Пошлости вызывали у нее приступы тошноты, но зато его руки, которые касались ее очень уверенно и даже властно – ведь он был учитель, он был обязан поправлять разворот ее плеч, ее манеру прижимать скрипку, ее стойку, – эти руки, тоже пахнущие табаком, как и он весь, произвели на нее неизгладимое впечатление.
Руки были гораздо важнее, умнее, значительнее, чем он сам.
И с этим ничего нельзя было поделать.
Словом, однажды, когда они занимались у нее дома (и это придало всему сделанному ими элемент какой-то отъявленной, неслыханной дерзости), он вдруг взял ее, что привело ее сначала в ужасное уныние, потому что продолжалось, как ей показалось, всего несколько минут, а потом в состояние счастья и восторга, о котором она ему немедленно сообщила.
– Да, теперь вы женщина, – сухо подтвердил он, по-прежнему глядя на нее своим скучным взором, от которого ей все так же хотелось спрятаться и немного тошнило.
Тощий Клейн, конечно же, был не первым, кто от нее добивался этого. Студент, с которым она подружилась в Ялте в возрасте тринадцати лет, когда отдыхала там с сестрой и родителями, потом прислал ей в Харьков огромное письмо с предложением руки и сердца («примерно через два года», – написал он), там еще были рисунки, стихи – пять страниц, исписанных красивым почерком.
Это письмо она не показала родителям, но вскоре такого рода письма стали приходить к ней все чаще. И скрывать их от мамы стало уже просто невозможно. В нее влюблялись учителя в гимназии, лавочники на улице, офицеры, случайные попутчики в поезде, евреи и горские князья. Горский князь предложил увезти ее в горы, богатый киевский еврей – две тысячи рублей в год только на платья, офицер в поезде пригрозил застрелить, если она не отдаст ему свой первый в жизни поцелуй, – он достал револьвер из кобуры и картинно размахивал им, но она слушала его и не верила, сидя на ящике из-под мармелада, который стоял в коридоре, потому что не влезал в купе. Она хорошо это запомнила – была глубокая ночь, поезд оглушительно стучал на стыках, проносясь сквозь степи Украины, а она хохотала буквально над каждым словом, пугаясь и торжествуя одновременно. Ей были очевидны две вещи. Она вовсе не желала привлекать к себе столь разных мужчин в таком диком количестве, но, когда они начинали ее завоевывать, это не могло оставить ее равнодушной. Она слушала их, смеялась, задавала вопросы, эти разговоры могли продолжаться часами, и с каждым часом костер разгорался все ярче, потому что Варе все это было безумно интересно.
А второе, что она понимала, – как бы все они ни говорили о большой любви, долгой счастливой жизни, великих чувствах и поэзии, по некоторым признакам, взглядам, интонациям, даже по изменившемуся дыханию она понимала, что их всех интересует в ней что-то очень конкретное, ясное, простое и что это простое может занять у них не так уж много времени. Они все находились при виде нее будто в состоянии какой-то чудовищной жажды, разговаривали с пересохшими губами, с нездоровым блеском в глазах и словно бы умоляли своим видом сделать это как можно скорее. Утолить их жажду.
Поэтому, честно говоря, ей не терпелось понять, как это у них происходит.
Клейн необыкновенно подходил для своей роли. Долго разговаривать с ним было невозможно, зато он прекрасно знал, как приступить к делу. В квартире, что поразительно, в этот момент находились еще кухарка и сестра, но Клейна это не остановило.
Он ласково вынул у нее из рук скрипку, бережно перенес на диван, ловко, за какую-то пару минут расстегнул все пуговицы (сама она тратила на это гораздо больше времени), засунул руку куда-то туда, где она ощущала горячее жжение и томительную истому, разжег костер еще за какую-то минуту (ей бы даже хотелось засечь по хронометру, что тикал у него в жилетном кармане, сколько времени у него ушло на всю эту процедуру), затем что-то поделал у себя в штанах, и еще через пару минут все было кончено.
Однако история с Клейном, который довел дело до конца, удивленно на нее поглядывая, потому что она была смирной и терпеливой, оказалась совсем не такой веселой, как с другими ее воздыхателями: Варя забеременела.
Слава богу, она читала не только романы, поэтому, когда у нее прекратились месячные и появилась рвота, она сразу все поняла. Теперь она просыпалась на час раньше обычного и, лежа в темноте с открытыми глазами, напряженно думала, что делать.
Было, впрочем, совершенно понятно что – было не очень понятно как. И, конечно, главная проблема была в маме.
Елизавета Федоровна Белоцерковская была человеком, как ни крути, все-таки XIX века – и по воспитанию, и по образованию, и по тому блеску в глазах, который возникал у нее от любых трех нот любой итальянской оперы, – но при этом не менее страстным, требовательным и темпераментным, чем ее дочь.
Было заранее понятно, как мама отреагирует на всю эту гадость, какие ужасы ждут Варю и, самое главное, какое ее ждет наказание, – конечно же, мама и слушать не будет обо всех этих абортах, подпольных докторах и прочей грязи. Единственной ее мыслью, в этом Варя была совершенно уверена, будет желание выдать ее замуж за этого мерзкого Клейна, с которым совершенно не о чем говорить и который начнет ей изменять на вторую неделю, нет, извините.
Поэтому нужно было срочно придумать, что делать.
Счастливая мысль пришла на десятый день этого глядения в темный потолок, и Варя даже улыбнулась, как это было просто. В Армавире, тихом, но богатом городке, жили родные сестра и брат Елизаветы Федоровны. Тетка Маша была именно тем человеком, который был нужен, – спокойным, уравновешенным, трезвым и земным. Она всегда благотворно действовала на маму, авось, подействует и на этот раз.
Варя решительно сказала, что ей жаль терять эти драгоценные майские недели, наполненные светом и теплом, и она поедет в Армавир, с мамой или без, все равно. Елизавета Федоровна безмерно удивилась этому столь настойчивому желанию и внезапно вспыхнувшей родственности («хочу видеть тетю Машу!» – твердо сказала Варя), но, подумав, купила билеты и собрала вещи.
В первый же вечер, чтобы не откладывать тяжелый разговор, Варя поговорила с теткой. Та была в ужасе и отказывалась объясняться с мамой без Вари.
На следующее утро этот разговор состоялся.
Мать рыдала так, что на нее было страшно смотреть. Она разбила чашку (они пили чай за большим столом, покрытым любимой с детства скатертью с бахромой) и, когда Варя попыталась ей помочь собрать осколки и вытереть пол, страшно закричала:
– Отойди от меня, дрянь!
Когда тетя Маша робко заговорила о докторе, мама закричала еще страшнее:
– Что? Не сметь при мне говорить об этом!
Они все трое сидели за этим никому не нужным чаем потрясенные, бледные, не зная, что делать.
Наконец Варя покинула комнату…
Выйти из тупика помог папа. Он отправил в Армавир неожиданную телеграмму: «Я все знаю, подлец прислал письма».
Варе некогда было размышлять над поступком Клейна, который, видимо, не видел другого выхода из ситуации, кроме как через венчание, наверное, он пытался убедить Вариного отца, что их любовь была долгой и взаимной, прислав ему несколько ее безумных записок. Однако дело было не в письмах, а в том, что папа сразу назвал Клейна подлецом, из чего было совершенно понятно, что видеть его в своем доме он не хочет.
Мама дала согласие на операцию…
Аборты были в то время запрещены, но количество забеременевших гимназисток год от года неудержимо росло, спрос порождал предложение, и доктора стали оказывать эти очень дорогие и очень опасные услуги, пренебрегая благоразумием и спасая своих пациенток от несчастья, позора, стыда и довольно часто – от самоубийства.
Доктор, которого ей нашли, практиковал в другом городе – еще тише и еще дальше Армавира. Доктор был толстый, очень спокойный, но почему-то печальный. Казалось, что он сам чем-то болеет. И тем не менее вид у него был настолько успокаивающий, а лекарство, которое он ей вколол, настолько сильным, что Варя плохо помнила сам момент, хотя кошмары по ночам продолжали ее мучить еще несколько недель после этой операции.
Когда Варя заснула, измученная, доктор вышел к маме и тетке и спросил:
– Ну-с, а какие у нас виды на дальнейшую жизнь?
Мама и тетка подняли на него изумленные глаза.
– Нет-нет, с ней все будет в порядке… Ничто не повреждено, слава богу. Но… видите ли, в наше трудное время многие мужчины болезненно относятся, как бы это сказать, к проблеме девичества… Вы понимаете?
Мама и тетка Маша смотрели на него все более изумленно.
Тогда доктор извинился и в самых простых выражениях объяснил им смысл операции по восстановлению девственной плевы.
Мама возрадовалась и укрепилась духом прямо тут, в кабинете. Казалось, она вот-вот запоет что-то из итальянской оперы.
– Боже мой, до каких же глубин дошла современная наука! – воскликнула она.
Доктор вежливо улыбнулся.
Тетка Маша отреагировала более сдержанно.
– Я знаю, – сказала она, – что это сейчас очень модная и популярная операция…
– И? – не поняла мама.
– В вашем тоне чувствуется осуждение, – мягко улыбнулся доктор. – Но ведь я не настаиваю. Я просто предлагаю. С учетом дальнейшей жизни…
– И речи быть не может! Конечно да! – вскинулась Елизавета Федоровна. – Нет, конечно, мы посоветуемся с Варей, но…
– Вот именно, – сухо сказала тетка.
Однако посоветоваться не получилось. Решать надо было быстро, а Варя и слышать не хотела о новой операции. Даже само обсуждение было для нее пыткой.
Мама вновь и вновь возвращалась к этой теме.
Тетя Маша придерживалась более взвешенной позиции, она пыталась убедить сестру, что то, что неестественно и «неприродно», как она говорила, водрузив на нос пенсне, не является хорошим, полезным и важным для жизни.
– А отдаваться этому мерзавцу у нас под носом было «природно»? – отвечала Елизавета Федоровна. – А переспать в шестнадцать лет с учителем музыки – это естественно?..