аботал часа два. Проверка, проверка и еще раз проверка. Они тащат мне материалы, не дожидаясь, когда я их запрошу. Они очень хорошо знают, чем я рискую. Спасибо вам, родные вы мои, мною же замордованные… Лебедянский, Штейн, Воронин… Гузь, надежнейшая рабочая савраска — между прочим, по определению не имеющая шанса когда-нибудь занять мое место и тем ценная… Функционер обречен отвечать своей шкурой за ошибки других. Как несчастный Путилин… Скажем прямо, добавлять в городскую водопроводную сеть экспериментальный препарат было актом отчаяния, финальной стадией цепной реакции ошибок, инициированной крохотным недосмотром подчиненного. Это было Поступком, последней попыткой вернуть себе контроль над ситуацией. Путилин пошел на авантюру — и ошибся. Масса случаев жесточайшей аллергии, кое-кого не успели вытащить из анафилактического шока — неприятно, но это простилось бы ему на общем фоне эпидемии, если бы таким путем удалось хотя бы локализовать очаг…
Иногда мне снятся люди, которых я убил.
И почему-то никогда — те, кого я спас. Почему-то.
Стреляться лучше всего не в висок, а в рот, как сделал Путилин. С точки зрения врача, ничего не имею против подобной рекомендации. Пройдя мягкое нёбо, пуля выносит наружу мозжечок гидравлическим ударом, и смерть наступает мгновенно, без болезненных судорог. Не вполне гигиенично, но что поделаешь — антигуманная природа не снабдила человеческий организм удобным выключателем с пломбой.
Побуксовав на этой мысли, я не сразу заметил, что читаю очередной документ уже по третьему разу. Ну вот вам, пожалуйста: очередная лютая обида на Санитарную службу и плюс к тому угроза дипломатического скандала. Комплексную экспедиционную группу из университета Маданга (Папуа — Новая Гвинея), направляющуюся на Таймыр по межправительственной договоренности, задержали в карантинном отстойнике почему-то Туруханска для обследования на возможное вирусоносительство и обязательной вакцинации. Последнее для части группы оказалось неприемлемым по религиозным мотивам, остальной состав экспедиции солидаризовался с ортодоксами, в результате чего Конторой получен ряд протестов, так сказать, частных, а от всей группы чохом — общий протест по поводу задержки и срыва сроков экспедиции, и консульство воет дурным воем о нарушении норм и прав.
Нет предела дуроломству! Я давно понял, что если можно сравнить человечество с выдуманным человеком, то человек этот по типичным повадкам — малолетний трудновоспитуемый хулиган со стерильным интеллектом; говорить с ним бесполезно, а сразу начинать пороть — вроде бы жалко…
И что этим папуасам понадобилось на Таймыре?
Ни к селу ни к городу мне вспомнилось вчерашнее дурацкое происшествие с ненормальным лыжником, любителем обниматься с соснами, и его сотоварищами-попрыгунчиками. Человек имеет право. И ведь верно: имеет, например, священное право съездить в ту же Новую Гвинею и, несмотря на всевозможные прививки, безошибочно подцепить и привезти сюда такую тропическую гадость, что наши тропикологи только руками разведут и перекрестятся.
Все меняется к лучшему, но лучше не станет — кто это сказал? Должно быть, инфекционист. Еще не так давно какой, любопытно мне знать, сумасшедший мог ожидать вспышки элефантиаза среди работников заповедника на острове Врангеля? А лихорадкой Денге где-нибудь в Амдерме вы, случайно, не хворали? Не отчаивайтесь, у вас еще все впереди, и вашего права заразить себя и других какой-либо известной (а если повезет — то и неизвестной) смертью у вас никто не отнимет.
Может быть, даже я.
Существуют неизлечимые тропические болезни, поразившие почему-то какой-нибудь десяток человек во всем мире. Вам мечтается быть одиннадцатым?
Мне почему-то нет.
Будь моя воля — запретил бы людям жить ниже тридцатой параллели, а в Южном полушарии — пусть антиподы разбираются сами.
Стюардесса по имени Жанна
С фэйсом желтым, как шкурка банана,
Из Бомбея летит,
К нам везет гепатит…
Старо это, старо. Исторический фольклор мединститута, и, надо сознаться, это было едва ли не самое пристойное из того, что мы певали студентами под водку и девочек. Уже тогда этой песенке было не помню сколько лет. Много утекло воды.
Почему мне не снятся те, кого я спас?..
По кочану.
Дранное осколками хаки… Спешащие в никуда мячики перекати-поля, подскакивающие на выжженных огнеметами тлеющих проплешинах, неожиданно вспыхивающие…
Стоп!
Во мне начала просыпаться здоровая злость — как средство самозащиты, не иначе. Не терплю быть виноватым, и все тут; не мне решать, есть ли на мне вина, нет ли ее вовсе, — для чего-то имеется и суд чести, хоть вы о нем никогда не слыхивали, и это правильно, незачем вам о нем знать. И перестаньте кривиться, вы, чистоплюи отвратные, вовек бы не видеть ваших рож… Что вы смотрите на меня? Ответьте мне, что лучше: взять на себя ответственность за гибель одного и спасти этим тысячу — или быть непричастным к гибели всей тысячи? Вам не случалось медленно — сутками — умирать под руинами здания, которое какая-то сволочь выстроила несейсмостойким? Я видел, как это бывает, и неправда, что надежда умирает последней. А бежать в ужасе по вмиг опустевшим улицам от накрывающего город желтого облака — скажем, сравнительно еще безобидного трихлор-ацетата натрия — вам тоже не приходилось? Надеюсь, что и не придется. А в своих планах на будущее вы, случайно, не учитывали возможность загнуться во цвете лет от какой-нибудь банальнейшей амебной дизентерии? Я почему-то так и думал.
Полвека назад нас еще не было — были эмбрионы, смехотворные по реальному могуществу зародыши нынешних Служб. Но, что интересно, идея носилась в воздухе уже тогда — хотя в те наивные полубуколические времена потери людей от их собственной деятельности еще не представлялись столь грозными. Я никогда особенно не интересовался историей вопроса (в Школе ее давали факультативно) — для меня, кадета, и для меня, функционера, совершенно ясным всегда было одно: кто-то должен сделать так, чтобы на нашей многогрешной, неправильно устроенной планете все-таки можно было жить.
И обеспечить это по возможности оптимальными средствами.
Мы обеспечиваем. Одна из четырех Служб, или даже сатрапий — плевать, как нас называют. Одна из четырех Контор — мозговых центров весьма разветвленных структур, составляющих Службы. Иногда, в тяжелых случаях — все вместе.
А если не обеспечим мы, значит, этого не сможет сделать никто и никогда.
Санитарная служба. Служба надзора за технологиями и защиты среды. Аварийно-спасательная служба. Служба духовного здоровья населения — эта четвертая побольше трех остальных, вместе взятых.
Четыре столпа, подпирающих этот мир.
И попирающих его для его же блага. А теперь можете вынуть пальцы из ушей, я уже все сказал… Нет, благодарю, возражения и контрдоводы меня не интересуют. Нисколько.
Я еще не успел наложить на папуасские протесты резолюцию: «В случае повторного отказа всю группу немедленно выслать из…», как голос Фаечки озабоченно произнес:
— Вас, Михал Николаич.
— Я же просил: не мешать!
— Очень срочно, Михал Николаич…
Черт знает что. Кардинал, что ли?
— Включи один звук, — приказал я экрану. — Да! Малахов слушает.
— А я тебя жду, Миша, — сказал Иван Рудольфович Домоседов. — Давай ко мне в «берлогу» прямо сейчас, а? Коньячок будет.
Уволю Фаечку, мрачно подумал я.
Затылок, как ни странно, не болел, словно и не предупреждал меня вчера ни о чем. Непонятно, а о чем он вообще меня предупреждал? Держаться подальше от Нетленных Мощей? Похоже на то. А почему, собственно?
— Извини, не могу. Может, в другой раз?
— Сейчас или никогда, Миша. Помни, за мной не пропадет. Не пожалеешь потом?
Тихонечко кольнуло. Едва-едва. Комариный укус. И сразу отпустило.
— Так ты едешь? — спросил он.
— Хм… Лады. Только ничего не обещаю.
Я дал отбой и неожиданно обнаружил, что взмок до хлюпанья в подмышках. Оказывается, я приготовился к невыносимой, адской боли, а вышел — пшик. Отсырел порох. Пф-ф… Ой-ой. Что-то странное происходит в этом мире, чего я никак не могу понять — не то я прежде времени износился как функционер, не то изначально был не гож для этой работы. Напиться, что ли, в стельку для лучшего понимания?..
Не сейчас.
— Мою машину, Фаечка. Нет, шофера не надо, я сам. Через десять минут.
Из рабочего кабинета я попал в личный кабинет, а оттуда спустился в камеру психологической разгрузки, по-простому — «молотильник». Безоружный «болван» отреагировал на мое появление наглой ухмылкой. Так оно и задумывалось по спецзаказу; ширпотребовские «болваны»-мечемашцы все как на подбор имитируют ярость неподвижно-зверскими рожами и не владеют лицевой мимикой. Сдерживая эмоции, я перебрал на пульте управления все квадратики меню, наблюдая, как меняется «болван», становясь то Гузем, то Нетленными Мощами, то Кардиналом, и остановился на последнем квадратике.
Теперь передо мною стоял я сам. Второй Малахов скалился мне в лицо и подмигивал с такой гнусной физией, какую мне вовек не скорчить.
— Защищайся, ублюдок, — сказал я ему сквозь зубы, медленно отводя для удара кулак.
Ожидать, ясное дело, не пришлось — Иван Рудольфович Домоседов, он же знаменитые Нетленные Мощи, встретил едва ли не у порога и сразу засуетился. Без давешнего плаща-самогрева весь он был тут — галстучек строгий, запонки отменные, воротничок в крахмальной броне, на пиджаке ни пылинки, и из-под мышек, мельком подумал Малахов, вряд ли пахнет чем-нибудь, кроме хорошего дезодоранта. Стареющий плейбой, на взгляд того, кто не знает, сколько нужно потратить времени, чтобы проесть хотя бы внешнюю его броню. А сколько их там внутри, легированных слоев, — кто может знать? Он и сам в них, наверное, путается. Серьезный противник, если противник. Надежнейший тыл, если друг.
Последнее, впрочем, спорно.
«Берлогой» Иван Рудольфович называл комнатку, соединенную с кабинетом двойным тамбуром. Он сразу же и провел туда Малахова, оставив в предбаннике двух начальников отделов с приказом брать огонь на себя, стоять насмерть и никого не пущать. Это у него называлось «запереться на два обормота». Не люблю циников, подумал Малахов. Хотя с ними проще.