Не надо, попросил я про себя. Пожалуйста, не надо.
Глас вопиющего.
— Слушай, что вообще происходит? — спросила она. — То тебя нет неделями, то вдруг являешься черт знает в каком виде — и лечи тебя. Ни разу никуда не позвонил отсюда. Прячешься, что ли?
— Угу, — вздохнул я. — Ну их всех. Взял отпуск.
Зря я это сказал.
— Ты меня совсем уж круглой дурой не считай, ладно? Я ведь и до всей этой шумихи кое о чем догадывалась… Эпидемия самоубийств, да?
— Пандемия.
Она немного помолчала.
— Даже так… И ты не знаешь, как ее остановить, я правильно поняла ситуацию?
Я не мог ей врать. Она решила бы, что я трус.
— Я знаю, как ее остановить.
— Очень мило.
Она ждала. И тогда я рассказал ей все. Ну, почти все. Мы молчали — не знаю сколько времени. Долго. Потом она сходила на кухню и принесла из холодильника водку. Что ж, рассудила верно. Мы молча выпили по сто и еще по сто, и только после этого она спросила:
— А ты подумал вот о чем: кто ты такой, чтобы судить?
— Подумал, — сказал я. — Как раз об этом я подумал в первую очередь. Об этом в русской литературе столько написано, что не подумать невозможно. Только я не сужу. Это меня судят. И тебя. И вообще всех и каждого.
— А ты умываешь руки?
Я попытался изобразить улыбку. Получилось так себе.
— Что меня в тебе привлекает, так это точность формулировок…
Она отвернулась к окну. Точеный профиль леди Белсом, осиянный солнцем…
— А вещи твои где? Без ничего ушел, что ли?
— Спрятал.
— Ну-ну. А насчет того, чем я тебя привлекаю, уж лучше бы не врал. Я ведь сразу поняла, что ты меня используешь. Если бы я была нужна тебе хотя бы как женщина для постели… А так — не о чем жалеть. Ты сам сделал все для того, чтобы я не влюбилась в тебя, как кошка. Спасибо, а только рано или поздно кому-нибудь из нас это должно было надоесть первому. Надоело мне. Скажи-ка лучше: я с самого начала была нужна тебе только для того, чтобы ты мог при случае у меня отлежаться?
— Не говори так, — попросил я.
— А почему? — изумилась леди Белсом. — Я была тебе нужна, ты был мне интересен. Мы квиты. Что еще? Только договориться о том, когда ты уйдешь. Нет, я тебя не тороплю, ты не думай.
— Завтра.
— А не рано?
— Пора, — сказал я, почувствовав укол в затылке. Легкий укол, легчайший. — Ну, может, послезавтра.
— Кстати, куда ты пойдешь, ты мне не скажешь, конечно?
— Понятия не имею. Честно. Уеду куда-нибудь подальше.
— Деньги у тебя есть?
— Есть.
— Все равно в твоем положении лучше зря не тратить. Вот что… — Она посмотрела на меня с интересом. Почти с таким же любопытством, как тогда, в день нашего знакомства возле тела ее покалеченного дружка. — Ты умеешь путешествовать стопом?
— Посредственно.
— Научу.
Ночью она пришла ко мне — так же, как прежде, и я пытался быть нежным настолько, насколько меня на это хватало, а она была то грубовата и ненасытна, то нежна так, как мне и не снилось, совершенно невероятной, запредельной нежностью… Сколько у меня после Юлии перебывало баб — ни с одной я не испытал ничего подобного… Я знал, что это в последний раз. И она это знала. Уже под утро я понял: она врала. Врала, говоря, что я ей надоел. Врала, говоря, что мы квиты. Врала для того, чтобы легче перенести потерю — или для того, чтобы стало легче мне?
А утром меня кольнуло.
— Пойду прогуляюсь.
— Совсем уходишь?
— Нет, я недолго.
Ох как сладко дышалось на воле — свежестью, голубизной, ясным мартовским утром! За то время, что я валялся на тахте, плюясь мокротами в баночку, в природе произошло что-то вроде репетиции весны. Утро выдалось чудесное. Грязные сугробы съежились и стали похожи на больных колючих рептилий, оставленных издыхать на солнышке, утренний ледок похрумкивал под подошвами, готовый охотно растаять к полудню, и пахло сложной смесью запахов: талой водой, автомобильным выхлопом, оттаявшими собачьими следами и крепким дезодорантом-адсорбентом для очистки воздуха, распыляемым ползущей по Ведерникову переулку цистерной, принадлежащей, судя по бело-голубой раскраске, Службе защиты среды.
Возле церкви Всех Скорбящих я поизучал вывешенный на щите план кладбища, неприятно похожий на схему разделки говяжьей туши, и отыскал двадцать первый участок. Дорожка в снегу была утоптана основательно, песочком не посыпана, так что я дважды поскользнулся на наледи, пока дошел. Могила родителей была в порядке: наверное, кто-то за ней ухаживал, так что и поправлять было нечего. Малахов Николай Ефимович и Малахова Инна Васильевна, дата смерти одна на двоих. Давней мгновенной смерти в смятой в гармошку автомобильной жестянке…
Скромная, но достойная плита, заведомо не халтура местной гранитной мастерской. Полированный черный кварцит, буквы — золотые.
Почему-то я не испытывал никаких эмоций — может быть, оттого, что никак не мог вспомнить ни отца, ни мать? Хорошо ли каждый из нас помнит себя с четырехлетнего возраста? То-то и оно. Почему я решил, что должен улавливать какие-то флюиды? Мистика это. И вообще никто из живущих не помнит покойников, в лучшем случае помнят легенду о них, и то если при жизни эти люди были сколько-нибудь достойны легенды или хотя бы кому-нибудь нужны на этом свете.
А кто ты сам такой, спросил я себя, кому нужен? Димку ты подставил, Ольгу тоже, Кручковича не спас, у Самохина украл два года жизни. Единственный сын не помнит тебя и знать не хочет… Мать он почему-то помнит!
Стоп! Проехали. Только таких эмоций мне сейчас и не хватало. А с Ольгой как-нибудь образуется. Еще не вечер. Еще успею подумать.
Мобилизовав запас приличествующих мыслей, я стоял и смотрел на могильную плиту. Сколько же лет я тут не был? Пять? Семь? Надо бы заказать выгравировать портреты — фотографии есть. Хотя в моем положении как теперь закажешь? Фотографии и те не при мне, теперь я до них долго не доберусь, и все, что есть у меня с собой, — память…
Одну фотографию я помнил хорошо. Как и другие, она оказалась в моем личном деле в особом пакете и вручили мне ее перед окончанием Школы. Довольно скверный любительский снимок, сделанный кем-то из сослуживцев отца на похоронах. Себя я там не нашел, конечно. Много людей, снятых в основном со спины, много венков, краешек гроба, в углу кадра на снегу кладбищенской аллеи громоздятся отвалы мерзлой земли. Крайняя аллея, слева могилы, справа — ограда кладбища, а на дальнем плане за сеткой голых зимних ветвей кладбищенских деревьев — одноглавая церковь…
Отсюда не видно церкви!
Как часто нам хочется забыть очевидные, но досадные неприятности! Закрыть глаза — и нет их… Первым делом я подумал, что ошибся, — но шиш, плохой зрительной памятью я никогда не страдал, так что пришлось признать, что ошибки нет. Я отступил назад и начал метаться, выискивая место, с которого фотограф взял ракурс. Кажется, здесь… Точно, здесь. Во всяком случае, это единственная возможная точка, иных вариантов просто нет. И что-то тут не так… А «не так» вот что: церковь за спиной, она никак не могла попасть в кадр…
Это не то кладбище!
Примерно так, должно быть, чувствовал себя тот ирландский комендант крепости, которому солдаты Кромвеля оторвали деревянную ногу и шарахнули ею по голове. Кладбище-то, может, то самое, Калитниковское, но место — другое, и фотография — липа. Странно… Странно и непонятно. Случайно попала в пакет не та фотография? Еще более странно. А поди теперь подними втихую кладбищенские документы! Дурило я. Как ни крути, а умом не вышел. Не догадался даже изготовить копию «пайцзы», обыкновенный муляж для идиотов, без встроенного маячка и прочей начинки. Полезная была бы вещь.
Обогнув по плитчатой дорожке замерзший пруд, я двигался домой не спеша. Погуляли — и на первый раз хватит, не хватало мне еще плеврита в качестве осложнения. Неприятна история с кладбищем, но разберусь в другой раз. Домой…
Любопытно, как меняется понятие слова «дом», размышлял я, топая по Талалихина. Дом. Домой. Не домой я иду, а к Ольге, и завтра, а то и сегодня уйду совсем. Нет у меня дома.
И тут меня ужалило довольно крепко. Я выбрал позицию и стал ждать.
Через десять минут к дому подъехала машина, и из нее вышли четверо. Я прекрасно знал, куда они идут.
Не знаю, зачем я кружил возле дома Ольги еще долго после того, как они, поднявшись в квартиру и приказав по радиотелефону водителю отогнать машину за угол, принялись меня ждать, и даже после того, как они в конце концов уехали, забрав с собой Ольгу. Я еще долго ждал чего-то.
Возвращаться не было смысла — даже если они не оставили в квартире ни людей, ни сюрпризов, во что я не верил. Рюкзачок с моими вещами ждал меня в камере хранения на Казанском вокзале.
Глава 8Завтра наступит вечность
Когда мир стал черней Темноты слепых, «Светает», — сказали слепые.
— На этот раз он попался, шеф.
Волосатая раскормленная муха, невесть как залетевшая в комнату, как раз сейчас перестала бестолково метаться под потолком и, оборвав жужжание, присела на краешек стола. Может быть, оттого, что сидящий за столом человек желал сохранить нечаянную оглушительную тишину, его голос прозвучал спокойнее обычного:
— Вы хотите сказать, что взяли его?
Маленький человечек с детским личиком и тонким прямым шрамом наискосок через щеку неодобрительно скосил на муху глаза, но тут же вернул взгляд к сидящему и покачал головой:
— Пока нет. Однако мы плотно ведем его уже вторые сутки. Безусловно, он догадывается об этом и попытается снова оторваться. Наша задача не позволить ему этого, иначе говоря, не создавать ситуаций, которые он мог бы использовать. Должен сказать, что объект то предельно осторожен, то нахален прямо-таки вызывающе. Очень труднопредсказуемый тип — до сих пор он не дал нам стопроцентной уверенности в благополучном исходе операции захвата. Я прошу вашей санкции на продолжение наблюдения при отказе от немедленной попытк