулата, что мудрость свойственна всем. Понять ребят можно. Приятно, черт возьми, чувствовать, что живешь не зря, что несешь в себе — бережно несешь, лелеешь — свое маленькое семя Будущего, что Будущее, поднявшись на твоем перегное и преспокойно о тебе забыв, станет хоть немножко разумнее, ну хотя бы самое чуть-чуть… Ладно, пусть лишь не повторит ошибок Прошлого — и уже неплохо. Кто осудит? Мир Разума! — для этой идеи стоит что-то сделать. Интеллигентные мусорщики, думал я, следя за тем, как «марлин» осторожно огибает стоящий поперек дороги длинный, как крокодил, остов сгоревшего «эребус-экспресса» — прекрасная была машина до того, как рванули баки. Вообще все без исключения интеллигентны… Таксисты, например. Водопроводчики. Интеллигентный вышибала вышибает сквозь дверь последнего неинтеллигента — и сам же интеллигентно подхватывает, чтобы вышибаемый не сломал себе что-нибудь… Блеск! Интеллигентные бабки на скамеечках, отрывая взгляды от шахматных досок, наизусть цитируют юному поколению Декарта и Спинозу, и юное поколение не делает попыток проломить бабулям головы. Интеллигентная уборщица вытирает тряпкой пыль… пардон, приводит в действие автоматику с искусственным интеллектом. Впрочем, всю бытовую и промышленную пыль зальют, конечно, связующим раствором, а от метеоритной чем-нибудь прикроемся…
Перед неприятным местом, застроенным старыми домами с множеством подворотен, я притормозил, чтобы позвонить Мишке Морозову, — сказал ему, что сейчас заеду, и отключился прежде, чем он успел возразить. С ним так и надо. Затем свернул с набережной и окончательно взял управление на себя — этой дорогой я не пользовался вот уже много месяцев. Когда-то здесь было довольно безопасно, но сейчас всеобщий клич «не зевай!» был куда как кстати. Один раз у перекрестка пришлось как следует врезать по тормозам, чтобы пропустить мимо довольно большую стаю — мотоцикликлистов семьдесят. Они промчались куда-то со страшным ревом и не обратили на меня внимания.
У самого Мишкиного дома чернел еще один горелый остов автомобиля — тут кто-то позаботился оттащить его с трассы на широченную полосу асфальта, прямо к громадному пьедесталу без памятника. Прежде на этом месте была барахолка, теперь что-то никого не было видно, только нерушимо, как могильные плиты, стояли два монументальных транспаранта забытых времен с плохо различимыми лозунгами — зазывающим: «Вкусную еду на ярмарке найду!» — и грозным: «Кто ярмарку не посещает, тот народных традиций не соблюдает!» Гм.
Тоже стихи.
Мишка травил жужелиц. Отворив дверь, он скривился, не очень пытаясь изобразить, будто аэрозольная отрава ему неприятнее, чем я. Я покрутил носом. Воняло не то чтобы очень противно, но довольно крепко.
— Можно войти? — поинтересовался я.
— Зачем? — спросил Мишка. Его рука лежала на дверном косяке, как шлагбаум.
— Есть одно дело.
— Валяй, — поколебавшись, сказал он. — Только недолго.
— Уж будь уверен…
С прошлого раза ничего у Мишки в квартире не изменилось: те же легкие веселенькие шторы, те же измятые случайными пулями стальные жалюзи по ту сторону окон, та же мебель; даже наш старый диван — еще я покупал — был на месте и выглядел плачевно. Мишка ленив к домашним делам. Как еще собрался с духом истребить жужелиц — уму непостижимо.
— Чем травишь? — спросил я, осторожно опускаясь на диван. Этот диван и в лучшие времена не любил фамильярности.
Мишка, хмыкнув, показал флакон. Торговая кличка снадобья мне ни о чем не говорила. Научная, напечатанная ниже в три с половиной строки, — тем более. Из химии я помнил только то, что железо ржавеет, что сероводород вонюч, что существует некая таинственная реакция серебряного зеркала, да еще то, что вода растворяет все, кроме того, что в ней не растворяется.
— А действует? — спросил я.
— На меня — да. — Смахнув со стены оробелую жужелицу, Мишка поймал ее в специальное ведро. — Нет, вроде действует… Совсем осторожности лишились. И бегают неправильно.
— Боком, что ли?
Мишк скосил на меня глаз, и я позаботился придать своей физиономии самый невинный вид. Очень хорошо я знал этот его взгляд и еще со школы усвоил, что за ним обычно следует, как-никак лет семь учился с Мишкой в одном классе. Мишка — транссексуал. Когда-то его звали Катькой Морозовой и не было в школе девчонки более отчаянной и презирающей говорящие куклы «с характером», чем она. Более дерзкого инициатора потасовок и порчи школьного имущества — в том возрасте, когда большинство из нас открыто считало себя педагогическим браком и тем гордилось. Даже в старших классах заигрывать с ней не решались. Когда однажды амбал Котковский, балбес и неукротимый бич всей школы, придумал от большого ума немного потискать ее в углу, каковую операцию не раз и не два проделывал с молоденькими учительницами, он пожалел об этом немедленно и всерьез. Катьку даже судили за нанесение увечий, но, к счастью, оправдали. Адвокат как-то сумел убедить суд в том, что имела место попытка изнасилования.
Усидеть на месте для Мишки было невозможно. К тому же с ранних лет он (тогда еще она, а не он, но это не суть важно) имел счастливое и в общем верное убеждение в том, что самая мощная бетонная стенка не превосходит прочностью самого хилого человеческого лба, — так вот, лоб Мишка имел замечательно прочный. С терпением было хуже. Одно время он учился на заочном филологическом, одновременно успевая заниматься тысячью других дел; был автором шарлатанской статьи о внутривенном откармливании бройлеров; потом представил как соискатель антропонимическую диссертацию (главным образом доказывал, что козел Трофим из «Поднятой целины» поименован Шолоховым в честь Т. Д. Лысенко, — однако диссертацию таки отклонили за неактуальностью); потом занимался еще каким-то прохиндейством, трудился механиком (спал на каком-то насосе в каком-то подвале) и наконец прилип к Главному Диагност-центру — черт его знает зачем, поскольку в медицине он пень, всегда был пнем и до сих пор, наверное, уверен, что саркофаг — это импортное средство для уничтожения саркомы…
Сначала с ней ошиблась природа. Потом ошибся я, потому что не задумался над тем, сколько и каких гормонов вырабатывает Катькин организм. Мне этот организм просто нравился. Она не взяла мою фамилию, когда выходила за меня замуж. После операции она сменила имя, а место жительства и работы менять не стала — ей было плевать.