Конечно. Для Сергея Самойло у него всегда есть пять минут. Лучше бы не было. Оглядываюсь на ребят — те кучно стоят в стороне и ни черта не боятся. Всякому в отряде известно, что против нас стоит особенная стая, до девяти примерно утра она никогда не проявляет активности, если ее к этому не вынуждают. У каждой стаи свой характер, как у человека. А за три квартала отсюда идет бой.
— А что госпиталь? — рассказываю я в сотый раз. — Лежишь себе, рука на блоке в каком-то перпетуум-мобиле с винтами, да еще мажут ее такой дрянью, что потом целый день чешется. Охраны нет, оружия нет — лежишь в полной беспомощности и дрожишь, когда дверь хлопает, и почесаться нельзя, а за окном, естественно, стреляют… Один так с ума сошел. В общем, веселое времяпрепровождение.
— Сам виноват, — выносит вердикт Сашка. — Герой. Не знал, что надо делать?
Я молчу. Знал, конечно. Знал я, что мне надо было делать, знал, кому сообщить и каким каналом связи воспользоваться. Все необходимое имелось в машине. Весьма вероятно, что через десять минут ту стаю разметали бы в пыль, стая перестала бы существовать — о предраспадных возможностях нацбеза я был худо-бедно осведомлен. С меня бы и волос не упал. И взяли бы живьем верхушку стаи для надобностей, недоступных доцентскому пониманию, тут нет никаких сомнений. И даже выразили бы соболезнование, помогая мне вынуть из петли окоченевший труп.
— Операцию ты провалил. — Сашка безжалостен. — Вывел себя из строя на полтора месяца. Бойля упустил. Пытался отказаться перейти в Экспертный совет…
— С особой дерзостью и цинизмом, — не выдерживаю я.
— Что?
— Да так. Знаешь, была когда-то такая формулировка в судебных определениях: с особой дерзостью и цинизмом. Мне нравится.
— Вот именно: с особой дерзостью. Правда, потом ты с блеском провел операцию «Гвоздь в ботинке», но имей в виду, что это тебя не оправдывает. Нисколько.
Я молчу. Что мне сказать? Он знает обо мне если не все, то многое, а я о нем ничего — наблюдается между нами такая анизотропия, и отбиваться мне нечем. Остается открыть кингстоны и тонуть.
Но я еще побарахтаюсь.
— Бойль тебя в госпитале не навешал?
— Нет. Ты уже спрашивал.
— Бойля я тебе не прощу, — спокойным голосом говорит Сашка, — это ты помни. Теперь доложи по основной теме…
Что Сашка хорошо умеет — это вызывать у агентов рефлекс отвисания челюсти. Ну пусть отвисает. Я ей еще помогу.
— Я считал, что основная тема давно закрыта…
— Вот как?
Не вижу, какой взгляд у Сашки под забралом. Но могу представить.
— Запомни: тема для тебя закрыта только тогда, когда тебе приказывают ее забыть и заняться другим делом. Насколько мне известно, я тебе этого не приказывал. Основная тема для тебя была и остается основной, ты меня понял?
— Но ведь обстановка же изменилась…
Трудно Сашке с дилетантами.
— Ты знаешь, какие структуры государства распадаются в последнюю очередь? — скучным голосом осведомляется он.
Это я хорошо знаю. Хотя никто не объяснил мне, почему иначе не бывает.
— К твоему сведению, тот, за кем мы охотимся, скорее всего находится среди нас.
— В нашем отряде? — ошарашенно спрашиваю я, а сам все еще не могу поверить, и вид у меня, должно быть, глупейший.
— В Экспертном совете.
Нет, не верю. Не может быть. Судорожно глотаю липкую слюну.
— Откуда информация?
Знаю, что не ответит. Но почему бы не спросить?
— Заберешь пленного, — говорит Сашка как ни в чем не бывало. — Его уже обыскивали, но ты все равно проверь, он мне что-то не нравится. Отведешь его куда надо, дорогу помнишь? — Это ирония.
— Вацек сбегает, — возражаю я. — Я бы еще тут побыл.
— Нет. — Сашка в третий раз сплевывает. — Юшкевича я тебе не дам. И запомни: ты мне здесь не нужен, ты мне нужен в Экспертном совете. Все. Иди выполняй.
Иду. Оружия у пленного, конечно, нет, но для проформы хлопаю феномен природы по рукам и бокам, лезу пальцами в жуткий и вшивый его колтун, отчего боевое охранение брезгливо воротит носы и плюется. Термоперчатки, ясное дело, придется выбросить. И это я Сашке тоже запомню.
— Пошел!
Не понимает, хоть и феномен. Толкаю его автоматом: иди, мол, сука, пристрелю. Ага, теперь понял. Плетется — нога за ногу. Я следом. Идиотская обязанность, идиотская киношная роль: затерявшиеся в снежной пустыне арестант и зверь-конвойный… Ладно, побудем зверем. Чувствую затылком провожающие взгляды и злюсь. Интересно, насмехаются надо мной или, наоборот, сочувствуют? Я им посочувствую, я им так, мерзавцам, посочувствую… Провалитесь вы со своим сочувствием, забудьте о нем, о себе больше думайте, не обо мне — только о себе, нас с вами, ребята, уже которое поколение подряд пытаются научить думать только о себе на благо государства, да ведь мы же люди с рефлексами: ладонь к козырьку — фигу в карман, оба действия строго синхронны, противоположны и описаны Ньютоном, но зато когда фигу обнаруживают и заставляют вынуть, вместо нее почему-то всегда вынимается автомат… Насколько я знаю, Ньютон такого не описывал.
— Иди, сволочь.
Он, собственно, и идет. Торопить прикладом, конечно, нет никакой необходимости. Редкостный попался адаптант, дисциплинированный. Вообще какой-то неправильный: где это видано, чтобы адаптанты сдавались в плен, хотя бы и потеряв стаю? У них и понятие-то о сдаче в полном отсутствии, себя не берегут, о том, что сила солому ломит, знать не желают, дерутся всегда до последней крайности, перешагиваешь через недобитого — он тебя зубами за ногу, а хуже их патлатых ведьм в ближнем бою ничего нет и быть не может. Притом кое-чему у нас уже научились: и снайперы у них теперь есть, и грамотные пулеметчики, а дядя Коля просто-напросто убежден, что они нас за нос водят… Ну, это вряд ли. А пиджак у этого типа, если приглядеться, не так уж и стар, просто уделан до невозможности. Женский пиджак… Где теперь лежит эта женщина — в снегу, в пустой квартире, в обледенелом подъезде? Сожжена в автомобиле? Очень вовремя мы за вас взялись, вот что я вам скажу, то есть чисто по-отечественному вовремя, в самый последний момент, а ведь промедли мы еще месяц — и все, ни одного человека здесь бы уже не было. Дрянь у нас сегодня боевое охранение — а понять ребят можно…
Я засыпаю. На улице пустынно и, по-видимому, безопасно. Очень хочется лечь, я бы лег прямо в снег, но человек может спать и на ходу, даже конвоируя, — он существо хотя и непрочное, с проектными недоработками, но ко многому способное. Ноги выведут, а если что-нибудь случится, я не так уж сильно запоздаю с ответной реакцией. Проверено.
Глаза открыты — я начинаю видеть белый сон. Белый как снег. Не хочу видеть белое. Огня мне, огня! Рыжего, с дымом! Мне снится, что я подсчитываю: сколько же это суток я не спал по-человечески? Говорят, Эдисон всю жизнь спал по три часа в сутки и прекрасно себя чувствовал. Всю жизнь — я бы так не смог. Говорят, он тоже спал на ходу. Шел, должно быть, как-то раз по улице, забрел в темноту, от неуюта проснулся и подумал, что не худо бы изобрести электрическую лампочку. Правильно подумал. А один византиец — тоже насчет поспать был вроде Эдисона — взял вот так однажды да и усовершенствовал от бессонницы тайную службу…
Сашке я наврал. Не так уж скверно мне было в госпитале, если не касаться состояния души, которой нет, и не столь уж беззащитными были страждущие: почти каждый второй имел под матрацем что-либо на случай крайней необходимости. Я, например, имел, так было спокойнее. И ни разу никем из больных это оружие не было применено, если не считать того идиота, который начал палить в потолок, — стрельба случалась только на улицах и преимущественно между людьми. То было время массового бегства из города, в уличных пробках стонали перегруженные легковушки и ревели исполинские трейлеры, битком набитые людьми, а те, кому не досталось места… ну, это отдельный разговор. Между прочим, Сашка мог бы зайти посмотреть, как себя чувствует его агент, это было бы педагогично… Хотя, может, и лучше, что не зашел.
Желал бы я знать: поверил он мне насчет Бойля или нет? Я бы не поверил.
— Иди, иди…
Просыпаюсь и вновь засыпаю. Теперь мне снится письмо — то самое письмо от мамы. Оно ждало меня, когда я вышел из госпиталя. Лист был странный, шероховатый на ошупь — настоящий бумажный лист, — видно, где-то бумагу опять начали делать из древесины, решив не ждать, когда снег окончательно завалит мертвые леса. Я боялся читать это письмо. Весь Юг сейчас — кошмар кромешный, место, где десятки миллионов людей рвут друг друга за еду, за жилье с хотя бы нулевой температурой воздуха, за место под негреющим солнцем. Армия почти вся там. С адаптантами тоже дерутся, но чья берет, неясно: телевидение сдохло еще раньше почты. Правительства вроде бы уже нет, по некоторым слухам — утоплено в проруби, в море, в полном составе, по другим слухам — не в полном. Не знаю, чему верить, а вот этому поверил сразу: «Сынок, Сереженька, жить здесь невозможно, люди хуже зверей, так мы с отцом думаем вернуться, ты как, Сережа, считаешь?..»
Куда они вернутся?! Сюда?
Тогда я бросил все. Сашку. Квартиру. Работу в институте — уже чистую синекуру. Дарью. Я рванул на Юг. Уже в то время я понимал, какой невозможной мальчишеской глупостью это было, но не сделать этой глупости не мог. Мне еще повезло: я вернулся живым. Последние пятьдесят километров обратного пути я проделал пешком, бросив разбитую машину, и каким-то чудом добрел, не замерз…
Я не добрался даже до Курска.
Потом я ждал, когда придет очередь Дарьи. Просто ждал. Она не кричата и не отбивалась, как другие, когда ее забирали. Последние дни она вообще была очень тихая, будто что-то чувствовала заранее. Она только подошла ко мне и спросила: «Что, правда так нужно?»
Лучше бы она выцарапала мне глаза. По крайней мере я не стал бы тогда утешать ее лживыми словесами о том, что все это, конечно же, временно, что надо просто подождать, пока что-то там не изменится и не станет лучше, и мы опять будем вместе, ты и я, мы даже как-ниб