к мужчинам-революционерам и определил в конечном итоге грядущую победу Октября.
Эсеры, эсдеки, большевики и меньшевики, анархисты, подпольщики, бомбисты, комиссары, наркомы, заведующие отделами… Все они пользовались сокрушительным, неизменным успехом у дам.
И чем меньше все эти товарищи, постепенно облачавшиеся в кожаные тужурки, за неимением приличных костюмов, и обраставшие бородами, за неимением парикмахера, чем меньше они обращали внимания на подобную ерунду – не стригли ногти, например, за неимением ножниц, – тем больше благороднейших, воспитанных, иногда даже чопорных, прекрасно и со вкусом одетых, образованных, происходивших из состоятельных и очень уважаемых семей, блистательно сложенных и сияющих красотой девиц, дам и замужних женщин отдавали им свое нежное сердце. Ну и не только сердце, конечно.
Поэтому, конечно же, революция была обречена на успех, а Россия в XX веке – на чудовищные социальные эксперименты. Винить в этом больше некого. Ни рабочий класс, ни трудовое крестьянство, ни гнилая интеллигенция, ни жадная буржуазия, ни отвратительные царские сатрапы, ни даже хитрая германская разведка вместе с Генштабом тут вообще ни при чем.
Устоять перед таким напором со стороны дам было невозможно. И никто, собственно, не устоял. Они все хотели спать только с революционерами.
Варя Белоцерковская отнюдь не была исключением из этого печального правила. Когда Ян, неся в руках штаны и ботинки, вошел к ней в комнату, она расхохоталась, а потом сказала:
– Слушай. Только внимательно. Стой там, где стоишь, – и слушай.
– Хорошо, – сказал Ян и застыл как вкопанный, не спуская глаз с Вари – розовой от смущения, в тонкой кружевной сорочке.
Сорочка оказалась все-таки очень хорошо видна, несмотря на то, что пуховое цветастое одеяло было поднято чуть ли не выше подбородка.
– У меня есть одно условие. Слышишь?
– Слышу.
– Ты должен рассказать мне все о своей боевой организации.
…Потом Ян не раз попадал в неожиданные ситуации. Но такой у него, конечно, не было никогда.
– Хорошо, Варя. Хотя это трудно для меня. Ты же понимаешь. От этого зависит жизнь многих людей.
– Ты убивал жандармов? – спросила Варя, и пальцы сжали одеяло еще сильнее, даже побелели от напряжения.
– Нет, – честно ответил Ян. – Никогда.
– Ну хорошо, – задумалась Варя. – А вы уже вышли из подполья или еще нет?
– Еще нет, – сказал Ян. – Еще не время. Хотя скоро уже выйдем. Наверное, – и сделал несмелый шаг вперед.
– Стой! – закричала Варя горячим нежным шепотом. – Подожди! Подожди. Я понимаю, у тебя замерзли ноги. Хочешь, я тебе дам носки?
– Не надо, – попросил Ян. – Просто спрашивай скорее то, о чем ты хотела спросить.
– Да… – растерялась Варя. – Сейчас.
Казалось, она перебирает в уме все самое важное и отбрасывает второстепенное.
– Скажи, а сколько вас?
– Это так важно? – удивился Ян.
– Нет, но просто я слышала, что должно быть ровно пять.
– Нет, – сказал Ян, – нас одиннадцать, – и торопливо добавил: – Фамилии я назвать не могу.
– Что ты! Что ты! Конечно! – замахала она руками.
Одеяло упало на колени. Вся красота открылась. Чудные, маленькие, такие круглые…
Ян онемел.
– Вот что я хотела спросить! – вдруг опять зашептала она. – У вас есть какая-то клятва? Самая главная. Когда ты вступал в организацию, ты произносил клятву? Или это… было как-то не так?
– Ну… – задумался Ян. – Сначала тебя берут на первое задание. Клятва потом.
– А какое у тебя было задание? Расскажешь?
– Это немного опасно. Но если ты не проболтаешься…
– Нет! Нет! Нет!
– А можно, я продолжу в каком-то более удобном положении?
– Не обманешь?
Он покачал головой. Немного грустно покачал – ну как ты могла такое подумать?
Она подвинулась и откинула край одеяла.
Закрыв глаза, Ян сделал первый шаг.
– Рассказывай! – засмеялась она, сжав его горло несильно, но властно. – Иначе я тебя задушу…
Это утро Ян запомнил очень хорошо. И через десять, и через двадцать пять лет он мог описать его во всех подробностях: сизый мокрый булыжник на Сумской, павлина в парке, городового, который удивительным образом спал стоя, храпя на перекрестке, где конка заворачивала мимо синематографа.
Ян понял, что хочет опять вернуться к Варе. Он пошарил в карманах, нашел какую-то мелочь, купил горячих булок и с теплым бумажным пакетом в руках повернул за угол дома.
Солнце висело между двумя высокими крышами, медленно выбираясь из каменного мешка, как бы опираясь на них лучами. Казалось, что оно ночевало именно тут, в этом дворе, и Ян засмеялся.
Уходя, он захлопнул дверь, и теперь пришлось будить Варю звонком.
Няня и Варя вышли в прихожую вместе: Варя – накинув на ночную рубашку длинный мамин халат, а няня – серое зимнее пальто с лисицей, первое, что попалось под руку. Вид у обеих был испуганный.
– Господи, это опять ты! – укоризненно воскликнула Варя.
Няня смотрела хмуро, без улыбки. Ситуация была ей неприятна. Все было слишком очевидно.
– Вчера засиделись за уроками, – мягко улыбнулся ей Ян. – Гляжу: час ночи! Страшно одному идти…
– А револьвер на что? – уколола няня.
Варя пошла умываться и одеваться, няня – готовить кофе.
Ян сидел в гостиной и нетерпеливо ждал.
Когда Варя вошла, он сказал ей:
– Послушай… Можно, я тебе кое-что расскажу?
– Можно, – улыбнулась она.
Он попытался описать то чувство неожиданной горячей любви, которое вызвали в нем все эти простые, грубые люди – дворники, городовые, рабочие, лавочники, торговки, что шли по улице рядом и старались не смотреть в его сторону, поглядывая лишь украдкой, потому что он, со своим кульком горячих булок, растерянной улыбкой, богатым костюмом, был здесь явно чужой, лишний. Но постепенно – и Ян это остро почувствовал – они перестали его замечать, он влился в этот сизый мокрый воздух, в эти лучи рассветного солнца, в этот поток человеческой энергии, и те, кто шел, забыли о нем, продолжили говорить о чем-то своем, чего он не понимал и не ведал.
Утро, которое еще недавно было таким зыбким и неуютным, вдруг показалось ему похожим на человека, и этот огромный человек во весь рост поднимался над землей, перешагивая дома и улицы, он был велик и прекрасен, и Яну хотелось кричать от того, что он видел: «А-а-а! Смотрите, человек идет!».
Но Варе всего этого он объяснить не смог. Было понятно, что он ее любит, что он в восторге от этой проведенной вместе ночи, а все остальное казалось ей скучным и противоречивым. Нет, этот мальчик, обладатель большого красивого револьвера, вовсе не был одновременно обладателем какого-то большого знания о мире, какой-то тайны, какой-то великой силы. Он был обладателем мягкой кожи, волнистых волос, крепких рук, чудесных глаз, но и только. И она это понимала прекрасно. Теперь. Поэтому и… зевнула.
Ян обиделся.
– Ну хорошо, – сказал он. – Все уроки выучены, и наш прекрасный завтрак ведь не может продолжаться вечно, не правда ли?
– Конечно, – мягко улыбнулась Варя. – Придешь еще?
Ян кивнул.
На самом деле, выйдя от Вари, он тотчас же понял, что не придет. Знание о том, что он не придет, причем скорее всего больше никогда, как раз и было тем интересным, что привлекало в нем Варю, других женщин и что вообще было в нем главным. Это открытие Ян тоже совершил в то волшебное утро, после приступа великой любви к Варе и ко всему человечеству.
Что же касается Вари… то она размышляла. Размышляла о том, что с ней случилось сегодня и вообще какое место все это занимает в ее жизни.
Место, как оказалось, было очень большим. Значительным, если не сказать огромным. Это занимало все, всю ее жизнь, все ее тело, всю ее душу, если она действительно была.
И дело было не в Яне. Он даже не заметил и не спросил, куда девалась ее драгоценная девственность, впрочем, ну и бог с ним, может просто постеснялся.
Между тем именно эта девственность и ее потеря составляли в ее жизни главную тему всех последних месяцев, о которых ей совсем некому было рассказать.
Лишил ее девственности учитель музыки – высокий нелепый мужчина по фамилии Клейн. Он оказался очень настойчив. И главное – Варю смутило то, что она знала Клейна в своей жизни как бы дважды, и это были два совершенно разных человека. Он учил ее играть на скрипке, сначала в возрасте девяти, потом семнадцати лет, и если в первый раз это было удивительно интересно, Клейн казался ей красавцем, необычайно тонким и стройным, с мускулистыми руками, прекрасным запахом трубочного табака и одеколона, с золотой цепочкой, которая торчала у него из кармашка жилета (она была готова рассматривать эту цепочку беспрестанно), то впоследствии, когда они переехали на Сумскую и он вновь появился в ее жизни, выглядел уже совершенно иначе: тощий, скучный и при этом неимоверно настойчивый человек с неприятным запахом табака изо рта и противной манерой теребить свою цепочку, по-прежнему торчащую из кармана.
«Я этого совсем не хотела… Но мне было семнадцать лет, – написала она позже в своем дневнике, – и я боялась мещанства».
Да, Варя боялась показаться мещанкой, повинующейся общественной морали, боялась показаться глупой дурой, которую напугали в детстве сказками из Библии, трусихой, слишком застенчивой, робкой и несовременной, потому что быть несовременной в семнадцать лет невыносимо.
Словом, она боялась мещанства – пиджачного, фрачного, сюртучного, брючного, горжеточного, корсетного, застегнутого, затянутого, заутюженного в складки, завернутого в немыслимые жакеты и кружева, в кофты и муфты, – в то время как сама она видела и чувствовала, как горит и пламенеет сквозь все эти ткани ее прекрасное юное тело – лучшее, что могла этому миру предложить.
Об этом Варя хотела бы написать стихотворение, но пока не получалось.
Так что Клейн со своей настойчивостью оказался как нельзя кстати. Увидев ее впервые после долгого перерыва, он словно потемнел лицом и начал говорить ей пошлости каждый раз, как они встречались.