Между делом я успел узнать, что серьезных изменений в состоянии сына нет, но нет и особых поводов для беспокойства — операцию организм перенес прилично, сделано все возможное, а что до дальнейшего, то оно от медицины уже не зависит, но, впрочем, можно прогнозировать благоприятный исход…
А Юлия орала. Разумеется, я ее бросил — да, бросил! с ребенком! подлец! — да и чего от меня еще было ждать, дурой надо быть набитой, чтобы связаться с таким негодяем, который сына своего единственного ни воспитать, ни защитить не может, который, можно сказать, сам же его угробил и теперь в ус не дует… В конце концов я не додумался ни до чего лучшего, как пригрозить вывести ее из больницы при помощи охраны, в ответ на что с Юлией началась настоящая клиническая истерика, в начальной стадии которой я услышал о себе много нового, а в стадии кульминационной был вынужден координировать действия охраны и врачей, дабы свести ущерб к минимуму, а потом еще извиняться перед персоналом. Короче говоря, утром следующего дня я вошел в Контору отнюдь не в безоблачном настроении.
На этот раз я вломился с парадного входа, сам себе удивляясь и не понимая — чего ради. Наверное, я подсознательно искал случая на кого-нибудь наорать, поставить кого-нибудь на место и всех — на уши, пронестись бешеным самумом по лежбищу дармоедов, хотя, по правде сказать, «нижние» нисколько не виноваты в том, что они «нижние», и выше второго этажа им не подняться. В скверные игры играет с нами психика. И в ответ на стандартное, с ленцой: «А вы к кому?» — я уже набрал в грудь воздуха, чтобы оставить мокрое место от этого равнодушного, пустого, как бамбук, чинуши, как вдруг мое внимание было привлечено совсем другим явлением, и набранный запас воздуха пропал зря.
Явление не явление, а висела на видном месте этакая немаленькая траурная рамка, все чин чином: венок, ленточка, сильно увеличенное фото какой-то рожи, текст. И текст был следующим: «Пушкарь Эдуард Григорьевич. 30.12.1998 — 5.01.2040. Нелепая, трагическая случайность вырвала из наших рядов…», ну и так далее.
Каждому знакомы такие тексты, кто их не видел. Люди время от времени мрут, и ничего с этим не поделаешь. Я и знать не знал этого Пушкаря Э.Г. Но точно так же, как в животе у известного Червякова что-то оторвалось, внутри у меня, где-то в области поджелудочной железы, что-то отчетливо екнуло.
— Прошу прощения, — сказал я по возможности кротко, но все же чинуша перестал чистить спичкой ногти и обратил на меня почтительно-настороженное внимание. У чинуш на начальство нюх. — Прошу извинить, — повторил я, понизив голос до шепота, и указал на рамку. — Вы случайно не знаете, от чего умер Эдуард Григорьевич?
— А что? — спросил чинуша, тоже перейдя на шепот.
— Да так. Разные слухи ходят, — нашелся я.
— Какие там слухи. Повесился он, вот и весь слух. У себя дома на крюке и повесился, а зачем — ему лучше знать.
— Жаль, — пустил я шар наугад. — Хороший был человек, душевный.
По лицу чинуши предельно ясно читалось, что у него о душевных качествах усопшего сложилось диаметрально противоположное мнение, однако он промолчал, выжидательно глядя на меня, — и я разочаровал его, повернувшись к нему спиной и проделав обычный кружной путь до кабинета. Нелепое намерение отвести душу было отринуто мною напрочь. Еще не мысль — пока только зародыш мысли проклюнулся в моей голове, и надо было нести его бережно, чтобы он не выпал по дороге, а укоренился как следует.
И я берег и лелеял этот росток, пока милая моя Фаечка докладывала мне о текущем положении дел (во вверенном мне Багдаде было все спокойно), а я рассеянно слушал и сулил ей шоколадку (четырехсотую? пятисотую?). Текущей корреспонденции сегодня свалилось на меня немного — ее прочтение я отложил на потом. Им Воронин, ни Лебедянский с утра пораньше на доклад ко мне не рвались, из чего я сделал вывод о крайне скромных успехах их групп за последние сутки. Штейн, напротив, попросил меня принять его — что-то, по его ело-вам, любопытное наклевывалось у оперативников Старостина, однако я уклонился, посоветовав ему проявлять побольше личной инициативы. По отношению к Штейну это было прямым хамством, и я решил, что надо будет как-то это загладить — но потом, потом!.. От Гузя я просто отключился без объяснений. Сейчас меня волновало совершенно иное.
Кто опять разложил все аккуратно на моем столе? Фаечка? Уволю! Чтобы лучше работалось, на столе должен быть легкий бардак, вот тогда-то в поисках какой-нибудь нужной мелочи иной раз приходят в голову настоящие мысли…
Прежде всего я вывел на экран вчерашнюю сводку. Так и есть: Пушкарь Э.Г. оказался в списке «аномальников». Чего и следовало ожидать. Первый случай в Конторе и, чует сердце, не последний. Что ж, это должно было когда-нибудь случиться — так почему бы не сегодня? Зная свежую статистику по суициду и число занятых в Конторе людей, я прикинул вероятность наступления события к текущему моменту и вероятность того, что событие будет одно, а потом, уж не знаю зачем, приказал компу подсчитать обе вероятности до третьего знака. Числа получились приемлемые, даже в чем-то успокаивающие — нормальный ход вещей, можно сказать. Неплохо было бы заодно вычислить наиболее вероятную дату появления на первом этаже новой траурной рамки, но я не стал этим заниматься.
Мысль ускользала угрем, и я сделал усилие, чтобы вновь поймать ее за хвост. Черт!.. Не о том думаю. А подумать следует вот о чем, хотя вопрос, кажется, глупее некуда: а почему, собственно, первый доставшийся Конторе укус фактора Т пришелся на «нижних»? Их всего-то человек триста из почти двух тысяч, а попало именно им, расправу над собой учинил не Воронин, не Штейн (тьфу-тьфу-тьфу!), а балласт…
Глупо. Теория вероятностей не любит олухов, делающих далекоидущие выводы на основании единичного факта, но проверить тем не менее было не вредно… Минут десять я ходил по своим апартаментам из рабочего кабинета в личный и обратно, курил, валился на диван и вскакивал, даже заглянул в камеру психологической разгрузки и пнул «болвана», прежде чем додумался, как это проще всего сделать. Поистине удивительны дела твои, господи: почему это никому не пришло в голову раньше?
Статистика по Службам. По всем четырем. И по всем людям, работающим на Службы, от верхов до низов, от штатных до привлеченных, отдельно по каждому выступу иерархической лестницы, не пропуская ни одной ступеньки…
Пепел с сигареты падал на клавиатуру — я не обращал на него внимания. Цифры были под рукой, комп извлекал их мгновенно. Итак. Высшее руководство Служб, функционеры, их заместители и ближайшие соратники — руководители отделов и направлений, администраторы, эксперты и консультанты, всего шестьдесят восемь человек. Математическое ожидание числа самоубийц на сегодняшний день, округленное до единицы, — ноль.
И верно, ноль.
Весь центральный аппарат Служб, четыре Конторы — одиннадцать тысяч восемьсот пятнадцать человек. Матожидание — четыре трупа к сегодняшнему дню.
На самом деле двое: Филин и Пушкарь.
Так.
Отдельно Санитарная служба сверху донизу — Контора, региональные управления, сеть постоянных инспекций на местах, принадлежащие Службе научные учреждения и предприятия, полевые санитарные части, персонал опорных баз, заградительные подразделения, спасатели, рекламщики, охрана всех мастей и еще многое и многое — всего один миллион сто шестнадцать тысяч человек округленно. Матожидание — триста семьдесят пять человек.
Реально — двести девять.
Все Службы вместе — грубо говоря, шесть миллионов человек. Матожидание — ровно две тысячи сто. Реально: тысяча двести двадцать семь…
Вот оно, черт побери! Почти вдвое меньше. Если бы не было сделано поправки на отсутствующий аномальный суицид детей, я бы не придал значения результатам. Но эта поправка была учтена — я с самого начала исходил из численности группы риска.
Разгадка была где-то рядом, я это чувствовал. Я взял ее след. Во-первых, бросалось в глаза странное распределение смертей, даже очень странное, чтобы не сказать больше. Во-вторых, не шел из ума подлец, напавший на Витальку и неизвестно зачем расколотивший о стену свою никчемную голову.
Да и сумасшедший лыжник, Ольгин дружок-попрыгунчик, припоминался отчетливо. В-третьих, что мне пытался объяснить Кручкович? Ведь он явно хотел что-то сказать, наверное, очень важное, а я, как последний идиот, не пожелал выслушать…
Фаечка была удивлена, когда я ураганом пронесся мимо нее и улетучился из Конторы так быстро, как только смог. Я позвонил из уличного автомата — не стоило доверять браслету сам факт разговора, не говоря уже о содержании. Кручкович не отозвался. Я так и думал, хотя, оказывается, еще на что-то надеялся… Поздно. Никто мне не растолкует, что есть что, никто не избавит от сомнений. Петля, опрокинутый табурет и ноги, не касающиеся пола… Голубоглазый тевтон Штейн дисциплинирован — он не пошлет своих людей, и Кручковича обнаружат через несколько дней по заявлению соседей, когда наряд полиции взломает дверь…
Неужели гипотетическая эпидемия — смешно уже и вспомнить об этой гипотезе! — бьет не кого попало? Выкосит две трети населения, если мы не помешаем, — а кто попадет в одну треть?..
И тут меня снова укололо — не очень сильно, даже слабее, чем вчера, когда я задумался о клинических испытаниях игрушки Филина. Судя по малой силе укола, ЧПП не предупреждало меня о явной опасности — просто давало совет, как достичь желаемого с наименьшими потерями.
Тут и думать было нечего: знал я шкурную сущность окаянного моего «демония», знал достаточно. Мне не следовало размышлять о материях, лежащих вне моей компетенции, — это раз. В еще большей степени мне не следовало спешить с выдачей на-гора методики лечения — это два. Выждать наивыгоднейший для себя момент начала паники, а уж потом!.. Метод-то, по сути, простейший, легко реализуемый на телецентрах, а уж телевидение — общее бедствие, и вряд ли сыщется на Земле человек, который не смотрел бы его хотя бы по нескольку минут в месяц… Так?